60 лет Победы — последняя круглая дата, до которой доживут прошедшие Вторую мировую войну. 9 мая 2005 года президент Путин и канцлер Шредер торжественно пожмут друг другу руки и закроют мрачные страницы нашей истории. Тему нечеловеческих пыток и страданий снимут с повестки дня навсегда.
Но над советскими гражданами издевались не только немцы. Тысячи наших людей прошли через ужасы финских концлагерей, где смертность была выше, чем в самых жутких фашистских гетто.
“Никакими деньгами нельзя компенсировать причиненное зло, но мы хотим стать ближе друг к другу” — под этим девизом вот уже несколько лет по всей Европе проходят выплаты жертвам фашизма из немецкого фонда “Память, ответственность и будущее”.
“За равные страдания — равная плата”. Этот принцип не соблюден: наши старики получают меньше всех в Европе. Худо-бедно, помалу и не всем, но немцы все-таки платят. И для большинства наших дедов эти деньги — чуть ли не единственная возможность купить дорогостоящие лекарства.
От финских узников отказались все. Им не платит Германия. Им не хочет платить Финляндия. А в родной стране они всегда были на положении изгоев.
Из сводки Совинформбюро: “Сегодня, 1 июля 1941 года, 3-я пехотная дивизия 3-го армейского корпуса финнов развернула наступление в Карелии”.
Противник в три раза превосходил наши войска, но молниеносного прорыва не получилось. Самые ожесточенные бои были в августе, в районе Андронова Гора. От пяти до тринадцати атак в день; против одного раздетого и разутого русского солдата — четыре хорошо “упакованных” финна, против одной нашей пушки — шесть вражеских.
Перед фашистской группой армий “Север”, бившихся на Онежско-Ладожском перешейке, стояла четкая задача: независимо от обстановки под Ленинградом соединиться с финскими частями. После непрекращавшихся бомбежек в первых числах сентября 1941-го фашистско-финские войска захватили Олонец, Лодейное Поле, Свирьстрой, перерезали Кировскую железную дорогу.
Финны всегда считали эти земли своими. И до сих пор, на неофициальном уровне, называют большую часть Ленинградской области и практически всю Карелию “спорными территориями”. Лишившись их в т.н. финскую, или “зимнюю”, войну, они всегда мечтали вернуться.
Герман Иванович Щеглов:
— Здесь жили этнические финны, ижоры, водь и пр. народы, которых называют ингерманландцами или, по-простому, чухонцами. После финской войны по заданию партии сюда переехало много русских. Мы сами из Калининской области. “Занимайте освободившиеся площади”, — сказали тогда отцу и назначили его председателем колхоза.
Только немного обжились — война. Помню, как к нам в дом пожаловал его прежний владелец.
Финн почти без акцента говорил по-русски:
— Я хозяин этого дома. Меня звать Пека Илонен.
При слове “хозяин” мы похолодели от страха.
Он долго и придирчиво осматривал дом, сарай, коров. Прощаясь, сказал, что купил усадьбу в Финляндии и разрешает нам до конца войны здесь пожить. “А потом вам придется уехать — я ее продам”. Его планам не суждено было сбыться: дом наш, как и практически вся деревня, сгорел.
С финном-хозяином нам повезло: обычно они вели себя совсем по-другому. Когда нас везли в концлагерь №3, в Мусталампи, хлебнули уже по полной.
Был вторник, 9 сентября. Машина замедлила движение перед очередной толпой финских крестьян, и в нас полетели камни. Целились в голову. Орали дети, взрослые стыдливо прятали глаза... Они съезжались со всех окрестных хуторов, и это была хорошо организованная ненависть к русским пленным. Все беды, свалившиеся на финнов зимой, эйфория побед работали на одну идею — для поднятия духа патриотизма и ненависти к нам. “Да здравствует великая Финляндия до самого Урала!” — кричали вслед. Эту мысль вместе с розгами вбивали нам потом в финской школе...
Начальника концлагеря за его вечную ненависть к русским прозвали “мустакессу”, что означает “черный табак”. Его звали Адам, и он был одиозной фигурой — с перекошенным лицом тыкал стеклом под ребра всем, кто оказывался на его пути. Это было самым невинным его развлечением.
Зимой 42-го начался настоящий голод. Хлеба не было, скотину отобрали — так было во всех оккупированных деревнях и селах. Пойманную рыбу распределял староста — ее можно было обменять на рожь. Муку делали из коры молодой березы: сушили опилки, смешивали с мороженой картошкой и пекли лепешки. Царская еда: уже весной о ней вспоминали с вожделением...
Чуть потеплело, как целыми семьями отправлялись на болота за мхом. Искали белый, длинный: из него тоже стряпали лепешки. Мох и опилки, опилки и мох. И — если повезет — глоток молока. Кишечник не выдерживал — в туалет ходили со слезами. Старики пухли и умирали от голода.
На всю жизнь мальчишки запомнили этот коротенький стишок: “Вот уехал Коки в отпуск. Вы не радуйтесь, друзья. Здесь остался финн здоровый. Будет бить, как бил и я...”
Александр Иванович Шобрунов:
— Вилли!.. Кулачищи огромные, как боксерские перчатки. Лупил не глядя. Но вообще предпочитал розги: так одного парня отстегал ими по голове, что он после этого умер...
Мне восемь лет было, только в школу пошел. Хлеба четыре года не видел — драли осиновую кору. Когда мне исполнилось 16 лет и я пришел за паспортом, мне его не дали. Кожа да кости, а ростом с гнома — 1 м 27 см...
Станислав Васильевич Семенов:
— Отец строил Свирьскую ГЭС, и его сразу забрали на войну. Усы у него были, как у Ворошилова, а пенсне — как у Дзержинского. Больше мы его не видели. А нас всех — мать с тремя детьми — погнали в рабство.
У “моих” финнов была такая забава: кидать нам, вечно голодным мальцам, вместо картошки “лимонку”. Мы бросались за ней ни о чем не думая. Я тоже однажды полез за “картошкой”. Шарахнуло так, что еле выжил. Травма позвоночника, одна нога короче другой на 4 см. На всю жизнь инвалидом остался.
В деревни входили отряды карателей и сжигали все на корню. Людей сгоняли в “телячьи” вагоны и гнали их в Эстонию, а затем в Финляндию.
Валега, Клоога, Палтиски — концентрационные лагеря смерти, через которые прошли практически все финские узники.
Многие документы утеряны. И прежде всего те, что не вписывались в официальные рамки того времени. Многие до сих пор не изучены и пылятся в финских архивах. Когда на весах — историческая справедливость и политика, всегда перевешивает последняя. Финских узников будто бы и вовсе не было. Даже личных фотографий финских рабов практически не осталось: или сгорели вместе с домами, или, опасаясь репрессий, они сожгли их сами.
— Этой темой практически никто не занимался: добрососедские отношения с Финляндией были важнее, — утверждает известный историк Владимир Барышников, зав. кафедрой финского языка и культуры Русского христианского гуманитарного института в Санкт-Петербурге. — Историю можно без конца переписывать, но от фактов не уйдешь. Зима 1941—1942 гг. — самое страшное время: смертность в финских концлагерях была даже выше, чем в немецких. Финны не применяли специальных пыток. Все было проще и страшнее: наших просто не кормили...
С российскими исследователями солидарны и финские коллеги. По данным историка Марьи-Леены Миккола, занимавшейся финскими концлагерями, только один из пяти человек вышел оттуда живым. Большинство из заключенных погибли от голода.
Концлагерь Клоога. По периметру — колючка с электрическим током. Огромный барак, вонючий пол. Спали вповалку, на котомках. Ели то, что успели захватить с собой из дома.
Через три дня начали раздавать баланду — половник на семью.
Екатерина Никитична Филатова:
— Я помню огромный котел, костер вокруг него и очередь в полкилометра. Грязища страшная. Чистой воды нет, в бараках — холод, вши. А потом начался мор. За первые полтора месяца моего пребывания в лагере из шести тысяч узников от дизентерии умерли около тысячи человек. Родственники снимали с покойников одежду и стирали ее в лужах.
В лагере были немецкие и финские врачи. Они брали у детей кровь и делали какие-то уколы. Мы не знали, что нам вводили. Но во время очередного медосмотра после укола замертво упал Андрей Кондратьев — парень из нашей деревни. Мама шепнула: “Только не теряй сознания”. Мне было очень больно, но я терпела.
Другая картинка, отпечатавшаяся на всю жизнь. Январь 44-го, Финляндия, город Ханко, карантинный лагерь. Деревянные бараки с трехэтажными нарами.
Скученность еще больше, чем в Клооге: полметра на человека, как хочешь, так и спи.
И всюду смерть: заразившись дизентерией еще в концлагере, народ продолжал умирать и здесь.
Капитолина Александровна Сергеева:
— Нас заставили раздеться — мужиков, женщин, детей... Вместе с родными дедами и отцами отправили голыми в сухую парилку. Шок — слишком слабое слово. Унижение — слишком мягкое. Это сейчас какие-то нудисты появились, а для нас... Стыд-то какой!..
Мы, девчонки, отращивали косы, гордились ими. А нас вместе с мальчишками обрили “под Котовского”. А кому-то просто выстригли наголо полосу посреди головы — и от этого еще больнее и противнее было...
...Свинцовые тучи. Дождь бьет наотмашь. “Шнеллер! Шнеллер! — почему-то по-немецки орет над ухом мощный финн. И презрительно, на родном: — Русся! Русся!!!” Это русских рабов грузят на паром, чтобы отправить на работы в Финляндию. Они послушно бегут. Падают. Их лупят — они снова встают. “Русся! Шнеллер!” — будто его режут, орет финн. Пот, слезы, все вперемешку — только бы не упасть, чтобы свои не затоптали.
Николай Абрамович Иванов:
— Нас погрузили на паром. Сказали, что едем в Финляндию, будем работать на тамошних фермеров. Загнали в трюм, как скотину. Раньше в нем уголь возили, дышать было нечем. Бабушка умерла на второй день пути. “Хоть одним глазком увидеть небо, вдохнуть чистого воздуха!” — мечтали мы с пацанами. По очереди вытаскивали головы из трюма, и тут же получали палкой по башке. В глазах — звезды, во рту — кровь. Двое мальчишек из нашей деревни умерли в пути от скарлатины.
Иван Абрамович Пугонен:
— Шторм был жуткий, деревья вырывало с корнем. Нас несколько дней болтало по морю, в итоге — сбились с курса. Вместо Финляндии прибило к Швеции. На берег никого не выпустили. И снова в море. Одна бабушка умерла еще в лагере, другая — в трюме. И снова лагерь, неподалеку от порта Раума. “Свиньи русские! Вы — наши рабы!” — кричали нам “покупатели”, но мы на это уже не обращали внимания.
Мужики-финны по договоренности с немецким командованием ушли на фронт. Работать на фермах стало некому. Что ж, не беда — фашисты дали добро пахать на русских. Соседей-рабов выбирали тщательно, брали целыми семьями. Особенно ценились доярки — на каждую приходилось по 40—50 коров. Их дети работали в основном в поле.
Нина Павловна Сясина:
— Мне было 8 лет, и я отвечала за уборку коровника. До кровати еле доползала — валилась с ног от усталости. Дед с бабкой работали на скотном дворе, мать — горничной, с утра до ночи готовила, убирала, стирала. Мне повезло — меня не били. Только есть частенько не давали — мол, не заработала. А если, не дай бог, скотина убежит, то несколько дней не кормили. Бродишь, ищешь ее по лесу, ягоды подбираешь. А потом — выстрел. Значит, нужно срочно на ферму возвращаться. Встанешь со всеми в очередь за похлебкой. А тебе, как кошке, — “брысь отсюда!”
Одно дело — русские. И совсем другое — коренные жители, ингерманландцы. Впрочем, долгие годы на официальном уровне их не разделяли. Считалось, что финны обращались со всеми пленными по-человечески. Ижорским и водским детям в лагерях Ханко и Лохья даже шоколад давали в качестве “гуманитарной помощи”. Финны сами заступились перед немцами за ингерманландцев, когда часть из них уже вымерла в концлагерях и пересылках.
Из вербальной ноты финской дипломатической миссии.
Берлин, 5.11.1942 г.
“...Речь идет об ингерманландцах финского происхождения, т.е. народа, принадлежащего финской нации — постоянно гонимого, никогда не чувствовавшего свою принадлежность к русской нации, несмотря на то что Советская администрация относила их к русским.
Недопустимо обращаться с ними, как с русскими, вешать на них знак “Ost” (восточных рабочих), селить вместе с русскими в примитивных жилищных условиях, лишать свободного перемещения, выплачивать мизерные подачки в качестве зарплаты, ограничивать в питании, лишать одежды.
Дипломатическая миссия надеется, что в ближайшее время с ингерманландцами не будут больше обращаться, как с русскими...”
— Финны постоянно ссылаются на этот документ, как только заходит речь о компенсации, — говорит зам. председателя Законодательного собрания Ленинградской области Сергей Семенов. — Они утверждают, что вывоз преследовал только одну цель — помочь ингерманландцам, для которых родной язык — финский. Переселялись они якобы исключительно добровольно, на основе поданных заявлений.
Как утверждает финская сторона, к 1944 г. прибыло 63 тысячи ингерманландев, им было гарантировано жилье и работа. И 70 процентов обещанное получили.
— Я знаю двух ингерманландцев-добровольцев. Они действительно уехали в Финляндию сами, со своими коровами. С этими же коровами они и вернулись. Всего двух — на всю Гатчину, а у нас живет около 1200 финских рабов, — утверждает председатель Гатчинского общества бывших малолетних узников фашизма Вера Шефтер, сама прошедшая через Маутхаузен. — Когда расстреливали целыми семьями и сжигали дома, говорить о “добровольности” просто неприлично.
После того как осенью 1944-го между Финляндией и СССР было подписано перемирие, финским рабам предложили вернуться на родину. И они вернулись. В ноябре 1944-го появилось Постановление Госкомитета обороны СССР, по которому 12 тысячам оставшимся в живым ингерманландцам было запрещено селиться на территории Ленинградской области.
Вместе с “чухонцами” отправили в ссылку и русских. Их расселили в Новгородской, Псковской, Великолукской, Тверской и Ярославской областях. Часть из них оказалась в Сибири. Фактически их обвинили в пособничестве оккупантам. Со всеми вытекающими...
Этническая финка Айно Андреевна Гюнненен была в плену, выжила в финском концлагере, а по возвращении на родину ее на 10 лет отправили в ссылку, в Сибирь. Недавно 80-летняя жительница Карелии пошла в собес за перерасчетом пенсии. А там, среди прочих бумаг, у бабушки потребовали справку из КГБ, что она... не причинила вреда советскому народу!
Они до сих пор не обсуждают своих проблем при чужих. И до сих пор боятся говорить, что были в финском концлагере или плену.
Неудивительно.
70-летний Иван Степанович Молостовкин — раб, у него соответствующая “черная метка” на бедре. Клеймили его в Ильинском, карельском лагере смерти, где верховодили финны. Таких лагерей в Карелии было 14, через них прошло 38 тысяч человек.
Полтора года назад Иван Степанович получил вторую “черную метку” — от социальной службы Карельской республики. Впрочем, их получили большинство из 6 тысяч 200 узников финских концлагерей, оставшихся в живых (всего по России их не больше восьми тысяч. — Е.М.). Стариков проинформировали, что отныне с них снимаются все льготы, которые были у них как у участников и инвалидов ВОВ.
Иван Степанович, выдержавший финские пытки, выдержал и пытку российским правосудием. Он прошел через 12 судов, заработал за это время два инфаркта и в итоге в Верховном суде отстоял свои законные права. Льготы ему вернули. Следом за ним еще 28 бывших карельских концлагерников подали в суд на родное государство и тоже выиграли.
Ленина Павловна Макеева:
— Нас всю жизнь считали врагами. У 70 процентов финских узников — низшее образование, семь классов. Большинство всю жизнь вкалывали на тяжелых работах, без всякой надежды на повышение. Лишь каждый десятый получил высшее образование, да и то — заочное. Элементарно не принимали документы или отказывали под разными предлогами. Нас не брали в комсомол, тем более в партию. Соответственно, ни продвижения по службе, ни нормальной работы... Да и льготы у нас попытались отнять — с чего-то взяли, что нам платят и немцы, и финны...
А война... Всю семью забрали, семь человек. По дороге в лагерь от голода умерли две сестры и бабушка. Я была в петрозаводском концлагере №5, пять лет мне было, брату на год меньше. В первую зиму (1941—1942 гг. — Е.М.) из семи тысяч человек умерла ровно половина. Жуткая скученность, тиф, цинга. Массовый мор прекратился лишь в 43-м, когда Красный Крест устроил фильтрации.
Не ожидая от своей страны ничего хорошего, Ленина Павловна от имени всех бывших финских рабов написала письмо Президенту Финляндии г-же Тарье Халонен. В нем она попросила финское правительство проявить гуманность к своим бывшим узникам и, по примеру немецких властей, хоть чем-то помочь русским старикам.
Из письма президенту Финляндии.
“Нам сейчас по 70—85 лет, мы старые больные люди. Большинство из нас — русские, взятые в плен в северной части Ленинградской области и Карелии и принудительно вывезенные в Петрозаводск. В лагерях мы томились долгих три года. Мы оставили свои дома, скот, домашнее имущество и не получили взамен никакой компенсации. Мы считаем, что финское руководство могло бы изыскать средства для компенсационных выплат”.
Ответ пришел через полгода. И не оставил старикам никакой надежды.
Финны не хотят платить, потому что в Парижском мирном договоре, подписанном между СССР и Финляндией в феврале 1947 года, не было соответствующего положения о выплате компенсаций отдельным гражданам СССР.
“В действующем законодательстве не предусматривается возможность компенсации ущерба военнослужащим или гражданским лицам бывшего СССР. А при отсутствии соответствующих положений в национальном законодательстве выплата компенсации за счет бюджетных средств финляндского государства не представляется возможной”, — написала карельским узникам президент Финляндии г-жа Халонен.
Германия не платит, потому что она платит за свои грехи, а не за грехи союзников.
— Вопрос по финским лагерям поднимался неоднократно, — пояснили в ФГУ “Фонд взаимопонимания и примирения”, который осуществляет выплаты из средств германского фонда. — Немцы утверждают, что нет доказательств того, что лагеря на территории Финляндии создавались по распоряжению именно немецких властей.
С формальной точки зрения — да и с точки зрения международного права — все правильно, не придерешься.
Правительство СССР не поднимало этот вопрос по вполне понятным причинам — в благодарность за то, что в конце войны финны против нас не воевали.
Российские чиновники пошли еще дальше, решив отнять у узников финских концлагерей последние льготы...
Эйно Ильич Сякки — этнический финн и тоже прошел через финские лагеря. Ему ни от родного государства, ни от чужого ничего не надо. Эйно Ильич — успешливый фермер, разъезжает по своим полям с мобильником и достраивает собственный порт на несколько лодок. Старикам и старухам помогает чем может — присылает им дров вместе с молодцами, чтобы на зиму накололи. Если хороший улов, подкидывает бывшим финским рабам рыбешки.
Он считает, что на своем — пусть маленьком — уровне поступает по справедливости.
Жаль, что на территории двух соседних государств, уже шесть десятков лет заявляющих о дружбе и взаимном уважении, Эйно Ильич такой один.
