“Мир жестокий и голый. Кажется, я никогда его таким не видел. Думал, что все понял, все познал и готов. Ничего не готов. Подойду к окну. Мерзко и сыро во дворе. Декабрь без мороза и снега. Какие странные деревья: черные, тонкие ветки, ни единого сухого листика. Все снесло ветром, ни одного не осталось. Шарят по мокрому небу... Теперь нужно оценивать каждую минуту. Секунду... Подержать ее в руках и с сожалением опустить. В корзине времени их все меньше и меньше...”
Так более трех десятков лет назад Николай Амосов описал свою смерть от лейкоза в научно-фантастическом романе “Записки из будущего”. Судьба изменила в горьком сюжете только причину смерти. Сердце кардиохирурга, вместив в себя боль тысячи и тысячи сердец, остановилось декабрьской ночью, тринадцатого числа. Ему шел девяностый год. В окно его палаты стучались черные тонкие ветки без единого сухого листика, во дворе было так же мерзко и сыро...
“Три года свободы помнил и жалел...”
Многое известно об Амосове: гениальный хирург, врач от Бога, талантливейший ученый. В киевской клинике сердечно-сосудистой хирургии, где на девятый день после смерти академика собрались его друзья, коллеги, ученики, вытащенные с того света больные, мне открылся другой — “неофициальный” Амосов. Оказывается, еще будучи студентом, он пытался изобрести искусственное сердце, а когда стал профессиональным “сердечником”, из интереса мог за один вечер сшить себе брюки, перелицевать костюм, не имея портновских навыков, был в состоянии отремонтировать часы... А еще он с извиняющейся улыбкой признавался, что пишет безграмотно и ругается во время операций матом, причем сознательно.
Самые тяжелые случаи Амосов оперировал всегда сам. Во время тяжелых операций терял в весе до двух килограммов. Даже в 70 лет за год оперировал на сердце 260 раз, часто делая по три операции в день.
“Хирургия дала мне такие страсти, которых не может дать ничто другое”, — признавался академик. Любовный фронт, исключая острые моменты, всю жизнь стоял у него на третьем месте. Первым делом была работа, вторым — страсть к выдумыванию и конструированию. Первый раз Амосов женился в 20 лет. В воспоминаниях по этому поводу приписал категоричное: “Дурак!” Прожил с Галей вместе недолго — 6 лет. Детей в браке не осталось. Второй раз женился, работая хирургом в военном госпитале. Его избранницей стала белокурая операционная сестра Лидия Денисенко. После третьего курса пединститута она добровольно ушла на фронт. Спустя годы Амосов писал о семье: “Оч-ч-ень трудная тема! Три года свободы помнил и жалел. И на сторону взгляды бросал, каюсь. Лида при всех ее отличных качествах имела трудный характер. Максималистка!..”
Самым сильным чувством в жизни Амосова была любовь к дочери. Катя появилась на свет, когда Николаю Михайловичу уже исполнилось сорок три года. У жены Лидии были проблемы со здоровьем. Шутя он называл свое позднее чадо “экспериментальным ребенком”. С первого дня Катю начали активно обучать, тренировать ум, с раннего детства формировать мировоззрение, развивать тягу к науке и творчеству. “Это большое наслаждение — искать, мучиться...” — считал академик и внушал это ребенку. В 15 лет Катя в течение одного года проштудировала школьный курс трех старших классов и поступила в Киевский медицинский институт. В 33 года Екатерина Николаевна стала профессором-кардиологом, защитила докторскую диссертацию.
В 85 лет академику вшили искусственный клапан и наложили два шунта. Ему одному из немногих кардиохирургов довелось испытать на собственной шкуре сложнейшую операцию на сердце.
“Если нет силы характера — нет ничего”
“В начале мая 1998 года наступило резкое ухудшение: усилилась одышка, участились приступы стенокардии, — писал Амосов в книге воспоминаний. — Ночью они не дают спать лежа, часами приходится сидеть с лекарствами, пока успокоится сердце. Чувствовал: конец близок. И тут Толя Руденко был в Германии у профессора Керфера... Оказывается, они оперируют стариков. Протезируют клапаны, вшивают аортокоронарные шунты при стенокардии. Нет, я не обольстился: операция казалась нереальной. Хлопотно, денег нет. Пусть идет, как идет...”
В отрочестве, поступив учиться в механический техникум, четырнадцатилетний Николай оказался самым бедным в группе, у него единственного не было пиджака, его заменял джемпер сестры Маруси. После возвращения с Первой мировой войны отец покинул семью. Мать — сельская акушерка — получала 18 рублей в месяц. В детской памяти ржавым гвоздем засело унижение, связанное с нехваткой денег. Два раза в месяц он, будучи студентом, приходил за деньгами к отцу в Губсоюз. Подходил к лестнице, останавливался, возвращался на улицу... Но куда денешься? Возвращался, входил в комнату, останавливался у стола отца: “Папа, мне нужно денег”. Тот спрашивал: “Сколько тебе?” Первого числа Николай отвечал — десять, а пятнадцатого — пять рублей. Отец каждый раз задавал этот вопрос, но сын-малец ни разу не попросил больше.
“Но зато идеей операции загорелась дочь Катя. Послали в клинику факс, получили ответ: “Приезжайте. Стоимость операции 44 тысячи марок”. У меня было 6 тыс. своих — накоплены за 5 лет на случай смены стимулятора (ценой большой экономии, гонораров, стипендии от Сороса). Их хватит только на дорожные и квартирные расходы. Горздрав взял оплату операции на себя, как оплачивает клапаны нашим городским неимущим больным”.
С четырнадцати лет педант Колька Амосов все закупки делал сам. Денег всегда хватало. Пять рублей платил за квартиру, на оставшиеся десять питался. Суп с мясом (1 кг на месяц!), на второе гречневая каша с коровьим жиром. Утром и вечером — чай.
“Катя заказала такой билет, что все путешествие меня возили в коляске, как полного инвалида. По ступенькам я ходить уже не мог... Сама смерть на операции меня не пугала, я знал, что это самая лучшая смерть — не проснуться”.
Судьба хранила Амосова. Заведующий книжным магазином с интеллигентным лицом одной фразой смог изменить его жизнь. Пацан Колька Амосов воровал книги. Добрый десяток. Помнил все украденные издания: Маяковского, англо-русский словарь, курс фармакологии... Книжный магазин был с открытыми прилавками. Николай приходил с папкой, рассматривал книги и незаметно прятал книжку между своих бумаг. В последний раз заведующий подошел, взял у него папку, вынул книжку, положил на место и сказал почти ласково: “Не надо этого делать, молодой человек”. Амосову было жутко стыдно и страшно все последующие годы: что могло быть! Бог спас...
“В клинике... уже ночью взяли кровь на анализы. Обследование выявило очень тяжелое поражение сердца: миокарда, коронаров, особенно аортального клапана: редчайшее сужение и отложение кальция. Страхов не было — программа запущена. Любой конец меня устраивал. Лучше умереть здесь, чем тяжко угасать дома: пусть привезут в гробу”.
В медицинский институт Николай попал в общем-то случайно. Заочный индустриальный институт, где он учился, не давал отсрочки от армии. Срочную службу Амосов считал бессмысленной потерей времени. Тут выяснилось, что в Архангельском меде недобор, и он с ходу поступил. В институте был один-единственный факультет — лечебный. Анатомия — это 1500 названий по-латыни. Амосов решил выучить этот предмет за полгода вместо обычных полутора лет. Перепрыгнув с первого курса сразу на третий, Амосов закончил медицинский институт с отличием. Чтобы не попасть в армию — поступил в аспирантуру, которая имелась только по военно-полевой хирургии... Через год, готовя диплом в заочном политехе, он изобрел трансконтинентальный самолет... Консультант из Наркомтяжпрома выдал заключение: “Самолет по вашему проекту сделать нельзя, но мысли хорошие, и поэтому отличные отзывы я вам дам”. Новоиспеченному инженеру (и по совместительству аспиранту-медику) было в ту пору 26 лет.
“Утром в день операции в сопровождении свиты пришел Керфер... Коротко обсудили вопрос о типе клапана: механический — пластинка из специального сплава или биологический — из живой ткани, не знаю, из чего теперь делают. У меня против них было старое предубеждение (пробовали, неудачно), но Керфер меня переубедил: “Теперь другие клапаны!”
Во время войны, работая главным хирургом подвижного полевого госпиталя “на конной тяге”, из-за фронтовика с осколочным ранением предплечья Амосов едва не покончил с собой. У парня начиналась газовая гангрена, но процесс еще не пошел выше локтя. Николай решил применить новую методику — сделать разрезы с проводниковой анестезией, которую пробовал пару раз в Череповце. Начал раненому вводить новокаин, а тот неожиданно стал валиться с кресла... Не помогли ни кофеин, ни искусственное дыхание. У Амосова стучало в голове: “Убил человека”. Около стола стояла коробка с морфием, тут же шприцы в антисептическом растворе. Заслонившись спиной от всех, он взял горсть ампул, сунул их в валенок и, придя домой, вколол убойную дозу... Спас молодого хирурга начальник госпиталя, привез к себе домой, промывал желудок... На следующий день при вскрытии умершего солдата выяснилось, что у раненого оказалась поразительная непереносимость новокаина. Хирург не был виноват.
“После операции... на сидячей каталке возили на исследования, я не вникал, что и как. Чувство равнодушия к жизни не покидало, и профессиональные интересы не возникали: “Отключись и терпи”.
“Сталин умер, бочка пропала зря”
В Брянске, где в послевоенные годы он работал главным хирургом области, Амосова объявили врагом народа. Во всем была виновата... бочка. Николай Михайлович оперировал широко. После войны было много туберкулезных больных, лечить которых совершенно не умели. При абсцессах, раке и туберкулезе надо было вырезать половину, а иногда и целое легкое. Когда после первых операций удаления легкого Амосов послал статью с рентгеновскими снимки до и после операции в журнал “Хирургия”, редактор потребовал “прислать заверенное подтверждение от администрации”. Не поверил, что операции проходят так удачно... Вырезанные части легких друг Николая Михайловича — патологоанатом Исаак Асин — начал складывать в бочку с формалином и хранить. Это был богатейший материал для науки, в Союзе такого не имел никто. История с этой бочкой имела “романтическое” продолжение. Когда при Сталине стали сажать врачей, брянские милиционеры объявили: “Амосов нарочно режет и калечит советских людей”. Бочку опечатали. Против главного хирурга области возбудили дело. Дело закрутилось, но не состоялось. Шла весна 53-го. Сталин умер, бочка пропала зря.
“Через два дня поснимали часть трубочек и перевели в отделение с менее строгим режимом. Я думал: “Может быть, Бог есть, и это он наказывает меня за грехи перед больными?” Катетер убрали, а функцию пузыря не проверили. Из-за увеличенной простаты он работал плохо, перерастянулся и вызывал жестокие болезненные позывы. Не испытавшему — не понять. Не дай Бог испытать! Всегда сочувствовал переживаниям больных, но теперь вижу: мало”.
Всю жизнь Амосов пытался довести медицину до уровня точных наук. В 1960 году он основал и возглавил отдел биологической кибернетики в Институте кибернетики. Его волновала возможность создания искусственного разума, модель человека, модель общества, модель общественных отношений. От зарплаты у себя в клинике, работая ее научным руководителем, делая по шесть операций в неделю, Амосов отказался, получая ее только в Институте кибернетики. Однажды в санпропускнике клиники вывесили объявление, собственноручно написанное Амосовым на белом листе бумаги: “К сведению больных и их родственников! Убедительно прошу и настаиваю: не приносить дорогих цветов и прочих подарков. Амосов”. Объявление куда-то исчезло. Написал новое — и его постигла та же участь. Вскоре выяснилось: больные уносили листы с подписью Амосова как сувенир — на память. Новое объявление взяли под стекло в рамку.
“Физические боли могут довести до самоубийства, и мелочи больничной жизни могут быть очень мучительны... На третий день мучений, когда не удалось вызвать сестру и не было Кати, я встал, схватил с подставки монитор и двинулся к окну. Не знаю, чего я хотел, возможно — выброситься, но потерял сознание и очнулся уже на кровати, когда вокруг хлопотали сестры”.
“Первый митральный клапан сшили из нейлоновой рубашки”
В 1957 году в Мексике Амосов впервые увидел операцию на сердце с искусственным кровообращением. Возможностей купить аппарат искусственного кровообращения у советских хирургов не было. И тогда инженер Амосов создал аппарат собственной конструкции, его тут же сделали на одном из киевских заводов. В клинике торакально-грудной хирургии, которую возглавлял Амосов, началась “большая сердечная хирургия”. Сначала оперировали врожденные пороки, потом начали протезировать клапаны. В 1962 году Николай Михайлович принес в клинику купленную в Америке нейлоновую рубашку. Из вырезанного куска нейлона профессор смастерил створки митрального клапана, который впервые в Союзе вшил больному. Спустя три года Амосов создал и первым в мире стал использовать искусственные клапаны с покрытием.
Были у Амосова в жизни и черные дни. Один из них выпал на 1 октября 1963 года. В лабораторном корпусе отдела биокибернетики взорвалась экспериментальная камера повышенного давления, погибли две молодые сотрудницы. Камеру создали, чтобы бороться с кислородным голоданием — гипоксией: через дыхание воздухом в две атмосферы к тканям поступало больше кислорода. Это было важно при операциях на сердце. У девушек сгорели волосы, были черные лица, на теле болтались лоскуты одежды. Их положили на носилки, на стерильные простыни — 100%-ный ожог. К ночи обе умерли.
Это случилось накануне выборов в Академию медицинских наук СССР. Не сказав никому ни слова, Амосов отправил в Москву телеграмму: “В связи с некоторыми обстоятельствами я отказываюсь баллотироваться в действительные члены АМН и прошу Вас дать указание не рассматривать материалы о моем представлении, присланные различными организациями”.
“Через 19 дней после операции мы отбыли домой. Обратная дорога ничем не отличалась от первой, кроме одного: я уже не собирался умирать немедленно. Куда спешить? Миры науки, общества снова замаячили впереди, отодвинув телесный мир...”
По интенсивности работы хирургов его клиника занимала одно из первых мест в стране — 2,5 тысячи операций в год. Были те, кто ворчал: хирургия — это не токарное и не швейное производство... На вопрос, сколько часов в сутки он работает, Амосов отвечал: “Сколько нужно!” Все ошибки, в том числе и его собственные, открыто обсуждались в коллективе. Если проявлена была небрежность — хирурга лишали права оперировать на три месяца, на полгода.
“Стареть плохо, но это единственный способ пожить дольше”
Еще в сорок лет у Амосова стало пошаливать сердце — появилась аритмия. Когда начал много оперировать, подкрался спондилез — профессиональная болезнь хирургов и шахтеров. Грозила инвалидность. Амосов бросил курить, хотя раньше курил, и немало. Как всегда основательно подойдя к делу, Николай Михайлович разработал собственную систему упражнений: сто быстрых приседаний, сто низких наклонов, пятьдесят отжиманий от пола... На всю зарядку отводил не более получаса плюс двадцатиминутный бег. Ввел он и жесткие ограничения в еде, до минимума свел употребление жиров. В углу его домашнего кабинета стояли весы. Долгие годы Амосов поддерживал вес 54 кг.
“Стало ясно, что не умру. Однако настроение оставалось кислым... Не ожидал, что поднимусь с колен: давление повышалось, голова болела, шатало. Казалось: старик. Но по инерции — работал: 2,5 тысячи движений, прогулки, потом — легонько — гантели. Врачи говорили: “Не смей напрягаться! Вредно для клапана”. Не слушался...”
После выхода на пенсию киевский ученый решил поставить на себе эксперимент: увеличил физическую нагрузку в надежде добиться омоложения. Его дневная норма включала до 3 тыс. движений с гантелями, бег по 6 километров. Поначалу он действительно стал чувствовать себя значительно бодрее. Но через полгода организм, что называется, “откликнулся”: плохое самочувствие, болезни, физическая слабость. Амосов признал: омоложения через физкультуру не состоялось.
“Я не обманываю себя: моя жизнь нужна разве что жене. Перешел на пенсию, но два раза в месяц хожу пешком в институт — отрабатываю потребность общения: бывшие пациенты, друзья, ученики, “чайники” — изобретатели завиральных идей... Институт не разоряю: получаю полставки, компенсация за 25 лет работы “на общественных началах”.
В конце жизни Амосов с присущей ему прямотой говорил: “О Боге нужно старику думать! Но, увы, Бога в душе я все равно не нашел...”
