Сколько вокруг прелюбопытных предметов, которые принято называть неодушевленными: шкафы, столы, стулья, галошницы, чашки, тарелки, зубные и одежные щетки, разнообразнейшая одежда... И у каждой из вещей — своя история, своя биография, даже если изготовлены они на конвейере и имеют поточное, серийное происхождение. Не дает покоя фраза, оброненная Чеховым, — о простенькой пепельнице, про которую писатель без труда сочинит увлекательный рассказ. Увы, Антон Павлович не воплотил замысел. Задача не представляла для него интереса? Или не дошли руки? Не хватило времени?
Меня давно преследует мысль: заняться созданием биографий окружающих мелочей. Открывается широчайшее поле для фантазии! Может, начать, воспользовавшись подсказкой классика, как раз с пепельницы?
«Венеция… Замечательные острова: Сан-Микеле, Мурано и Бурано… На Бурано, говорят, плетут волшебной красоты кружева…
Меня выдули на муранском заводе цветного стекла, на грузовом катере переправили в город, изрезанный каналами (впрочем, в географии я не очень-то смыслю, а больше понимаю в сортах табака, марках сигарет и сигар, а также конфетных фантиках и обертках для жвачки)… Вместе с вазочками и причудливыми, переливающимися всеми оттенками радуги фигурками птиц и зверюшек доставили в магазинчик на набережной. Тут было уютно и тесно: постоянно толпились покупатели и глазели на рожденные в той же мастерской, что и я, бокалы, зеркала в серебряной оправе, сахарницы, конфетницы, стаканчики для карандашей…
Меня купила парочка молодоженов, они прибыли в Италию провести медовый месяц. Он и она беспрерывно ссорились — главным образом из-за того, что юноша много курил, жена хотела забеременеть и повторяла: дым повредит здоровью будущего ребенка. Что верно, то верно: табачный смог пагубно влияет на любого, кто его вдыхает. Паренек смолил жуткую смесь никотинсодержащих трав, окурки оставлял на моих краях… Но я была ему благодарна: ведь он приобрел меня, его жена хотела купить не меня, а яркохвостого павлина.
Однажды они опоздали на поезд, который должен был отвезти их во Флоренцию. На другой день началась бессрочная забастовка железнодорожников. Парочка решила добираться автостопом. Меня сунули в сумку, предварительно обмотав украденным в отеле полотенцем, и приключения начались.
Находясь в темном вместилище, я мало видела и внимательно слушала, домысливая происходящее. Молодожены заспорили с подхватившим их водителем. Пересели из легковушки в грузовик. Обрывки мелодий, лившихся из приемников и магнитофонов, реплики прохожих, шум мотора — все было мне в диковинку.
В дороге планы их изменились, вместо Флоренции они взяли курс на Прагу.
С подоконника, на который меня водрузили, была видна Влтава, а еще — Староместская площадь и собор святого Кароля. (Впрочем, возможно, я ошибаюсь: география — не мой конек.) Курить дома парень перестал, но хозяйка все равно обходила меня стороной, ей неприятно было воспоминание о том, что муж не подчинился ее прихоти и не купил павлина. Из ее болтовни с подружками я узнала: на свете есть еще и богемское стекло, оно якобы лучше муранского. Графин на кухне и поднос, на котором хозяйка приносила закуску, если в дом приходили гости, были из богемского стекла. На мой взгляд, оно было тусклым и бледным.
Два года я провела в их квартире. Стала свидетельницей первых шагов ребенка — очаровательного карапуза. Счастливая мать гуляла с крохой во дворе, кормила его грудью и детскими смесями… Потом пошло по-старому. Парень тушил о меня окурки и забывал их выбросить. Это делала жена. Она протирала меня влажной тряпкой, держала под струей воды, но табачный запах, судя по ее гримасам и негодующим возгласам, не выветривался. Глядя на меня, она невольно морщилась. Парень стал возвращаться поздно, семейные ссоры делались все непримиримее, как-то жена запустила мною в своего еще совсем недавно горячо обожаемого супруга. Тот увернулся, я врезалась в гипсовую стену, от меня откололся крохотный кусочек.
Когда молодожены разъехались по разным городам, я очутилась в плохонькой меблирашке поблизости от собора, кажется, Парижской Богоматери. Об этом соседстве я узнала из разговоров своего разведенного хозяина с его дружками-выпивохами. Они были кем-то вроде вечных студентов. Работать не хотели, делали вид, что учатся. Мой хозяин был первейшим лентяем и идеологом ничегонеделания, умевшим складно обосновать, почему не нужно трудиться. Я заключила из его рассуждений, что два года он жил за счет своей жены. Я была единственной вещью, которую уезжавшему из Праги лентяю было позволено с собой взять. Видимо, я была дорога ему не только как память, но и как материальная ценность. Бывало, он любовался мною. Что ж, я не сбрасывала со счетов свою привлекательность: муранское стекло потрясающе красиво! Именно этим объясняю, что приятель моего хозяина в его отсутствие меня стырил. И принес к себе. Увы, я не понравилась его глупой, вздорной матери. Она брезгливо повертела меня в руках и тайком от сына выбросила в окно. Я упала на газон и только чудом не разбилась.
Через пару дней меня подобрал дворник-араб и украсил мною свое аскетичное жилище. Жил он, мягко говоря, небогато: коврик на полу и холодильник — этим исчерпывалось убранство его халупы. К нему приходили друзья, я слушала теперь уже их разговоры — о том, что не мешает взорвать пару-тройку автобусов, а может, и самолет, в которых перемещаются проклятые европейцы. «Они нас используют для исполнения самых непрестижных и унизительных работ, но мы тоже не хотим ничего делать и будем отстаивать свое право получать пособие по безработице всеми силами, вплоть до кровопролития», — твердили они. Дымили эти заговорщики страшно, курево именовали гашишем, аромат был приятный, с примесью пряностей. Некоторые из них ширялись, осколки ампул ссыпали в мой кратер. Как-то самый радикальный из всех предложил использовать меня в качестве вместилища для взрывчатки, по его мнению, осколки, на которые я разлечусь, когда эта самодельная бомба взорвется, порежут несметное количество заслуживших гибель жертв.
Вскоре горе-террористов арестовали. Во время обыска в комнатушке, где я прижилась, следователь сунул меня в карман своего кителя. Позже переложил в портфель. И отвез в свой загородный дом. Жил он в этом большом загородном доме один, если не считать кучерявой собачонки. Был некурящий, стало быть, интерес ко мне диктовался исключительно эстетическими соображениями. Иногда к нему приезжал взрослый сын. Очень вежливый, обходительный и начитанный. Сын придушил папу, потому что хотел заполучить его особняк со всем содержимым. Преступление совершил умело: после ознакомления со всякого рода криминалистической литературой он столь ловко исполнил задуманное и так хитро замел следы, что у жандармов (коллег несчастной жертвы) даже подозрения не возникло касательно причин смерти. «Свел счеты с жизнью. Еще бы: насмотрелся за долгие годы на извращенцев, ворюг и прочих подонков общества, вот и не мил стал белый свет». Его прощальное письмо было подделкой. Несколько копий с помарками гад сынок спалил во мне, а пепел развеял по саду. Подлецам везет: мебель, картины, винный погреб — все досталось негодяю. Собачку он вышвырнул на улицу. Я буквально тряслась от негодования и думала: как вывести преступника на чистую воду? Он, въехав в вожделенные хоромы, благоденствовал. Привел приятеля, который был ему кем-то вроде жены. Однажды они заснули, напившись джина и оставив кальяны непотушенными. Я поднатужилась, подвинулась к краю стола и бросилась вниз. Я готова была пожертвовать собой, лишь бы возмездие настигло виновного! Тлеющие угольки из опрокинувшихся кальянов разлетелись во все стороны, один угодил на свесившуюся с кровати простыню, пламя перекинулось на одеяло. Дом сгорел дотла, стекло, из которого меня изготовили, оказалось огнеупорным, я не пострадала, лишь закоптилась слегка.
С пепелища перекочевала на мусорную свалку (расчищавший участок бульдозер сгреб оставшийся после пожара мусор в кучу, рабочие лопатами побросали его в контейнеры), из завалов меня извлек бродяга-индус и, очистив от сажи и глины, переправил на блошиный рынок, где за сущие гроши я была приобретена дипломатом из России. Он всюду, где мог, покупал дешевенькие безделушки и, выдавая за предметы старины, перепродавал глупым соотечественникам-туристам. Должно быть, я приглянулась спекулянту, меня он задержал у себя. Он был пренеприятнейший тип: при посетителях курил респектабельные кубинские и ямайские сигары и стряхивал в меня дивный кружевной пепел, а оставшись один, отхаркивался и плевал, как в уличную урну. Его прислуга иначе как плевательницей меня не называла. Уговаривала его со мной расстаться: «На кой ляд линялая щербатая посудина? Она же из бутылочного стекла!» Вскоре в посольство поступила партия изделий, помеченная маркировкой Гусь-Хрустального завода. Так я узнала: бывает стекло с примесью серебра, его называют благородным хрусталем. А бывает бутылочное стекло — грубой работы. Однако бутылки (они то и дело появлялись и опустошались в кабинете, где я пребывала) казались мне изящными: разных форм, оттенков и вместимости, я испытывала к ним родственные чувства.
Меня ожидал новый поворот: в куче дипломатического багажа я полетела на «Боинге» в Бурундию (а может быть, Кению или Сенегал), где подвизался в торговой миссии брат моего отхаркивающегося владельца. Там было жарко и влажно. Я постоянно ощущала повышенную температуру своего тела и покрывалась испариной. Все-таки для европейского организма африканский климат тяжеловат. Мне все же он шел на пользу. Накаляясь, я переливалась и сияла пуще прежнего, выглядела празднично. Я украсила и без того роскошный кабинет, где мебель была из африканского дерева бара-бара, а кондиционеры утягивали дым и наполняли помещение свежим воздухом. Постепенно ко мне возвращалось утраченное после плевков в меня самоуважение. Я слушала деловые переговоры, которые вел атташе, проникалась сознанием важности его работы. Уже свободно ориентировалась в ценовой политике и стоимости барреля российской и американской нефти. Жаль, в тех комфортных апартаментах мне довелось пробыть недолго, моего шефа в чем-то заподозрили. Пришли (в его отсутствие) строгие люди, вмонтировали в меня подслушивающее устройство. На очередном гешефтмейкерском совещании (запись разговора послужила основанием для взятия под стражу) мой владелец просыпался. Меня поместили в мешок и долго хранили в нем как вещественное доказательство. Нескоро я вновь увидела белый свет. А увидев ужаснулась: насколько я полиняла!
На меня польстился водопроводчик, ремонтировавший в подвале трубы. Он обмотал меня клейкой лентой. Прилепил к своему немытому телу и контрабандно переправился на плоту в Италию. Предъявил меня поймавшим его пограничникам как доказательство своего давнего пребывания на Сапожке. «Ведь это знаменитое муранское стекло!» Не стану скрывать: его реплика мне польстила. Пограничники долго смеялись и оставили меня в помещении таможни как забавный курьез. Все они курили электронные сигареты, я не была им нужна. Вскоре один из карабинеров сказал: такие пепельницы выдувал когда-то его живший на острове Мурано отец. И в качестве сюрприза отвез своей матери, владевшей лавчонкой, где продавались изделия из стекла. Это были все те же бокалы, бусы, стаканчики…
В витрине меня увидели старичок и старушка. Я узнала их: самых первых моих хозяев. Спустя долгие годы они вновь сошлись. Бывшая молодоженка, а теперь пожилая дама, нежно взяла меня в руки и легонько треснула бывшего возлюбленного по лысой голове.
— Все в нашей жизни могло сложиться иначе, если бы не твое упрямство, — прошептала она.
И вернула меня на место. И купила разноцветнохвостого павлина.
