Если бы советские писатели удостаивались, как артисты, почетных званий, то Паустовский и Твардовский стали бы народными писателями СССР. Они издавались миллионными тиражами. (И сейчас издаются тиражом 3—5 тысяч экземпляров.) Их переводили за границей. Им вручали ордена и медали в Кремле. А когда построили высотный дом на Котельнической набережной, выдали ордера на квартиры. Так оказались соседями авторы “Василия Теркина” и “Золотой розы”. В гости они другу к другу не ходили, хотя жили рядом. И вот по какой причине, о чём ниже.
Лауреаты Сталинских премий, жильцы дома, как все, испытывали шок после доклада Хрущева о злодеяниях вождя. Выжившие узники лагерей дополняли закрытый доклад жуткими подробностями. Им верили и не верили. “Если я тебе поверю, то я должен сейчас пойти в сортир и пустить себе пулю в лоб, как мой сосед сверху, Фадеев”, — до крика спорил генерал Василий Московский с мужем внучки Алексеем, сыном Паустовского, знаменитого писателя.
Родился Константин Паустовский в Москве, в Гранатном переулке, недоучился на юридическом факультете Московского университета. На его глазах в 1917 году шел бой у Никитских Ворот, где студент снимал комнату. Оказавшись между огнем красных и белых, голодные жильцы отправляют студента в опустевшую лавку. Вот что он там увидел:
— До сих пор я помню этот магазин. На проволоке висели обернутые в серебряную бумагу копченые колбасы. Красные круглые сыры на прилавке были обильно политы хреном из разбитых стеклянных банок. На полу стояли едкие лужи из уксуса, смешанного с коньяком и ликером. В этих лужах плавали твердые, покрытые рыжеватым налетом маринованные грибы. Большая фаянсовая бочка из-под грибов расколота вдребезги. Я быстро сорвал несколько длинных колбас и навалил их на руки как дрова. Сверху я положил круглый как колесо толстый швейцарский сыр и несколько банок консервов.
Потому запомнил, что подобного в советской Москве не стало, когда это сочинялось. В революции Паустовский видел “величайшее значение”, считал, что она взболтала “бочку с застоявшейся водой”. Про то, что мутная от крови вода затопила всех, молчал. Автобиографическую “Повесть о жизни” довел до 1922 года. Дальше не пошел, испугался. Слыл романтиком, мастером лирической прозы. Писал о страдающих от одиночества добрых и честных простых людях в провинции. Воспел природу Средней России.
В молодости Константин подрабатывал на московском трамвае кондуктором и вагоновожатым, ездил по маршруту, сохранившемуся до сих пор в Петровско-Разумовском. Во время мировой войны служил военным санитаром. После революции пошел в журналистику, из нее шагнул в литературу. Начав довольно поздно печататься, наверстал упущенное. Написал много рассказов, очерков, биографий, повестей и романов, намного превзойдя многих “братьев по перу” числом. Жил в кооперативном доме на Большой Дмитровке, 20, потом в Лаврушенском переулке, где Сталин построил дом для советских писателей.
Читать лирику Паустовского в прозе можно, но самое сокровенное и интересное Паустовский, как Пришвин, прятал в дневнике. В нем предстает никакой не романтик — жесткий человек, страдающий от противоречий в личной жизни и творчестве. Он трижды женился, четыре раза становился отцом: двух дочерей и двоих сыновей, самый младший ребенок появился, когда отцу шел пятьдесят восьмой год. Маленькому Алексею издалека слал письма, похожие на сказки. Но тот не захотел жить по их правилам, где добро побеждает зло. Вырос антиподом отцу, желчным, бескомпромиссным, непонятым близкими. Умер в 26 лет непризнанным художником, видя в смерти избавление от мук. В его кругу в Тарусе, доме отца, хохотали над доморощенным стишком:
Жопа народная высохла,
Плюнула в морду тирана-царя!
Задница наша от жира залоснилась
И заблистала в лучах Октября.
Паустовскому приписывали изречение, что жизнь хороша потому, что можно путешествовать. На самом деле он сказал: “Странствуя, нужно жить, хотя бы недолгое время, в тех местах, куда забросила судьба. И жить нужно странствуя”. Что и делал часто в пределах СССР.
В “оттепель” побывал за границей, написал рассказ “Вилла Боргезе”. Не о статуях и картинах дворца. О японке, пережившей атомную бомбардировку. Она ходила ежедневно на виллу, страдая от одиночества. И рассказчик, наблюдая за незнакомкой, наведывался туда постоянно. Вопрос лишь в том, как советскому человеку удавалось каждый день посещать виллу, куда граждан СССР водили группами один раз в дни пребывания в Риме.
Подобные вопросы можно задавать и по другим сюжетам в собраниях сочинений К.Г.Паустовского. Но чего не отнять — так это мастерства. Оно вызывало восхищение самых взыскательных современников, в том числе Ивана Бунина. Прочитав рассказ “Корчма на Брагинке”, живой классик причислил его “к наилучшим рассказам русской литературы”.
В конце жизни писатель прославился “Телеграммой”, рассказом об одинокой старухе. Она скончалась в страданиях, не увидев на смертном одре дочь, извещенную об умирающей матери телеграммой. Рассказ тронул сердце Марлен Дитрих, она прочла всего Паустовского. О чем рассказала журналистам, будучи в Москве. Увидев поднимающегося к ней на сцену кумира, звезда опустилась перед ним на колени, считая лучшим русским писателем. Его представляли на Нобелевскую премию.
Паустовский проявил мужество, когда в дни “оттепели” началась кампания травли автора “Не хлебом единым”. В романе директор комбината реакционер Дроздов гнобит новатора, изобретателя. Я слушал в переполненном Дубовом зале ЦДЛ речь Константина Георгиевича против “тысяч Дроздовых, не имеющих ничего общего с революцией и социализмом”. На них возложил вину за гибель Мейерхольда, Бабеля, Артема Веселого. Я ждал тогда большего откровения. Поэтому кумиром народа стал поэт, бросивший вызов не Дроздовым, а “наследникам Сталина”.
* * *
До Солженицына и Сахарова на Западе “два имени считались эталонами порядочности и поведения” — Паустовский и Твардовский. Но они не единомышленники. Возвращая романтику его главную книгу “Повесть о жизни”, главный редактор “Нового мира” констатировал, что нет в рукописи “мотивов труда, борьбы и политики”. А есть “поэтическое одиночество, во всем пафос безответственности, в сущности, эгоистического существования”.
Жильцы высотного дома не раз видели знаменитого соседа, кандидата в члены ЦК партии, лауреата Ленинской премии, в компании с собутыльником, артистом Борисом Новиковым, сыгравшим в Театре сатиры роль “Теркина на том свете”. (Этот спектакль запретили. Я успел побывать на премьере. Через день увидел, как в редакции газеты МГК КПСС “Московская правда” два веселых друга по команде сочиняли пасквиль на режиссера Валентина Плучека.)
Друзья отсыпались на газоне вблизи роскошного подъезда, закованного в гранит. Александр Трифонович заливал тоску водкой, мучаясь от идиотизма цензуры, террора партии и отставок с поста главного редактора “Нового мира”. Журналу он отдавал всю душу. Была еще одна, не столь видимая причина запоев. “Александр Трифонович последние годы своей жизни жестоко страдал, чувствуя свою вину перед кровными”. Это свидетельство одного из постоянных авторов журнала.
В большой семье кузнеца Трифона Твардовского случился раскол, подобный тем, которые происходили под влиянием комсомола, призывавшего рубить на дрова иконы предков. Кровью, как в семье Павлика Морозова, у Твардовских не запахло. Но кузнец не порадовался таланту сына, когда на странице газеты “Смоленская деревня” под своей фамилией увидел стихотворение “Новая изба” с таким текстом:
Пахнет свежей сосновой смолою, желтоватые стенки блестят.
Хорошо заживем мы семьею здесь — на новый советский лад.
А в углу мы “богов” не повесим, и не будет лампадка тлеть.
Вместо этой дедовской плесени из угла будет Ленин глядеть.
Твардовский не хотел “долгими весенними днями размахивать кувалдой, наламывая до боли руки, терзаясь, слушая и глядя на отца”. В городе ему мерещились березки, желтый песок и мама, но он охлаждал свои чувства. Когда вдали от родных сын кузнеца сочинял поэму “Путь к социализму”, семью раскулачили. То есть ограбили, отняли дом, нажитый трудом, и потом отправили в вагоне для скота в таежную глушь без тепла и света. Родным, которым оставили право на переписку, Александр отправил в ссылку письмо в несколько строк, которое брат Иван без особого труда запомнил: “Дорогие родные! Ликвидация кулачества как класса не есть ликвидация людей, тем более — детей. Мужайтесь, терпите, трудитесь. Писать я не могу. Александр”. За связь с “кровными” могли выгнать из комсомола, института, репрессировать. Кто упрекнет поэта за слова “не могу писать”? Осудил он себя сам, и чем дольше жил на земле, тем сильнее пересматривал и ужесточал приговор.
Мысль о родне не давала покоя набиравшему силу “пролетарскому поэту”, каким считал себя крестьянский сын. “Где ж ты, брат? Как ты, брат? Что ж, брат? На каком Беломорском канале?” — этот вопрос задавался в потаенной тетради. А публиковались стихи иные. Александр сочинил поэму о коллективизации, прославившую его в 25 лет. Чтение поэмы в исполнении автора перед писателями Москвы сопровождалось овацией. Критика признала единодушно: в СССР родился поэт — наследник Некрасова. А сам Твардовский на вопрос: “Разве вы не любите Некрасова?” — ответил: “Мне ли не любить Некрасова… Сейчас я люблю Пастернака”.
Борис Пастернак на закате жизни утверждал:
Нельзя к концу не впасть, как в ересь,
В неслыханную простоту.
“Неслыханной простотой” Твардовский поразил в самом начале. Маршак, увидев его, церемонно поцеловал в лоб и сказал: “Я давно ждал появление такого поэта, как вы. И вот вы пришли”.
Союз писателей СССР назначил гению персональную стипендию, помог учиться в Москве, самом престижном институте истории, философии и литературы. На экзаменах по литературе студент, награжденный орденом Ленина, мог вытянуть билет с вопросом о своей поэме “Страна Муравия”. Ее герой в грезах видит Сталина:
Вдоль синих вод, лесов, полей,
На вороном коне,
В шинели с трубочкой своей
Он едет по стране.
В отличие от других поэтов, вслед за Пастернаком начавших сочинять стихи о вожде пролетариата, Твардовский изображает Сталина крестьянским царем. На коне он объезжает колхозы с “книжечкой” в руке, куда заносится для принятия мер все “худое и хорошее”.
Страна родная велика,
Весна! Великий год!..
И надо всей страной рука,
Зовущая вперед.
Автор этих стихов получил в Москве проходную комнату в коммунальной квартире в переулке Арбата. Жил там с женой и двумя малыми детьми, отгородившись от соседей шкафом. Помня о давних хлопотах, связанных с переездом в столицу, в “За далью — даль”, написал:
Мол, край земли — оно понятно,
И в шалаше с любимым рай,
Но на Арбат попасть обратно
Сложнее, чем на этот край.
В квартиру в Большом Могильцевском переулке в 1937 году пришли и увели соседа, Петра Орешина, из плеяды Есенина.
— Таких — не жалко, — отреагировал Твардовский на арест соседа. Об этом мне рассказала Мария Илларионовна Твардовская. Спустя годы Александр Трифонович, будучи секретарем Союза писателей СССР, подписал сыну Орешина ходатайство. Оно помогло узнику выйти на свободу.
После переулка Арбата состоялось новоселье на улице Горького, где поднялись дома со статуями строителей социализма на крыше. С тех пор лучшему поэту предоставляли квартиры в самых престижных районах. С главной улицы, ставшей шумной, переехал на Кутузовский проспект, 1. Отсюда в 1961 году перебрался в высотный дом на Котельнической набережной, где старожилы его помнят в не самом лучшем виде.
Москву Твардовский любил, в чем не раз признавался, считал ее “наградой за труды” и называл “приемной матерью”. Сталинскую премию Твардовский получал трижды. Но ни разу не встречался с тем, чей профиль виднелся на медалях лауреата.
Таких, как я, на свете большинство,
Что не встречались с ним в Кремлевском зале.
В глаза вблизи не видели его
И голоса в натуре не слыхали.
Под этими строчками дата — 1952 год. Спустя год Твардовский скорбел у “Великой могилы”. Еще год спустя пишет “Теркина на том свете”, вдохновляясь “Божественной комедией”.
Задурил, кичась талантом,
Да всему же есть предел, —
Новым, видите ли, Дантом,
Объявиться захотел.
И объявился. Все мог, как поэт. Его солдат попадает в загробный мир, круги советского ада, с вечным дефицитом, цензурой, номенклатурой, “Комитетом по делам перестройки вечной”, Органами и Особым отделом, который возглавляет покойный Сталин.
Теркин вовсе помрачнел
— Невдомек мне словно,
Что Особый ваш отдел
За самим Верховным.
Подумать только, за сорок лет до появления Горбачева Твардовский начал писать свободно, словно жил на Западе. В культ личности заложил краеугольные камни, более долговечные, чем монументы, сваленные на землю. И раньше многих прозрел, хотя не до самого конца. За коммунизм с человеческим лицом боролся, пока ему давали пребывать в должности главного редактора “Нового мира”, где явил миру “Один день Ивана Денисовича” Александра Солженицына. Когда у него отняли журнал, силы покинули великого поэта. Он умер в кремлевской больнице, прожив всего шестьдесят лет. По-моему, “Василий Тёркин”, вечен, а “Золотая роза” завяла.
