…В головах у нас творился абсолютный сумбур, густой компот из Высоцкого, Окуджавы и “Машины времени”. Но вот однажды… У одного французского шансонье я услышал песню “Маленькое счастье”. Там были слова — “подари мне завтра маленькое счастье”. Маленькое счастье меня зацепило, захотелось самому высказаться на эту тему. И я придумал мелодию — тара-тада-та. Димке (бас-гитара. — В.К.) мелодия понравилась, оставалось придумать слова о своем маленьком счастье. Димка долго думал. Потом признался:
— Про счастье ничего не получается, получаются именины у Кристины.
Раз в год
Именины у Кристины, и вот
Раз в год
Всех друзей Кристина в гости зовет…
Когда песня была готова, мы поняли — нашли. Вот оно — наше!
Это была наша нотка, которой ни у кого больше нет. Ноги, конечно, росли из битлов, но это было свое, выстраданное. Наивное, жизнерадостное и в то же время ироничное, выросшее только из наших собственных впечатлений о жизни.
Ребята из группы “Кристина”
Колю Фоменко я впервые увидел на лекции по истории КПСС. На общеобразовательные предметы мы объединялись с курсом Игоря Горбачева, где Коля учился. Он сидел за первой партой, перед ним стоял переносной магнитофон. Перед партой стоял преподаватель и рассказывал о рабочем движении в России конца XIX века. Фома всем видом показывал, что российские рабочие и их движение его совсем не волнуют, он то и дело поглядывал на часы. Ближе к концу лекции он уже смотрел на циферблат не отрываясь, а правая рука висела над кнопкой “play”. Звонок и битлы из Колиного магнитофона вступали одновременно.
На почве любви к битлам мы и сошлись. Но общались редко, обычно в курилке, перекинемся парой слов по поводу музыкальных новостей и разбежимся. Уже на третьем курсе мы с Димой как-то спели ему несколько своих песен, в том числе “Именины у Кристины” и “Алису”. Фома пришел в восторг:
— Клево! Это надо петь!
Впервые сыграв вместе, мы поняли — впереди большая работа. Практически ни у кого из нас не было опыта игры в группе. Реально, мое музыкальное образование плюс несколько лет музыкальной школы у Фомы давали некоторый шанс, но мы ни минуты не сомневались, что у нас все получится. Скромностью мы не страдали и энтузиазма было не занимать.
Мы приходили в институт к семи утра и до начала занятий учились играть. Дима Рубин — бас-гитара, Коля Фоменко — лидер-гитара, я — фортепиано и ритм-гитара, Саша Калинин — барабаны. Мы могли бы играть и дольше, прогуливая занятия по общеобразовательным предметам, но в соседних аудиториях не разделяли наше стремление. (…)
Сначала мы назвали группу “Кристина”, хотя женское имя вызывало вопросы в нашем мужском коллективе, но ничего более стоящего придумать мы не могли.
Это произошло на лекции по зарубежной литературе. Мы сидели с Димой, за соседней партой — Коля, и в очередной раз выписывали на бумаге фразы из песен “Битлз” в надежде отыскать нужное слово. Детали память не сохранила. “Do you want to know а secret” — написал кто-то из нас, а кто-то обвел в кружок последнее слово. Это было то, что мы искали. Так появилось название нашей группы — “Секрет”. Теперь можно было записывать настоящий альбом.
Первый позор: вместо Майка Науменко
На свой первый концерт мы нарядились. Дима надел деревянные сабо, которые нашел на антресолях 51-й аудитории, светло-желтые штаны и такого же цвета шейный платок. Коля — в комбинезоне жены небесного цвета с грудкой и лямочками, Карлсон в чистом виде. Я тоже им под стать — в голубом костюме с каким-то длинным шарфом. Ни дать ни взять — три педика. Леша единственный в нашей компании выглядел нормальным.
Сразу стало ясно, что мы здесь не ко двору. (…) Выходим в полной темноте на сцену, куда включать штекера, ничего не видно, только по ору можно было понять — где зал. Когда зажгли свет, мы все трое оказались разноцветными задницами к публике. Разворачиваемся, и толпа видит нашу “неземную красоту”. А Димка, вспомнив концерт “АББЫ”, вдруг закричал:
— Привет, Москва!
И подпрыгнул на негнущихся от страха ногах. Деревянные сабо издали оглушительное — ту-дух.
Как ни странно, зал возликовал. Но мы не успели этим воспользоваться. После первого аккорда у Леши вдруг вылетает пружина из хай-хэта. И две минуты живого времени чинят хай-хэт, а мы пытаемся делать вид, что настраиваемся.
Заминка публике не понравилась. В зале на люстрах висят, все с портвейном, дышать нечем, начались выкрики:
— Майка давай!!!
Но вместо “Ты — дрянь, ты спишь с моим басистом…” мы начинаем:
Именины у Кристины,
Полон дом гостей…
Правда, с перепуга играем в четыре раза быстрее, чем полагается.
Публика опешила. В зале повисла зловещая тишина.
После “Кристины”, без паузы, переходим к песенке про кеды:
Купленные мною когда-то, где-то,
По совету или без совета,
Кеды всюду ношу,
Особенно, когда спешу. У-у-у.
На припеве я замечаю, что играю в фа-мажоре, тогда как все остальные в до-мажоре, но перестраиваться поздно и страшно.
Зал уже опомнился и требует Майка. Того гляди, начнут бросать в нас бутылки. Устроитель из-за кулис показывает: мол, какие, в жопу, кеды, уходите, пока целы. Вместо восьми договоренных песен мы сыграли четыре и с позором покинули сцену клуба часового завода “Слава”.
Роль метлы в БДТ
И все-таки нам в голову не приходило, что можно заняться “Секретом” серьезно. К тому же оглушительный успех выпускных спектаклей не оставлял сомнений, что я — артист. (…) В знаменитом спектакле Г.А.Товстоногова “Энергичные люди” по В.М.Шукшину мне доверили роль милиционера, который в финале приходит арестовывать главного героя — Аристарха Петровича в исполнении Евгения Лебедева. Я выходил на сцену, а по радио металлический голос за меня торжественно объявлял:
— Вы арестованы.
Постояв на сцене, пока Лебедев разыгрывал блистательный дивертисмент, я молча уводил его за кулисы. Такая режиссерская находка.
В другом знаменитом спектакле — “Ревизор” — я играл третьего дворника. Первым и вторым были Юрий Стоянов и Юрий Томашевский. Меня подселили к ним в гримерку и обоих назначили ответственными за мой ввод.
Они приняли меня по-приятельски. Спрашиваю:
— Ребята, как вводиться?
— А что там вводиться, — отвечают. — Когда спектакль?
— Послезавтра.
— Приходи за полчаса до спектакля, мы тебя введем.
Прихожу, как договаривались. Волнуюсь. Прибежали Стоянов с Томашевским:
— Держись рядом. Главное — маши метлой резко. Появится карета с Басилашвили, кричи — э-э-эй. Когда карета выедет на авансцену к зрителю — уйдешь в правую кулису. Понял?
Я понял. Сделал, как научили — яростно мел сцену и с чувством кричал вслед проезжающему Олегу Валериановичу, который играл Хлестакова. Спектакль еще шел, а мы уже отметили мой выход на легендарную сцену.
Я махал метлой в “Ревизоре” и арестовывал Лебедева до армии.
Страшный Константин Кинчев
…Отношения у нас не сложились. И разговаривать, и спорить нам было не о чем.
Наша жизнерадостность не входила в круг его интересов, он, видимо, никогда и не считал нас рокерами, как и мы никогда не могли понять, зачем нагонять столько ужаса.
Это было не только наше мнение. Во время очередного застолья, когда Костя взял гитару, его маленький сын предупредил:
— У папы песни страшные.
…Как-то “Секрет” и “Алиса” выступали в одной передаче на центральном телевидении, а после записи мы вместе с Кинчевым шли до автобуса. Я по наивности спросил:
— Костя, ты же умный человек, зачем ты поешь такие страшные песни?
Кинчев задумался:
— Да, надо браться за ум.
Тогда трудно было предположить, что искания приведут его в православие. Для меня вера, тем более православная, всегда была синонимом милосердия и любви. Какое отношение это имеет к тому, что делает на сцене Кинчев, — мне непонятно. Но люди любят ярлыки, ярлык для них гораздо важнее сути. И вот парадокс: Кинчев — лицо русского православия. Бедное православие!
Без прототипов на пятом этаже
Мы играли в битлов, но обошлись без плагиата.
Зрителю пришелся по вкусу образ романтичных молодых балбесов. К тому же у нас были красивые песни, так что нам с упоением подыгрывали, изображая секретоманию. Позаимствовали мы у битлов и внешний вид. Так появились костюмы и галстуки. Но “Секрет” не мог выходить на сцену в белых рубашках и пиджаках, а в жизни ходить в бананах (джинсы особого, модного в 1980-е покроя, формой напоминавшие банан. — М.Л.) и кроссовках. Мы хотели декларировать наш стиль круглосуточно и поначалу из-за отсутствия средств решили подчеркнуть нашу общность хотя бы головными уборами.
А если уж головные уборы, то шляпы или кепи. От шляп веяло буржуазностью, а вот мягкие кепи носили рабочие ливерпульских доков, это нам было ближе. (…)
Писать песни мы всегда садились с одной мыслью, что сейчас напишем бессмертное произведение. Но сам процесс шел по-разному. Одни песни рождались легко, другие заставляли помучиться.
С песней “Моя любовь на пятом этаже” получилась целая история.
Мы придумали первую фразу:
Моя любовь на пятом этаже,
Почти где луна.
Моя любовь, наверно, спит уже.
Спокойного сна.
Фраза появилась случайно, никаких прототипов ни на пятом, ни на десятом этаже, просто красивые слова.
А дальше — заткнулись с текстом. Не идет, и все!
Когда поняли, что самим нам не справиться, первый и последний раз обратились за помощью к профессиональному поэту-песеннику Виктору Гину.
Виктор написал свой текст, немного, на наш взгляд, советский. Но мы заменили кое-какие слова, и получилось то, что устроило всех.
