Предпочитаю работать с мертвыми клиентами. Пишу, как правило, биографии политиков, чья карьера завершилась, и можно точнее определить их место в истории. Но странное дело: пишешь о прошлом — получается, будто о нынешнем; нравы политической жизни мало меняются.
Недавняя история с прерванным полетом видного депутата, успевшего немало поскандалить, не вызвала у меня злорадства, потому как помню его совсем молодым и вполне искренним человеком. Грустно сознавать, сколько таких судеб знает наше отечество.
Ведь как бывает. Политический темперамент есть. Но позиции, которые взялся отстаивать, большого отклика в обществе не вызывают. Рассчитывать на быстрый успех не приходится: впереди сужение дороги, пробка. Не свернуть ли на объездной путь, сулящий успешную карьеру? Но там свои правила жизни.
Бывший руководитель столичного управления КГБ как-то под настроение живописал мне нравы подмосковного руководства. Съехалось областное начальство поздравить первого секретаря с юбилеем. Славили, пили, закусывали. Ближе к ночи все смотрят — уже поздно, пора по домам. Стали подниматься, тут хозяин как закричит:
— Куда пошли? А ну, назад! Сидеть и пить! Я скажу, когда расходиться!
И никто не посмел уйти. В другой раз после официального приема в Кремле областные начальники вернулись к себе — добавлять. Крепко выпили и вновь принялись произносить здравицы в честь хозяина области. Один из секретарей обкома произносил свой тост, опустившись на колени.
Система закрепляла привычку к лицемерию и безудержному фарисейству. Ущерб для морали очевиден: ни чувства собственного достоинства, ни искренности. Зато воспитывалась привычка лебезить перед начальством и по-хамски, с полным презрением относиться к тем, кто на ступеньку ниже.
Во время дружеских переговоров с главой правительства социалистического Вьетнама многолетний министр иностранных дел Андрей Громыко пошутил:
— Знаете ли вы, что такое обмен мнениями?
И, сделав паузу, сам ответил:
— Это когда мой заместитель товарищ Капица приходит ко мне со своим мнением, а уходит с моим.
И, довольный, захохотал. Михаил Капица, видный и уверенный в себе дипломат, не хотел терять авторитет перед вьетнамцами и позволил себе заметить, что бывает и наоборот.
— Редко! — снисходительно бросил министр.
А однажды уже сам Громыко пришел к первому секретарю ЦК и главе правительства Никите Хрущеву докладывать соображения по важному внешнеполитическому вопросу. Надел очки и стал читать подготовленную дипломатами записку. Хрущев нетерпеливо прервал:
— Погоди, ты вот послушай, что я сейчас скажу. Если совпадет с тем, что у тебя написано, хорошо. Не совпадет — выбрось свою записку в корзину.
И выбросил Громыко в корзину все, что долго готовил со своим аппаратом! Не возмутился, не стал отстаивать свою позицию. Потому что понимал: если хочешь сделать карьеру, на начальство не обижайся.
Вот две типовые модели карьерного успеха в нашей стране.
Первая — не выходить за рамки уже принятого, одобренного, санкционированного. Руководитель отдела культуры ЦК, неплохо игравший на баяне, прославился искусством никогда не высказывать своего мнения. Предпочитал молчать — так не промахнешься. Его крупная голова с зачесанными назад волосами на протяжении многих лет была неотъемлемым атрибутом торжественных собраний. Но никто не мог припомнить, чтобы он хотя бы раз что-то сказал. Из осторожности не заговаривал даже с соседями по президиуму.
Наблюдательный Корней Чуковский, чудесный детский писатель, обратил внимание на то, что для начальника опасны даже обычные человеческие эмоции. Старались не реагировать, не показывать своего отношения! Вместо лиц — маски.
«У руководителей — очень неподвижные лица, — записывал в дневнике Чуковский. — Застывшие. (...) Мое, например, лицо кажется чересчур подвижным, ежеминутно меняющимся, и это отчуждает от меня, делает меня несолидным».
Вырабатывался особый стиль прохода по коридору, начальственная походка: чиновник шествует, высоко подняв голову и ни на кого не обращая внимания, — кто же решится подойти с просьбой.
Вторая модель успеха — придумывать всякого рода начинания. Руководитель комсомола в юности играл в молодежном театре, пел в хоре, танцевал. Налет театральности привнес в комсомольскую работу. А когда возглавил отдел в ЦК партии, выдвинул новый лозунг: шестидесятилетию СССР — шестьдесят ударных недель. Даже его заместители возмущались: «Подумайте только — 420 дней! Более года непрерывного ударного труда! Да ведь сама по себе ударность означает кратковременное сосредоточение сил на узком участке, иначе никто такой «ударности» не выдержит».
Так ведь эти лозунги всерьез никто не воспринимал. Понимали: славу, успех, благоволение начальства приносят не столько реальные дела, сколько громкие инициативы, как правило, заведомо невыполнимые. Из комсомольской школы массовых мероприятий выходили дипломированные мастера показухи.
«Я безошибочно мог определить в аппарате ЦК бывших комсомольских работников по тому, как они садились и выходили из машины, — вспоминал человек, много лет проработавший на Старой площади. — Такую непринужденность и автоматизм навыков можно было приобрести только в молодости».
Аппарат комсомола, особенно в его верхнем эшелоне, вспоминал крупный партийный работник, в фарисействе мало чем уступал иезуитам. Вознаграждением становилось приобщение к высшему слою, особое положение в обществе, материальные блага. И, ощущая собственное превосходство, из окна черного лимузина взирали на сограждан, бредущих по обочине со своим узелками и сумками.
«Молодые люди, еще ничего не сделавшие в жизни и не накопившие никакого запаса впечатлений, опыта, кроме начально-руководящего, — уже призваны руководить, учить, воспитывать, — записывал в дневнике видный советский журналист. — Усвоив самую главную заповедь — держи и не пущай! — не пущают. Их легко натравить, напустить на кого угодно, они по-молодому энергичны и услужливы. Они легко поддаются растлению, ибо в сущности уже растлены».
Развращенные советские чиновники заводили вторые семьи, устраивали подпольные дома терпимости, но изображали из себя ханжей и запрещали артистам в кино целоваться.
Подручный первого секретаря крупнейшего в стране крайкома описывал быт и нравы своего начальника:
— В воскресенье звонок в гараж: «Помогите мебель переставить». А в беседке сидит первый — за накрытым столом. Богатая закуска, водка, коньяки! Продуктов у них всегда навалом — из районов привозили. Жена его выносит как-то окорок: «Возьмите, нам не нужен». Индюков, гусей, уток давали... Первый подходит, в руках ружье. Поехали на охоту. Сели в машину. Рядом с собой на заднем сиденье он пристроил повариху. Баба что надо. Груди, бедра, фигура... Увидели стадо сайгаков. Он уложил штук пять-шесть. Я их быстро разделал, погрузили туши в машину. Вот и дом. Повариха, шустрая такая, юрк из машины. Первый секретарь за ней. Я: «Да на кой ляд она вам?! Повариха же». А он мне: «Э, дружище, это святое дело».
Первого секретаря крайкома вскоре перевели в Москву, сделали членом Политбюро, секретарем ЦК, словом, он стал одним из хозяев страны...
Что принесла новая эпоха?
У начальников появились по-настоящему большие деньги.
Конечно, и в советские времена высокопоставленные чиновники спешили взять от жизни все. Но то, что полагалось крупному работнику для комфортной жизни, предоставлялось ему во временное пользование. Личная собственность считалась делом антипартийным. Работникам аппарата ЦК запрещалось строить собственные дачи. Если кто-то вступал в дачно-строительный кооператив, Комитет партийного контроля заводил дело. Обычно предлагали сделать выбор: или работа в ЦК, или дача.
Конечно, запрет обходили, записывая домик на близких. Но все равно понимали: после ухода на пенсию или увольнения отберут все. А к определенному уровню жизни уже привыкли. Да и детям хотелось что-то оставить.
Оттого в позднесоветские времена больше всего систему возненавидели сами власть имущие. До них дошло, осознали, что при капитализме-то лучше: если у тебя есть деньги и недвижимость, их не отнимут.
Сбылось!
К высокому креслу умелый человек цепляет немаленькую собственность. Недавний идеалист и борец за народное дело непринужденно обзаводится прибыльным бизнесом. А привычка гулять широко, по-купечески — не скрывая холодного равнодушия, а то и полнейшего презрения к окружающим, у которых ни денег, ни должности, — осталась с прежних времен.
