— Весна — сумасшедшее время, думаю, среди родившихся весной много по-хорошему сумасшедших, одержимых жизнью… Вы о себе говорите “я — человек весны”.
— Я наверняка знаю, что это мое время года. Что бы ни происходило весной, мне все нравится. Я не люблю ту весну, которая на картинах Левитана. “Зима стонет” — это не мое. Я люблю, когда весна уже похожа на лето. Может, потому, что день рождения приходится на это время. Сам этот праздник я не люблю — не потому, что так принято, а потому, что все меньше поводов радоваться, и мне не нравится вся эта суета. Ну что цифры…
— Каково ваше первое детское воспоминание?
— Оно связано с местом, где я родился. Что-то похожее на пейзаж, который простирался сразу за домом. Пейзаж особенный, колымский, безбрежная тайга, цепь сопок. Это места работы родителей: мамин детский сад и папина контора жилищно-коммунального хозяйства. Я хорошо помню место своего рождения. Поселок этот никогда не обозначался на картах, никаких достопримечательностей, его можно было обойти за полчаса.
— Вы давно там не были?
— Я приезжал туда в начале 90-х дважды и застал совершенно неизменившуюся картину. Это было одно из самых сильных потрясений моей жизни. Похоже на наваждение: я как будто ступил в вязкую материю своего вечного сна. В этом месте спустя 25 лет ничто не стронулось с места. Я не мог насмотреться, у меня глаза все время были на мокром месте. Все началось с истерики на приеме, который мне устроило городское начальство. Такой контраст между моим положением, в котором я уезжал, будучи ребенком, и тем почетом, с которым меня встретили… Я весь рассиропился. Убежал из комнаты приемов в туалет и не мог остановиться: плакал и плакал, со мной в жизни ничего похожего не происходило. Такое больное ощущение! Взрослый человек приехал и спокойно, по кадрикам, рассматривает то, что давно должно было кануть в Лету.
Единственное здание, которое “изменилось”, — Дом культуры. Он мне в детстве казался Большим театром, в памяти сохранилось торжественное здание, соотнесенное с поздними впечатлениями о театре. Мне казалось, что там есть ложи, кресла и уж наверняка балкон. А когда я уже выступал там, я увидел, что это клубик едва ли на 200 мест, почти без осветительных приборов.
— Значит, именно там вы впервые попали в театр. Помните это?
— Конечно. “Муха-Цокотуха”. Спектакль мне казался волшебно освещенным. Это представление о роли света в театре меня потом всю жизнь преследовало. Когда сейчас открывается занавес, а я в роли зрителя, то главное для меня — это свет. Когда приезжаю на площадки даже с эстрадным концертом, первый вопрос: “Что у вас тут со светом?” Мой директор даже сердится на меня: “Что ты привязался к этому свету”. Но волшебство театра заключается для меня в освещении, и корнями оно уходит в ту “Муху-Цокотуху”. Казалось, что на сцене было удивительное таинство.
— Значит, если бы жизнь сложилась иначе, вы были бы отличным режиссером по свету!
— Никогда не думал об этом. Но вряд ли я был бы осветителем. Если бы мне не выпало стать актером, я бы ушел в соседние дали. Был бы связан со словом, может, с педагогикой, с лингвистикой, стал бы писать, если бы понял, что у меня это получается.
“Я изображал председателей колхоза…”
— Вы и в самом раннем детстве знали, что будете актером?
— Конечно! Мои первые воспоминания указывают на очень давнюю нацеленность на эту профессию. Эти маленькие представления, которые я устраивал дома, вектором были устремлены в мой будущий выбор. У меня было немного игрушек, просто считаные, но они все были “артистами” моего кукольного театра. А театр устраивался просто: две смежные комнаты, родительская спальня и наша с братом Элькой детская, были отделены дверью, верхняя часть которой была стеклянная. Стоило встать на табуретку со стороны нашей комнаты, как стекло тут же становилось сценой кукольного театра. Я тянул ручки, держал куклу, сочинял диалоги. Чаще всего я показывал взрослых в шаржированном виде, надевал папины или мамины тряпки и начинал пятиминутную миниатюру. Я изображал то, что казалось взрослым смешным: председателей колхоза, и для этого пригождалась папина шляпа, которая чуть не сваливалась мне на шею, или какую-нибудь тетку, для чего помогали мамины вещи… Я помню, что это всегда было сопряжено с желанным успехом: взрослые очень смеялись, это стало традицией, и даже когда мы переехали в Юрмалу, мои любительские показы бывали чуть ли не по расписанию.
— Родились вы в Магаданской области — вашего отца арестовали в 38-м как польского шпиона. У вас есть личная обида на советскую власть?
— Слово “обида” здесь не самое удачное. В детстве обида персонифицировалась на одном человеке, которого я просто ненавидел, — усатый дядька на портретах в старых книжках, которые я все перечеркивал красным карандашом, когда это стало дозволено. В 61-м году мне было пять лет, папа не отходил от приемника, там шли чуть ли не боевые сводки с ХХII съезда партии, после которого о Сталине стало возможно говорить плохо. Я помню, в детском саду с каким-то мальчиком у меня вышла почти драка: он говорил, что Сталин хороший, а я говорил, что Сталин — шпион. А неприятие советской власти пришло уже потом, когда стали приходить в голову мысли, когда вокруг меня сложился круг людей, которые относились к режиму критически. В этом помогал наш первый транзисторный приемник, который мы купили в Риге. Уже подростком я понимал, что в “датском королевстве” что-то не так.
— А когда пришло осознание национальности?
— Самоидентификация как еврея у меня случилась в первые годы, когда я начал вообще что-то понимать. В моей семье говорили на идиш, я вырос двуязычным. Идиш я знал в бытовых пределах, не мог ни читать, ни писать, пока папа не взялся нас с Элькой учить. Но за дверью дома идиш исчезал. Это странное обстоятельство меня заставляло задумываться: почему родители на людях никогда не говорят друг с другом на идиш? Кстати, тогда мы говорили не “на идиш”, а “по-еврейски”. Однажды я упомянул это на радио в Израиле, и одна возмущенная слушательница тут же дозвонилась в эфир и стала ставить меня на место. Нет, о существовании иврита я узнал, когда повзрослел, но для меня язык моих родителей назывался еврейским. Я понимал, что нас нечто отличает от других. Только когда мы переехали в Ригу, эта речь выплеснулась и наружу. В Риге не считалось зазорным говорить на языке своего народа.
— Вот такой детский вопрос: почему евреев не любят? Почитать Интернет, полный антисемитизма…
— Это такой сложный вопрос! Я бы первой из причин назвал фатальное, почти мистическое нежелание ассимилироваться, которое было свойственно моему народу на протяжении многих веков. Эта для записного антисемита почти сектантская обособленность, упертая самодостаточность не может не обращать на себя внимание.
Я хорошо знаком с интернет-ресурсами, где шипит эта пена национального дебилизма, тупизма, построенного на ксенофобии. Неподконтрольное пространство Интернета сделало ксенофобию жупелом всей неотесанной, необразованной, люмпенизированной части нашего населения. Беда, конечно, беда. Как можно этому противостоять? Все то же самое касается и других народов, которые принято считать не титульной, не коренной нацией.
Свет клином на кальсонах
— Когда сейчас про вас, сыгравшего столько ролей в драматическом театре, говорят “юморист”, вы не обижаетесь?
— Называйте как угодно, это ведь одна из актерских специальностей. Мне кажется, я освоил и другие, но если кому-то приходит в голову это первым, то почему нет. У этой специальности есть свои задачи и границы, но не уважать ее из-за того, что у нее такие задачи и такие границы, мне кажется, нелепо.
— Самая свежая театральная новость сейчас про вас — роль Короля в спектакле “Принцесса Ивонна” театра Вахтангова. В вашем блоге читатели хором осудили кальсоны, в которых Король ходит по сцене. В чем там проблема была?
— Проблема в том же, во что упирается любая новая постановка. Часть зрителей, особенно в провинции, продолжает считать, что театр — это нечто похожее на типичную пьесу Островского. Или на западную пьесу, где герои пьют виски, все время поднимаются и спускаются по дрожащим театральным лестницам… Людей продолжает манить это попугайство, нелепое копирование реальности. Получилось, что театр — это где играют Островского, а то, где играют Беккета, уже не театр. Да все театр! И чем всеяднее актеры и режиссеры, чем они шире в своих устремлениях, тем они меня больше привлекают. Мне такая причастность к любому театральному языку нравится. Мне нравится быть полиглотом в театре.
— Но наверняка в современном театре у вас есть то, что вы не переносите.
— Я себе могу дать публичный зарок в вашем присутствии: я никогда не позволю себе ворчать и сетовать по поводу всего нового, что приходит в искусство не на смену, а в дополнение к старому. Как только у меня внутри начнется это ворчание по поводу любой эстетической новизны, значит, я старею. Антиискусством мне кажется только то, что незанятно и бесплодно. Я не люблю смонтированную за один день, стянутую в охапку часть очередного сериала. Мне кажется, почти все, что мы сейчас видим по телевизору, не имеет отношения к искусству, это запотевшее, грязное зеркало жизни.
— А кальсоны, значит, не угодили театральным консерваторам?
— Костюмчик показался неэстетичным, некрасивым, в жизни такие кальсоны можно носить, а на сцене нельзя. Мысли о нем возникали еще на прогонах, и Мирзоев в своей отстраненной манере сказал: “А чем он плох? Мне он очень нравится”.
— Вот, кстати, о Владимире Мирзоеве. Актерский пласт спектакля необыкновенно силен, полный восторг. С точки зрения постановки — на мой взгляд, муть. Вас все устраивает в этом спектакле?
— С “Ивонной” случилась закавыка. Года два назад Мирзоев поставил “Дракона” в Театриуме на Серпуховке. Бургомистр, которого я играю в этом спектакле, — точка отсчета для моего Короля в “Ивонне”. Прочитав пьесу, я адресовался к Володе со своим сомнением насчет того, что у меня для Короля лишних красок нет… Володя меня успокоил, что не надо бояться рифмы в искусстве. Шварц и Гомбрович из одной эстетики. Да еще: тут Король, там — Бургомистр, два “начальника” в кавычках. Все интонации, поступки — все уже опробовано и сыграно.
Репетировать с Мирзоевым — удовольствие. Вы смотрите спектакль как беспристрастный зритель. У вас же нет предубеждения против Мирзоева?
— Никакого. Просто этот спектакль я не могу назвать удачным.
— А я в омуте спектакля ищу своего спасения и нахожу его в подсказках Мирзоева. Мирзоев — фигура в современном театре, которая хотя бы дает повод для бесконечных обсуждений. Это говорит о его самобытности, о том, что у него ниша, он не похож ни на кого. Это честный художник. И в нем нет ничего ретроградского, он свободен от театроведческих условностей, которые вменяются театру. С ним легко работать, он никогда не заставит тебя делать то, что тебе неудобно. Может зацепиться за твою находку, использовать твою интонацию… Но я пока не причисляю Короля к ряду своих удачных работ, тем более что я сыграл пока всего несколько спектаклей. А мне всегда нужно больше. Я зову знакомых только после 10-го спектакля.
“Моя температура — это 39,6”
— Вернемся к вашему блогу. Вы хорошо назвали это дело “подглядыванием” и “невинным актерским занятием”. Это как?
— Я ведь живу, конечно, не за колючей проволокой, но в пространстве, которое мне мало что сообщает о реальности. Я повязан условностями своей работы, я не выхожу из круга общения с людьми по работе, кроме спортзала. Нехорошо, наверно, так говорить, но я жизнь вижу почти из окна автомобиля. Мне не наступают на ногу в троллейбусе, я не теснюсь в давке на станции метро “Маяковская”…
— Точно не теснитесь: давки у нас на “Выхино”…
— Но я же жил когда-то такой жизнью, и она сделала меня актером. А блог создает для меня иллюзию того, что я продолжаю жить и другой жизнью. Я знаю, чего стоят людям походы в эти конторы и наступания на пятки в транспорте. Они меня без стука впускают в свою жизнь, которую я для себя закрыл. И мне очень нравится такой вуайеризм, ничего предосудительного в нем не вижу.
— Неприятностей не бывало? Скажем, написал про кого-то в Интернете, а тот случайно прочитал, обиделся, тебе стыдно…
— У меня вышла книжка воспоминаний “Течет река Лета…”, читая которую многим надо не переставать обижаться. Невозможно спеша идти по жизни и никого не задевать. Так же задевают меня, так же невольно задеваю людей я. Но надо признаться, что я неидеален, а те, кто попадают мне на язык в книге или в блоге, должны признать, что и они неидеальны. Можно было бы сделать кулинарный блог, наверное, я бы преуспел в этом. Но мое тщеславие удовлетворяет моя работа. Я знаю, что каждый спектакль закончится аплодисментами и иногда даже цветами. У меня нет другой причины постить в “ЖЖ” кроме необъяснимого писательского зуда. Мне мало моей профессии, мне хочется что-то запечатлеть в слове. Не так, как говорил Медведев, не “мои слова отлиты в граните”, а так — если появляется повод писать.
— Есть выражение: юмор ниже пояса. Что это вообще такое? Много хороших юмористических тем, которые тоже ниже пояса.
— Я не понимаю, что дурного находится ниже пояса? Я понимал это в советские годы из-за слова “нельзя”. А теперь? Почему нельзя говорить о том, что связано с физиологией, с проблемами секса? Почему, наконец, не посмеяться нелепости нашего приобщения к западному взгляду на этот круг вещей? У нового поколения “Комеди-клаба” в голове нет этого блокатора, который запрещает им это говорить. Мое поколение и постарше чуть ли не в обморок падает, когда это слышит. Но для меня пошлость заключена совсем в другом. У нас понятие пошлости ошибочно сопряжено с отношением полов. “Ниже пояса” — значит, пошло. А про волосатое немытое ухо — не пошло? “Пошло” — это бездарно, неталантливо, обыденно, назойливо, скучно, расхоже...
— С Ефимом Шифриным как-то не принято говорить про любовь. Самый идиотский в этом смысле вопрос — “почему это вы до сих пор не женились”. А я по-другому спрошу. Скажите мне что-нибудь про любовь.
— Это, пожалуй, единственное чувство, которое и есть батарейка для моей профессии, помимо постоянного тока от сети в виде режиссера, автора, пьесы, прочитанного, увиденного... Ничего у меня не будет без этого почти болезненного состояния влюбленности во все: в каждое слово этой пьесы, в автора, в партнеров, в еще несозданную реальность, черты которой эта пьеса вот-вот приобретет... Меня греет состояние влюбленности в жизнь. Один я или не один — это ничего не решает для самой любви. Любовь — чувство направленное, но она не всегда достигает адресата, это же не мишень, это состояние, в котором ты пребываешь. И не важно, отвечает тебе твой объект взаимностью или нет, с ним ты или без него… Но это моя температура. И если она не будет держаться на 39,6, я окажусь негодным. Бюллетень мне надо выписывать, когда у меня 36,6. Тогда меня можно смело выгонять с работы.
