Напомним: вопрос «Считаете ли вы необходимым сохранение Союза Советских Социалистических Республик как обновленной федерации равноправных суверенных республик, в которой будут в полной мере гарантироваться права и свободы человека любой национальности» не единственный, который был задан в этот день гражданам России.
Одновременно со всесоюзным референдумом прошел всероссийский с вопросом: «Считаете ли вы необходимым введение поста Президента РСФСР, избираемого всенародным голосованием?» А у москвичей, кроме того, поинтересовались, считают ли они «необходимым провести прямые выборы мэра Москвы жителями города»?
Но «главным», самым важным в этом списке тогда считался, разумеется, первый, «союзный» вопрос.
«Чтобы никто не спекулировал ссылками на народ»
Решение о проведении всесоюзного референдума было принято IV съездом народных депутатов СССР 24 декабря 1990 года. По инициативе и даже, как отмечают очевидцы, по настоянию Михаила Горбачева. Однако оформлено это было в традиционном старосоветском стиле. В качестве определяющего мотива в соответствующем постановлении указаны «многочисленные обращения трудящихся, высказывающих беспокойство о судьбах Союза ССР».
«Референдум нужен, чтобы никто не спекулировал ссылками на народ», — доказывал тогда союзному парламенту Президент СССР.
Сама идея родилась в коридорах власти еще за два года до этого. И родителем был отнюдь не Горбачев. Первоначально, правда, речь шла о референдуме не в масштабах всей страны, а в тех республиках, где громче всего звучали голоса о выходе из Союза. Некоторые представители советского руководства предлагали сыграть на опережение и выбить почву из-под ног сепаратистов.
«Свободный человек больше склонен к единству, чем когда его к этому принуждают, — доказывал 14 июля 1989 года «архитектор перестройки» Александр Яковлев на заседании Политбюро, посвященном обсуждению проекта платформы КПСС «О путях гармонизации межнациональных отношений в СССР». — О выходе: вот вам референдум. И тут включается здравый смысл народа. И не экстремисты будут решать. И будет ясно, что удерживают в Союзе не силой. Право на отделение — оздоровляющий момент. И это право надо четко обозначить. Это — единственный путь укрепления Союза».
Возможно, тогда, летом 1989 года, такая логика еще была оправданной. Но к моменту проведения плебисцита поезд дезинтеграции ушел далеко вперед. Строго говоря, референдум нельзя даже назвать всесоюзным: шесть республик из 15 — Литва, Латвия, Эстония, Молдавия, Грузия, Армения — его бойкотировали.
Литва еще за год этого, в марте 1990 года, провозгласила выход из СССР, остальные пять «отказников» объявили о переходном периоде к обретению полной самостоятельности.
Кроме того, две республики из числа поддержавших референдум сложили в своих карманах хитрые фиги. На Украине к «союзному» вопросу добавили свой: «Согласны ли вы с тем, что Украина должна быть в составе Союза советских суверенных государств на началах Декларации о государственном суверенитете Украины».
Для справки: указанная декларация, принятая в июле 1990 года, предусматривала все атрибуты независимого государства — верховенство Конституции и законов Украины на ее территории, самостоятельность «в решении любых вопросов государственной жизни», международную правосубъектность, право на введение своей денежной единицы, создание собственных вооруженных сил, внутренних войск и органов государственной безопасности.
А в Казахстане решили отредактировать вопрос. Была выкинута и федерация — мыслилась уже конфедерация? — и права со свободами. Исправленная версия звучала так: «Считаете ли вы необходимым сохранение Союза ССР как союза равноправных суверенных государств?» Строго говоря, это был уже совсем другой, отдельный плебисцит. Тем не менее, как гласит сообщение Центральной комиссии референдума, «Президиума Верховного Совета Казахской ССР официально просил включить результаты голосования в общие итоги референдума».
Впрочем, и союзная формулировка оставляла огромное поле для интерпретаций. На это, похоже, и был расчет: невнятность давала дополнительную страховку. Если бы граждане, паче чаяния, ответили «нет» — ну, или утвердительных ответов оказалось недостаточно, — это вовсе не означало, что СССР следовало немедленно упразднить.
Такой результат вполне можно было бы интерпретировать не как голосование против Союза, а как протест против его «обновления» — в том виде, в котором оно осуществлялось на деле и который чем дальше, тем больше принимал форму неуправляемого распада.
Но расплывчатость не позволила использовать и положительный результат. Не только в политико-юридическом — о праве в ситуации, когда одна республика за другой отделялась, так сказать, явочным порядком, а на некоторых окраинах советской империи вовсю полыхали междоусобные войны, говорить вообще не приходилось, — но даже в политпропагандистском смысле.
Что толку, что 76,4 процента участников референдума (в России — 71,3 процента) сказали «да», если никто — включая, пожалуй, и инициатора — не смог бы определенно сказать, за что именно он проголосовал? «Резиновые» формулировки, в принципе, позволяли и последовавшее через девять месяцев создание СНГ трактовать как дальнейшее реформирование СССР.
На первых порах Содружество независимых государств было даже более интегрированным, чем мечталось многим сторонникам «обновленного Союза». В СНГ, к примеру, поначалу были общие вооруженные силы, пограничные войска, олимпийская команда и валюта.
Словом, Михаил Сергеевич, мягко говоря, лукавит, называя итоги референдума в своих мемуарах «бесспорной, убедительной победой сил объединения, интеграции над силами раскола и развала страны». В случае такой победы судьба страны была бы, наверное, совершенно иной.
Сам Горбачева объясняет печальный исход тем, «суверенная воля советского народа, выраженная голосованием 17 марта», была «беспардонно проигнорирована» властями республик. Но настоящую «волю народа» вряд ли кто-то смог бы безнаказанно проигнорировать.
В декабре 1991-го у СССР не нашлось защитников — ни в элитах, ни в низах. Странное дело: у Ельцина и «свободной России» за четыре месяца до этого, во время августовского путча, нашлись, а у Союза — нет. А ведь «декабрьский переворот» был, по идее, еще более вопиющим и масштабным. Шутка ли — упразднение самого государства!
Что говорит о том, что никакой воли у советского народа на тот момент на самом деле уже не было. Да, в общем-то, к тому времени перестал существовать и сам единый советский народ.
«Установление режима личной власти»
Кстати, фраза, промелькнувшая в речи Горбачева 17 марта 1991 года — во время его импровизированной пресс-конференции на избирательном участке, — показывает, что он уже тогда не питал больших иллюзий по поводу «суверенной воли народа»: «Если развивать концепцию президентского правления в Российской Федерации, заложенную в проекте Российской Конституции, то ни о каком Союзе суверенных государств, о сохранении Союза и речи быть не может».
Формально россияне, проголосовавшие в тот день за введение поста Президента РСФСР («за» высказалось 69,85 процента принявших участие во всероссийском референдуме (при явке 75,42 процента)) — концепцию правления не выбирали. Вместе с тем Борис Ельцин и его сторонники восприняли результаты как данное народом «добро» на создание республики сугубо президентского образца.
«У нас есть ясный мандат нашего народа, ясный мандат нашего населения, что... не должен быть такой марионеточный президент чисто кукольного типа, — подвел 27 марта 1991 года итоги плебисцита тогдашний глава редакционного совета Конституционной комиссии, народный депутат РСФСР, а ныне сенатор Владимир Лукин. — Для этого просто не надо выбирать всенародным голосованием президента. Он должен осуществлять какую-то власть. Вот все это заложено в данном проекте. То есть президент является руководящей фигурой, высшим должностным лицом исполнительной власти».
По сути, референдум стал переломным моментом в дискуссии между сторонниками различных моделей госустройства — парламентской, парламентско-президентской и президентской республиками, — начавшейся еще на Первом съезде народных депутатов России (май–июнь 1990 года). И одновременно — отправной точкой непрерывного наращивания президентских полномочий. Вот уже 30 лет мы идем по этому пути, и на конечную станцию, судя по всему, еще не прибыли.
Между тем уже тогда многие предупреждали, что дорожка эта может быть — и даже непременно окажется — очень скользкой. Причем пророки-алармисты имелись в обоих противостоящих тогда друг другу политических лагерях.
Вот, например, что говорил в августе 1990-го на заседании Конституционной комиссии представитель радикально-демократического крыла депутатского корпуса Анатолий Шабад: «Очень озабоченно говорилось профессором Зорькиным о том, что, не вводя настоящей президентской сильной формы правления, мы можем попасть в такую ситуацию, в какую попадали Франция, Италия. Они переживали кризис, такой, когда государственная машина фактически не могла работать из-за противоречия между партиями.
Я бы сказал, что у нас такого опыта пока не было. Это опасность, которая для нас нетипична. Может быть, она и возникнет, но пока ее не было. И если то, что было во Франции, называть кризисом, как же называть то, что было у нас? Вся история нашего государства — это история сменяющих друг друга тоталитарных режимов. И я думаю, что эта опасность для нас первого порядка, а та — второго порядка...Нужно более тщательно продумать вопрос о том, какой же именно эта власть будет, будет ли она организована по американскому типу, а я думаю, что это для нас не подходит, у нас немедленно дело скатится к единоличной диктатуре, если американский вариант принять».
А это высказанная примерно в то же время позиция представителя фракции «Коммунисты России» Юрия Слободкина: «Проект Конституции РСФСР, представленный «рабочей группой», ориентирован не просто на установление сильной президентской власти. Он ориентирован на установление режима личной власти... Объем полномочий таков, что президентское правление превращается в правление одного человека...
Старая и новейшая наша история наглядно показывает, какую опасность представляет для страны один человек, стоит ему только поудобнее расположиться в приготовленном для него кресле и сосредоточить в своих руках необъятную власть».
Надо заметить, что критикуемый проект по нынешним меркам был более чем невинным. Да и тогда апологеты «сильной президентской руки» искренне считали обвинения оппонентов надуманными. «Какие гарантии существуют против того, чтобы президент узурпировал власть? — убеждал коллег Владимир Лукин. — Президент не может распускать ни Съезд народных депутатов, ни Верховный Совет...
Власть над бюджетом, кошельком полностью принадлежит Верховному Совету и Съезду народных депутатов. Ни одного рубля не может потратить исполнительная власть без его контроля... Верховный Совет может рекомендовать президенту освободить от должности любого члена правительства, включая премьер-министра... Президент не может выступать с законодательной инициативой...»
«Гарантии», однако, оказались так себе: вскоре все до одной обнулились. А затем обнуление перекинулось на прочие элементы системы сдержек и противовесов, уничтожив ее за 30 лет практически без остатка. Некоторые, впрочем, и после этого продолжают называть неудержимое и безостановочное усиление «вертикали» развитием демократии. Просто не такой, как у всех. Специфически российской.
Но тут ничего не поделаешь: каждому свое. Если верить поговорке, определенной категории граждан даже продукты выделения кажутся божьей росой. А уж «меры по укреплению авторитета власти» и подавно.
