Всегда веселый и гостеприимный дом Маргариты Эскиной сегодня странен и словно бы пуст (хотя каждый сантиметр — люди да цветы, цветы да люди). Будто сам дом не понимает сути происходящего…
10 утра. Сергей Цигаль (муж Любы) пытается участвовать до конца в организации прощания: вот кто-то входит в пальто — да, разумеется, всех раздеть невозможно. Ну, хорошо — поставьте в проходе вешалку… Интеллигентность до конца. Родственница Сергея протискивается к какой-то женщине, сидящей на первых рядах: “Давай срочно — 15 капель валерианы и 15 пустырника. Это маме Любы…” Да и вообще, едва ли не первыми в зал вошли трое служащих “скорой” с тремя ярко-красными чемоданчиками. Мало ли что. Ведь как сказал кто-то — “здесь пройдет вся страна”. И она прошла: Калягин, Меньшов, Швыдкой, Якубович, Угольников, Кобзон… И все говорят одно: “Как же так? Как это возможно? И разве это справедливо? Женщина-клоун, женщина-карнавал!” Режиссер Левитин, худрук театра “Эрмитаж”:
— С уходом Любы — нет куража на российском пространстве. За две недели до сегодняшнего дня я понял, что с нею происходит что-то серьезное. Нет-нет, не думал, что смертельное… И я предложил Любе: если тебе трудно ходить, я буду возить тебя по сцене — будешь играть Гурмыжскую в “Лесе”… И она не своим голосом ответила: позвони через две недели…
Многие из тех “простых людей”, кто проходил по сцене, хотели потом остаться в зале, послушать. Полюбоваться прекрасным портретом. Но увы, возможности зала этого не позволяли… “Только для родственников”. — “Да я Сережу Цигаля с детства знаю!” — “Вы видите: нет места…” Кто-то шептался в зале: “Почему здесь, а не в Доме кино?”, “Почему хоронят на Троекуровском?..” Любе это все равно.
Иосиф Кобзон: “Дорогая Любаня… Я как никто другой в твоей трагедии понимал тебя. Старался найти нужные слова. Но ты всегда отвечала — пока могла отвечать, — что ничего не боишься. Люба была обречена. Мой последний разговор с нею был для меня трагическим. Потому что я пытался с нею говорить ее интонациями, ее языком… Сказал ей: “Любанька, держись! Все будет хорошо!” И вдруг она в какой-то истерике произнесла фразу: “Иосиф, я жить хочу!” И я понял, что она прощается с нами…”
