Пластиковая крынка молока на столе крепко-накрепко закрыта плотной пластиковой же крышкой. «Бесы бродят неподалеку. Если снять крышку, сразу запрыгнут внутрь и ну греховодить. У вас, поганых, бес так не пакостит, как у нас — чует нечистый...» — как маленькой объясняет основные заповеди своего бытия бабушка Татьяна.
Поганая — это я. Ну и все остальное население России, разумеется. Ничего личного. Просто констатация факта. Мир чистый. И мир нечистый. Мир их. И мир наш.
Наш — на одной шестой части суши, между Москвой и Владивостоком, открыт всем бесам и ветрам.
Их — заперт в одиннадцати часах езды от Владика через Уссурийск на медленно ползущем рейсовом автобусе, который ходит один раз в сутки. Очередная остановка. Кафе. Туалет, как всегда, не работает, снова пиво — бутылочное и баночное, из приграничного Китая, снова в кусты — мальчики налево, девочки направо.
Обдающие сухой пылью праворульные машины мчатся навстречу. Мелкие, за жизнь, разговоры в заплеванном семечками салоне. «А я опять ужрался вчера. Маринка домой не пустила». «140 рублей багаж в багажное отделение поставить. А что вы хотели? Дорожает жизнь». «Але… Это тетя Маша, я тебе чего звоню-то, бабка Люба вчера померла, ну да, всего на полгода она и пережила своего Гришу. Ну пока — мне еще Ольге о том сообщить надобно».
Плазменный телевизор над водительским креслом тоже бубнит что-то бесконечно-сериальное, про разлуку и любовь.
Подруга моя на соседнем кресле, периодически выныривая из бесконечного — что еще делать в дороге при разнице с Москвой в восемь часов? — маетного сна, интересуется про кино у водителя. «Как они там? Поженились? Не поженились?»
Поганая жизнь... Остановка конечная.
Аз. Буки. Веди
— Вот зачем, скажи на милость, нашим детям учиться? Для того чтобы землю пахать и коров доить, институты человеку ненадобны. От них, от институтов этих, одни непотребства и грех. Чем больше человек знает, тем больше его бесы мучают. А читать-писать мы своих детей и без школы выучим, — хмурится глава общины, зажиточный и рыжий Ульян Мурычев. На нем разные носки, и похож он на всех героев «Вечного зова» сразу — хитрован-кулачок, себе на уме.
— А что нам от того, что ты к нам приехала, будет? Толк какой? — интересуется Ульян живо, едва углядев меня на пороге. Вроде и предупредила его о том районная администрация, но, видимо, предупредила как-то пассивно — радости от лицезрения меня в его лице точно нет. «Мы от людей бежали. Чтобы забыли все, что мы такие есть на свете. А тут опять журналисты. Не наездитесь никак... Какая от вас корысть?»
Пожимаю плечами. Корысти нет никакой. Для затерянного в тайге бывшего вахтового поселка Дерсу, ныне разместившего в себе 17 семей переселенцев из Южной Америки, я человек бесполезный. Уж точно не Путин, с которым пару лет назад, почти сразу же после громкого, озвученного прессой и телевидением возвращения их общины на историческую родину, разговаривал по мобильнику здешний старовер Алексей Килин.
— Вице-премьер Шувалов мне телефон тогда дал. Путин и говорит: «Конкретно что надо? Пишите — выдам все». Про новый трактор и телегу написали. Послали ему, как было велено... До сих пор не ответил. Видно, дел государственных много.
Аз. Буки. Веди. Бесполезно уметь писать — если начальство написанное не прочитает.
Государство позвало староверов в Россию черт знает откуда по программе переселения соотечественников. Был такой нацпроект в тренде пару лет назад. Если честно, зачем позвали — я так и не поняла. Заселить пустующие русские деревни? Да много ли их заселишь несколькими десятками семей... Передать нам их передовой фермерский опыт? Но между российским черноземом, в который плюнешь, и обязательно что-нибудь вырастет, и химически обработанными землями Южной Америки — где-то в поймах реки Амазонки, с лихорадкой эбола, малярией и желтой лихорадкой, где без применения тех же химикатов все червиво и гнило, где гнездятся в пуповине новорожденных телят гигантские мухи: «климат такой влажный, если сразу рану не обработать, назавтра уже воспаляется», — пропасть непреодолимая. Наша картошка — это вам не их бананы...
Тогда зачем позвали? Умом Россию не понять...
Но подъемные рубли, согласно той же программе, все же заплатили. А некоторые староверы, польстившись, приехали даже сами. Уже безо всяких приглашений. Этим повезло больше — согласно регламенту те, что участвовали в официальном переселении, не имели права, пока не отработают выделенные на их возвращение средства, покидать принявшие их территории. Как при крепостном праве.
В Белгородской и Калужской областях, где положено было их обустроить, староверы, правда, не остались — кучно, грязно, люди кругом, пресловутый симбиоз с безнравственным миром. «Не удержишь детей. Бесовское в отличие от светлого к себе сильнее влечет».
Поэтому уходили все дальше и дальше. Так и предки их бежали когда-то от раскола, от большевистской заразы на самый конец света...
Деревенька Корфовка под Уссурийском стала последней каплей. Заселили староверов в пустующую пятиэтажную хрущевку, зачем-то возведенную на фоне живописных сопок и брошенную же предыдущими жильцами. Попытались заставить ходить ребятишек в школу. Тот же ИНН хотели вручить, для пенсий и детских пособий...
...Из Корфовки переселенцы ломанули уже в самую глухую тайгу. С одной стороны, все еще опасаясь пристального интереса властей. А с другой — как-то мечтательно рассчитывая, что им будут помогать и содействовать, ничего от них не требуя взамен. А они, став гражданами Российской Федерации, продолжат жить как привыкли. Такой вот когнитивный диссонанс.
«А нам говорили, что как гражданство получите, так и станете никому не нужны. Обманут вас. А мы не верили! А ведь и правда...» — смотрят обиженно, аки брошенные малые дети, наивные, доверчивые, прельщенные. Будто и не рассуждали пару минут назад про свою от меня выгоду и корысть.
Зачем это было нужно им сюда возвращаться?
«Черемухой пахнет. И березы... Снились мне они с юных лет», — вздыхает старая Татьяна Килина, жена духовного старосты общины Федора Килина, увезенная родителями из этих мест во младенческом возрасте.
— Конечно, сегодняшний день староверам от российского государства все-таки большая привилегия, — резюмируют наконец хозяева, чтобы я не искала в их возвращении только плохое. — Нас все-таки уже не сжигают заживо, как наших предков.
Кудахчут во дворе курицы. На стене русской избы в деревеньке Дерсу, правильной, в меру ветхой, некогда заброшенной, а теперь проданной староверам буквально за копейки, висит расписной ковер — ярким пятном на темных, нелакированных досках. Будто фломастером нарисован вышитый разнопестрый фазан, заграничный кузен скромных российских несушек.
— А я вам фрукты привезла. Такой от меня толк, — вспоминаю вдруг. — Детям. Вы не бойтесь, я их в нашей поганой воде не мыла и вообще не трогала, как купила в магазине — так сразу и в сумку положила. Витамины же...
Невиданные в этих сопках и прежде такие привычные апельсины и ананасы староверов радуют. В отличие от обещаний президента фрукты реально можно съесть — промыв предварительно от микробов и бесов в проточной речной воде.
Мальчуган в расписной косовороточке, лет шести, не более, задумчиво ковыряется в носу, смотрит на банан — вспоминает, видимо, далекую родину Бразилию, что будет ему сниться до старости в цветных снах, но, заметив мой интерес, убегает купаться с остальными ребятами на реку Уссурийку.
Конец света
Ульян долго думает, как же можно еще меня использовать. Чешет рыжую бороду. Размышляет. Выгонять нехорошо. Не по-божески. «Дать интервью? А на тему?» Сначала даже фотографировать запрещает: «Ты это в газете напечатаешь. Газету в туалет отнесут и попу моим образом и подобием Божием подотрут. Поди хорошо?»
— Вообще-то в России уже давно и туалетная бумага для этих целей имеется, — возмущаюсь я. — А еще статья будет в Интернете.
— Ага, в Интернете, — всколыхнулся Ульян. — Опутала дьявольская сеть весь мир — включат наши родственники в Боливии компьютер, а там мы, на жизнь свою жалуемся. На смех они нас поднимут... Тысячи глаз на нас оттуда смотрят, как мы обустроимся, сможем ли стать своими на новом месте.
— А разве ваши родственники-староверы пользуются Интернетом? — удивляюсь я. — Разве это не грех?
— Грех, — соглашается Ульян. — Еще какой грех. Бес, он не дремлет. Последние времена настали... Такая прелесть сильная, едва ли сам апостол Петр не прельстился бы! И мы не оправдываемся. Виноваты, пользуемся, грешны.
На околице Дерсу — спутниковый телефон. С тарелкой и на кнопочках, поставлен по нацпроекту Медведева. С него по карточке можно звонить хоть в Южную Америку, хоть во Владивосток, хоть в районный центр Дальний Кут, что всего в тридцати километрах отсюда, — там администрация, библиотека, магазин, люди. В Америку звонят чаще. Но только когда телефон работает. А работает он пять часов в день. Три часа утром и два — вечером, как стемнеет. В другое время электричество не тянет.
— Дизель у нас маломощный, — вздыхает Ульян, приступая к жалобам. — Его поставили, когда тут всего три семьи жили. Тогда его хватало. А сейчас вон сколько нас понаехало. Есть программа, говорят, по переходу на центральное электроснабжение, но пока она до нас дойдет... Мы тут без света пропадаем. Обманули нас во всем, короче. Обещали дать скот, пробурить скважину, заасфальтировать дорогу — а деньги, говорят, на саммит АТЭС ушли, сидим здесь, как в XVII веке предки наши, в голимой темноте, — завершает неожиданно Ульян.
От словечка «голимый» я аж вздрагиваю... Цивилизация незримо, но упрямо протискивается в лексикон староверов.
В каждой староверской семье сейчас по две (у некоторых три) стиральные машины — это грех, но допустимый, без централизованной стирки не прожить. Не в реке же полоскать тазы с бельем на огромные патриархальные семьи. А еще есть холодильники, морозилки. Электрические и самопрограммирующиеся швейные машинки. «Вы не знаете, как правильно USB-порт подключить к программе, чтобы рисунки для вышивки с компьютера поинтереснее скачать?» — спрашивают местные девушки. 20 долларов стоит вышить крестиком рубашку суженому handmade, а если на машинке — 10 долларов. Только в самой машинке картинки так себе — кошечки, собачки всякие, без наворотов. Какой жених на такое польстится?
Дальневосточная Кармен
Для того чтобы делать детей, электрический свет, впрочем, не нужен. Да и образование особо ни к чему. Чем умнее девка, тем выше она себя ценить станет. А какому мужику это понравится?
Кирхен. Киндер. Кухен. «Пошто детей много рожать не хочешь? — спрашивает у меня Ульян. — Выродится русский народ, если не мы, староверы». В каждой семье от семи до десяти малышей. Замужество в 13 лет. И потом каждый год — по ребенку.
«Сколько Бог даст, столько еще и будет», — вспыхивает тихим румянцем 23-летняя Анна, мама Агнии, Константина и Емельяна. А у 30-летней Александры уже десять. Рожают в районной больнице, под присмотром врачей, на акушерскую и прочую лечебную помощь староверов тоже уломали. Что жизнь спасает — то не совсем грех, покаяться потом можно.
Грех ли выдавать девушек-подростков, едва научившихся грамоте, замуж и требовать от них любви до гроба? А есть ли она, любовь?
Есть долг и обязанность. И святая вера в то, что это — правильно.
Вот только зря девчонок, видимо, учат читать...
— Ой, да я в библиотеке местной работаю, — говорит нам Ольга из поселка Дальний Кут, встреченная случайно на берегу реки. — Ко мне староверки часто прибегают. А что еще длинными зимними вечерами делать? Только что книжки читать. Про что читают? Про любовь и читают. Романы в тоненьких таких обложках. Нам их местный депутат подарил по программе обмена книгами. Вот они их и читают, или русские народные сказки, совсем детские, или эротические романы... Но это они уже тайком от своих мужчин.
Русоволосая красавица, с лицом словно из старых сказок про Святую Русь — без примеси татарских и прочих кровей, с россыпью веснушек на курносом носу.
«Выходила на берег Катюша...» — Олимпиада, Евлампия, Агафья...
...И приехал за Агафьей тогда в Уругвай добрый молодец аж из самой Бразилии. Поиграли они, поиграли — пофлиртовали, значит, а затем и свадебку веселую справили. По усам текло, а в рот не попало. Венчал деревенский староста, священников у раскольников нет, спрашивал честно, как на духу: волей идешь или неволей?
Трудно понять это — волей или неволей — в тринадцать-то лет.
На комоде в доме Петра и Агафьи Фефиловых в самый красный угол поставлена их свадебная фотография. На фоне вечнозеленых пальм. Тут же — снимки выросших детей, внуков. «Сколько их у нас? Семь? Восемь?» — начала Агафья считать, разомкнула руки. «Сыновья там и остались. В Бразилии. Уж не знаю, придется ли навестить вновь... Деньги на это нужны большие. Они — там. А мы с Петром — здесь».
Быстрокрылой ласточкой влетает Агафья в избу. В огненном сарафане и с покрытой алой лентой головой. «Ткань из Бразилии. В России такой, к сожалению, я не нашла, праздничный когда-то был сарафан. А теперь так, повседневнешний», — улыбается она и тут же принимается грустить. Грустят тонкие запястья, и завитушки у виска, и серо-голубые глаза. Муж Петр поднимает было руку, чтобы погладить жену по щеке, и тут же, не решаясь отчего-то, опускает. Она, заметив его попытку, отодвигается, настороженно замирает на секунду — как птица, пойманная в силки. «А мы в Бразилии песни пели, ваши, русские, про «Ой, цветет калина», Кадышеву Надежду тоже, светлые песни, душевные очень, про настоящую любовь...» — а что, бывает и ненастоящая?
Срываясь, снова убегает Агафья в избу, чтобы приготовить нам на дорогу пастелы — пирожки такие, то ли португальские, то ли чилийские, на скорую руку.
Агафья — дочка Татьяны и Федора Килиных. Только родители ее были по паспорту китайцами, туда бежали от коммунистов их отцы. А сама она — испанка. И не говорите мне, что место рождения не накладывает отпечаток на характер.
В своем огненном сарафане Агафья похожа на Кармен. Нашу дальневосточную Кармен. С потаенной страстью кланяющуюся на красный угол. Со своими мыслями, которые, вот ей-богу, кажутся мне далекими от толкования священных писаний. Живая, искренняя, настоящая. Так же как муж ее, бывший бразильский дон Педро, в соломенном сомбреро. Но она будто сама по себе. И он — сам по себе. Петр Фефилов потихоньку наблюдает за суетящейся женой и только затем проходит в дом, чтобы принести нам оттуда черпак домашней медовухи.
— Я люблю ее, девчонки, как в тот самый день, когда впервые увидел, в ее 13 лет, — смущенно признается он, наливая вино до краев в пластиковый стаканчик. И себе — в китайскую кружку. Наверное, потом мой стаканчик выбрасывать придется... — По прошлой весне в дальние скиты ходил, монастыри староверческие, счастья просил — для себя и своей семьи, поклоны бил — так его вымаливал. Чтобы на новом месте Агафьюшке пришлось по душе. Чтобы не корила она меня за то, что с насиженного ее сорвал. Что заработать не могу — уезжал на строительство, да так ни с чем и вернулся... Обманул меня хозяин. Только она, Агафья моя, меня и греет. И так хорошо на душе, и так тяжко от этой любви — что мочи нет.
— А она вас любит?..
«...А у меня пирожки уже поспели. Мамос с тятенькой их очень любят, — вышла Агафья на улицу, мешая испанские и русские слова. — Сейчас девчонки с покоса придут, тоже поедят горячего. Дочери у нас на выданье».
16-летняя Марина похожа на мать как две капли воды. На тогдашнюю, юную, чистую...
Как приедет скоро жених из хабаровской или красноярской общины, с просчитанным до восьмого колена генеалогическим древом, чтобы не смешалась кровь, и как увезет ее с собой навсегда. И ее, и 14-летнюю сестру Феонилу. Без возможности развестись, если кончится любовь, все исправить и начать жизнь заново. Смиряйся и терпи. Волей или неволей. Словно двести лет назад.
— И останемся мы с тобой, Агафья, свой век одни доживать, старым старичком и старушкой, вдвоем, вместе, — улыбается Петр, а Агафья, отодвинувшись от него, грустит, устала. 38 лет Агафье. Короток бабий век.
И не деться им друг от друга из этой тайги уже никуда...
И даже в театр на «Эсмеральду» не пойти.
* * *
Поганый мир надвигается на Дерсу бесовской черной тучей. «Турбазу прямо под носом у нас построить хотят. Забор в забор. Санаторий частный, чтобы отдыхающие сюда приезжали», — мрачнеет Ульян Мурычев. Отдыхающие — это (по-староверски) девки, наркотики, пиво и голимый изврат. Куда от него бежать?
«Мы им говорим, будет у вас в ваших краях развиваться экологический туризм. Очень модное теперь направление. Это тоже лишние деньги. На электричество, на дорогу... И слушать нас не хотят», — вздыхает Анна Леонова, глава поселкового совета Дальнего Кута.
Хорохорятся староверы. Не желают принимать нас к себе. И боятся признаться, что и сами уже обойтись без нас, видимо, не могут. Сломался намедни паром на Уссурийке. Не попасть на большую землю, ругаются.
«Мы — это ваш журналистский хлеб, прекрасно понимаю», — фыркает, начитавшись, видимо, библиотечных газет, староверка Лиза из другой общины, приехавшая погостить на лето. И залихватски садится, подоткнув полы сарафана, за руль старенького джипа — покататься с Феонилой и Мариной.
А я ловлю себя на мысли, будто снова смотрю сериал. Про идеальное патриархальное будущее — то, к которому нас призывают стремиться, повернув время вспять. Как будто бы это было возможно... Воскресить прошлое, не изменив его.
Это только движущиеся картинки. Постановочные декорации. Эти избы, сопки, кокошники, сказочная таежная тишина, изредка прерываемая ревом заводимого на последнем издыхании приходящим электриком Серегой электрического генератора.
Стоило ли ехать на край света, чтобы узнать, что света и здесь нет.
