Этот разговор — последнее интервью мастера перевоплощения, художника Влада Мамышева-Монро. Я встретилась с ним всего за неделю до его трагической смерти. Тогда Влад вернулся с Бали, чтобы сыграть в Москве спектакль «Полоний» и продемонстрировать себя во всех ролях шекспировской драмы на биеннале «Мода и стиль в фотографии-2013». Монро увидел в шекспировском «Гамлете» провидческий намек: не зря в истории отравлений английского драматурга фигурирует Полоний, отец Офелии, ближайший придворный старого короля. В веке ХХ в таблице Менделеева появится смертельный яд с таким названием. А в веке ХХI критик Кремля Александр Литвиненко умрет в Лондоне от яда полония.
Мы говорили о политике, искусстве, поджогах, Бали, переселении душ. А потом Влад снова уехал на Бали. Уже навсегда. Владислав Мамышев-Монро — в интервью «МК».
Стильный черный джемпер, высокие сапоги и темные очки с красными дужками. Влад Монро, как всегда, с иголочки. И ничего, что опоздал на полтора часа. Лучезарная улыбка и легкость отношения ко всему и вся сразу подкупают. И уже не кажется странным, что Владу Монро прощается все: будь то прогулки по улицам в образе Мэрилин Монро или Владимира Путина, уколы власти или поджоги. Сегодня его эксперименты в «масках» Любови Орловой, Штирлица, Адольфа Гитлера, которые бурно обсуждались в обществе 10–20 лет назад, уже классика жанра. За это ощущение собственной гениальности его обожали Тимур Новиков и Сергей Курехин в 90-е, приняли как родного на Бали и встретили на родине спустя несколько лет…
— Последние несколько лет вы жили на Бали. Что вас заставило оставить Россию? И почему вернулись сейчас?
— Мне было противно здесь. Мы ведь все связаны со своей страной — через язык, культуру, общественный строй. Так или иначе, творя в этих условиях, в этой стране, ты признаешь существующий порядок вещей законным. Об этом я говорил в своем последнем проекте, сделанном перед отъездом на Бали, — выставка называлась «Россия, которую мы потеряли». Я не считаю себя частью такой структуры. А если бы согласился, то нужно было лезть в петлю — это единственное, что можно сделать в таких обстоятельствах. Поэтому надо было уехать. Становится все хуже и хуже. Принимаются какие-то абсурдные законы. Комичности нет предела. Но чем гаже поступки нынешних властей, тем будут лучше те, кто их сменит. Это в меня вселяет оптимизм. После взлета всегда падение, а после него — снова взлет. Чувствую, скоро все изменится. Я вернулся в мае, думал, в июле уже назад, но сложилось все иначе, я остался...
— Из-за «Полония»?
— Нет, спектакль родился за три недели. После общения с профессором философии Константином Соловьевым, с которым мы много говорили о Шекспире. Знаете, например, почему «Гамлет» — трагедия, а «Ромео и Джульетта» — драма?
— Почему же?
— Драма — это частная история, а трагедия — это драма плюс высокая политика.
— В вашем проекте «Полоний» история как раз с примесью «высокой политики»… История отравлений — литературных и современных.
— …И странных совпадений. Ведь яд в теле Саддама Хусейна начали искать как раз накануне премьеры. Разумеется, наш спектакль — наглая хулиганская вылазка. Он напоминает ту негативную реальность, которая описана у Юрия Олеши в «Трех толстяках». Еще одно совпадение с этим связано: девочка, игравшая Офелию, двигалась, как Суок. И сделала она это интуитивно, ведь никогда не видела ни фильм, ни книжку... Знаете, новая Россия слишком идеологизирована. И эта идеология с советским душком. А главная цель — отнять у человека деньги. Преступная, мелкая, жадная власть. Об этом и постановка.
— Значит, это оппозиционный проект? Вы ведь еще два года назад подписали письмо оппозиции, а потом уехали.
— Это пьеса про отравление. Все герои пьесы отравляются ядами, но тогда не знали такого яда, как полоний. А Шекспир его предугадал. А письмо оппозиционеров... Мне прислали — я подписал. Но знаете, сейчас я перестал злиться на Путина. Меня много раз эксплуатировали в его образе. Последний раз в Барселоне, когда фонд премии Кандинского вывозил туда большую выставку, я сидел в облике Путина в президиуме вместе с министрами культуры. Со мной все потом фотографировались. Побыв в шкуре Путина, я понял, что ему сложно… Конечно, если бы каждому гражданину платили ренту с каждого проданного барреля, как в Арабских Эмиратах, мы были бы богаче, чем арабы. Но у нас никто не занимается этим вопросом.
— Поэтому вы решили вспомнить Литвиненко? Как относитесь к этой смерти?
— Когда в 2006 году Литвиненко умирал в прямом эфире всех телеканалов, я путешествовал с Лизой Березовской по Камбодже. То волосы есть, на следующий день нет, пижама каждый раз новая, потом трубки вдруг появились… Меня завораживало это шоу. Я накупил пижам в Камбодже и уже было собрался делать фотосессию. Но Лиза сказала: не надо. Дело в том, что тогда начальником охранников и нянечек, которые смотрели за ее детьми в Москве, был Луговой. Она сказала: «Не надо дразнить гусей, дай вывезу детей в Лондон — и делай что хочешь». Спустя много лет история отравления полонием настигла меня в более роскошных формах. На исторической сцене Политехнического института, на «бунтарской трибуне», в роскошных костюмах Кати Филипповой, а не в дурацких пижамках из Камбоджи. Смерть Литвиненко еще раз доказывает: то, что на первый взгляд кажется прекрасным, оказывается гнилым. Одна из первых книг Владимира Сорокина иллюстрирована очень красивыми картинками, похожими на сюрреалистические акварели. А на самом деле это увеличенные раковые клетки. Они выглядят живописнее, чем здоровые ткани, но на деле... Художнику сложно определиться, чему он служит — смерти или жизни и любви. Я балансирую между этими крайностями. Так много в искусстве символики, связанной со смертью. Это как ком снежный, который катится, собирая по дороге все больше трупов и костей. И зрители видят это нагнетание. Пока не знаю, искусство — это спасительный путь или дорожка в пропасть.
Медитация в стиле Монро
— Кстати, о Лизе Березовской, вы же спалили ее квартиру. В итоге остались друзьями?
— Да, конечно… Мне нынешняя власть так и не дала медаль за то, что я раньше всех остальных подпалил Березовского! Это затертая шутка. Все помнят пожар у Лизы Березовской, потому что в то время ее папа работал в Совете безопасности. А ведь в тот год я еще, наверное, квартир тридцать спалил!.. Во время медитации в измененном состоянии сознания сигареты из рук не выпускал — это железно кончалось пожаром! Два номера в гостинице «Украина», еще один в гостинице «Центральная» спалил. Мишу Розанова я четыре раза сжигал. Все имена не буду называть, вдруг им неприятно это вспоминать... Каким-то образом мне все прощается за талант. Не я придумал — люди говорят.
— Правда, что у вас нет недвижимой собственности ни в Москве, ни в Петербурге?
— Я прописан у мамы в Петербурге. Она подарила мне квартиру, но я в начале 1990-х подарил ее одному человеку... Меня тяготит привязанность к какому-то месту. Даже на Бали я меняю часто дома. Тратить полжизни на обслуживание квартиры или дома я не собираюсь...
— Чему вас научила жизнь на Бали?
— Я понял, что Бали — моя родина. Как в фильме «Аватар», чувствуешь дома себя безногим лейтенантом, и вдруг ты превращаешься в волшебное существо и оказываешься в прекрасных джунглях. А на Бали жители очень красиво наряжаются — расшитые камзолы, платки, вырезают из камня и дерева религиозные сооружения. Мое понимание эстетики, отношение к добру и злу оказалось идентичным тому, которое существует там. Например, мне очень нравится, что все храмы окутаны тканью из черно-белой клетки. Это символ того, что они одинаково приемлют и добро, и зло.
— Делаете там какие-то работы или отдыхаете?
— Какой отдых?! Там напряженная духовная жизнь! Церемонии чуть ли не каждый день. И я во всех участвую. Иногда бывает, что приходится в четыре часа ночи вставать и ехать на мопеде к берегу моря, чтобы встретить рассвет. Есть и такая разновидность церемоний. Многие из них подчинены лунному календарю, другие связаны с погружением в священные источники. Когда находится время, я предаюсь медитативному труду. Но понимаю, что там я ничего нового сделать не могу. Ты находишься на вершине горы Олимп, ты бог, и вокруг такие же божественные создания. Какое тут новаторство — только услаждение себя. Иногда я обращаюсь к собственной медитативной практике: расцарапываю фотографии животных, надеваю разные наряды или рисую на лице. Вообще мне невероятно по душе образ жизни в Индонезии: балиец утром пахал в рисовом поле, а потом пришел домой и начинает живописью заниматься. Или из пустых кокосовых орехов вырезать необыкновенные формы... Или из черепа коровы вырезать немыслимое... Только такими видами творчества там могу заниматься, что называется, декоративными.
«Театр — машина уничтожения личности»
— Вернувшись на родину, вы впервые вышли на сцену репертуарного театра. Как вам в личине актера? Учите текст и приходите на репетиции?
— Мы сразу договорились, что я имею право не запоминать текст и приходить когда угодно. Мне сказали «да», и все стало на свои места. Поэтому каждый спектакль — новый. А чтобы не учить текст, я записал фонограмму за всех актеров. Гертруда может рухнуть со сцены, но действие не остановится, потому что фонограмма записана и нужно импровизировать. Кстати, эта фонограмма вызвала восторг у режиссера Тома Стоппарда (по его сценарию снят фильм «Влюбленный Шекспир». — М.М.). Я ездил в Англию и встречался с медийными компаниями, которые будут раскручивать наш спектакль. Стоппард лично представит «Полония» в этом году на Эдинбургском международном фестивале искусств. Тома подкупила наша непрофессиональность: у меня было ощущение, что я присутствую при рождении новой жизни, сказал он о постановке. А это самое интересное в искусстве — когда нечто рождается на твоих глазах.
— Вы ходите в театр?
— Несколько раз пытался, но постоянно сбегаю оттуда. Скучно. Это как поклонение вуду — давит на мозги. Как будто ты на приеме у психиатра и он пытается тебе что-то внушить, хотя ты гораздо умнее его. Знаете, Мэрилин Монро была ученицей и поклонницей Михаила Чехова. А тот еще на заре туманной юности спорил со Станиславским. Сегодня школа Станиславского пришла к печальным итогам. Зрители проглатывают ужасные вещи, пошлые... За примером далеко ходить не надо — взять хотя бы театр Романа Виктюка. Театр — это машина уничтожения личности.
— Но ведь и ваши появления в образах Мэрилин Монро или Гитлера в 90-е шокировали общество. Тогда, понятно, ломали стереотипы и разрушали табу. Сейчас-то уже так не удивишь. Шок как метод устарел?
— Знаете, я не думаю об этом. Мне свыше дано чувство времени. Я не анализирую. Мои художественные практики основаны на интуиции. Главное, уверенность в том, что ты все делаешь первоклассно, тогда все работает и получается.
— Кстати, не так-то просто сейчас разыскать видео ваших перевоплощений. Вы архивируете ваши давние работы, видеоарт, рожденный в 1990-х?
— Нет, но, думаю, пора этим заняться. Дело в том, что я продолжаю чувствовать себя очень молодым человеком, и поэтому я все откладываю...
«Духам иногда хочется побегать в живом теле»
— У вас на счету сотни перевоплощений. В чьей шкуре ощущали себя хуже всего?
— Хуже всего Гитлер. А недавно я снимался в рекламном ролике в образе Эми Уайнхаус. Мне было очень тяжело — всю ночь потом мучился. У меня и у самого был опыт крайних загулов. Может быть, ее душа не ушла, потому что я почувствовал, как она в меня вселилась. Последние годы на Бали я много общался с брахманами, служителями культа. У них в практике впускание чужой души в свое тело с помощью транса. А духам иногда хочется побегать в живом теле, как для нас интересно уйти в астрал. Когда я делаю точный рисунок у себя на лице, чувствую, что эта сущность мне благодарна. И брахманы, когда увидели фотографии моих работ, почувствовали души тех, в кого я перевоплощался.
— А какой ключевой момент перевоплощения?
— Сначала я с фотографии копирую лицо персонажа, переодеваюсь, встаю перед камерой... А потом — щелчок!.. И на несколько секунд сущность входит в мое тело. Только первые фотографии могут захватить это проникновение. Потом я отрабатываю актерское мастерство. Но только эти секунды — волшебные, я сам не до конца понимаю, как это происходит. Но для меня очень важно точно нарисовать портрет моего героя. Вообще я всегда любил рисовать портреты. В армии это спасло меня от дедовщины. Меня все сержанты и солдаты просили рисовать портреты своих мам и девушек, чтобы потом отправить по почте. На себе я также рисую портреты тех или иных героев максимально точно. Мне кажется, что они влетают в меня, приняв мою оболочку за свою собственную.
— Каких еще героев хотели бы примерить на себя?
— Уже никого не хочу. После того как я смог одновременно быть и Монро, и Гитлером, мне уже неинтересно. Я понял, что могу стать кем угодно. Просят выполнять заказы галерей, музеев и журналов — и я демонстрирую свое мастерство. Хотя, конечно, каждый персонаж меня духовно обогащает.
— Вы начинали с антикоммерческих проектов (то же «Пиратское телевидение»), а сейчас все художники, мало-мальски известные, продают свои работы, искусство подчинилось законам рынка. Вы зарабатываете на своем искусстве?
— Меня деньги не волнуют. Конечно, иногда мне хочется что-то купить, например новую дизайнерскую коллекцию одежды. Для этого я могу продать работу. Но для меня главное в жизни не деньги, а любовь. Любовь моих друзей, близких, людей, которые для меня семья. Но я рад, что галереи продают дорого мои работы, что они вошли в рыночную историю. Но мне это важно потому, что это говорит о качестве моей работы. Как я бегу за новой коллекцией, а некоторые люди бегут в галереи за моей новой почеркушкой. И это замечательно.
— Когда же ждать новых почеркушек? Мамышев-Монро вернется на Бали и удивит всех новым проектом?
— У меня много идей. Пока не могу рассказать подробности, но обещаю предъявить колоссальное батальное полотно, каких еще не знала история человечества!
Идеям Мамышева-Монро не суждено было сбыться. Он вернулся на Бали сразу после нашего разговора. Пошел купаться в бассейне глубиной 1 метр и утонул. Погиб настолько странно и нелепо, что многие не поверили — может, это очередной перформанс? И Влад просто решил вновь шокировать публику?
