Я росла юным пионером Советского Союза, воспитывалась в духе пролетарского интернационализма, в единой семье братских народов, и относилась к ним с любовью и уважением. И никогда у меня не возникало ни к кому никакой неприязни на национальной почве. А если человек делал что-то, что мне не нравилось, никак не соотносила этот поступок с его национальностью, а только с личностью. И свято верила, что ко мне все относятся так же.
Взгляды на национальные отношения стали меняться у меня в начале 90-х годов, когда страна начала трещать по швам. Я работала в газете, и мне приходилось ездить в «горячие точки», общаться там с народами и писать репортажи. В процессе общения выяснилось, что разные народы относятся ко мне совсем не так, как я к ним. Я была для них чужой, из чужого лагеря, причем к этому лагерю у них имелась уйма претензий.
Претензии были такие, о каких я прежде понятия не имела. Главное, из чего исходили недовольные народы, — из того, что русские всегда вели себя с ними как старший брат с младшим. А они хотели, чтоб с ними обращались как с равными.
Не вдаваясь в подробности, скажу, что в их словах было много справедливого. Но я, юный пионер Советского Союза, была совершенно к этому непричастна. И когда меня пытались сделать лично ответственной за депортацию и заставляли выслушивать нелицеприятные вещи про русских, мне становилось не по себе.
Нет, я не начинала хуже относиться к этим народам. Наоборот, я им сочувствовала: эк натерпелись. Но понимала, что их отношение ко мне как к представителю «старших братьев» впредь надо иметь в виду. Надо его учитывать. Чтоб не попасть впросак.
В конце 90-х я даже попыталась об этом написать в газете: мол, если есть еще среди нас юные пионеры, то вы примите к сведению, что мы, оказывается, всех заклевали как «старшие братья» и нас все очень не любят.
Но статья вызвала противоположный эффект. Либералы, правозащитники, национальные диаспоры меня осудили и записали в националисты. По их мнению, нелюбовь одних народов к другим являлась запретной темой, которую даже трогать нельзя.
Ну а через два-три года эта запретная тема уже полезла сама. Из всех дыр.
И сейчас она то обостряется, то стихает, но никогда не уходит из информационного поля. И долго еще не уйдет. Потому что у нее очень длинная предыстория. И далеко не все ее помнят. И совсем мало тех, кто ее принимает как данность, доставшуюся от прежних времен. Но зато много тех, кто переводит ее в поле бытового национализма: ах, они нас не любят? Ну так мы их еще сильнее не любим.
Это общая болезнь постсоветского пространства. По моим ощущениям, ею больны везде. И русский национализм — далеко не самый тяжелый случай. Он даже довольно слабый по сравнению с прочими «национализмами». Потому что он ответный. Защитный. Он вырос из того же удивления, которое я испытала лет двадцать назад в «горячих точках»: чего они на меня бросаются? Я же их не трогала!
А ведь многие испытали это удивление гораздо раньше меня. Те, кто служил в армии, например. Они приходили юными пионерами и отвечали в казармах за сталинскую депортацию по полной программе. Им, правда, никто этого не объяснял. Но, я подозреваю, те, кто их мучил, тоже не очень-то понимали, за что они алчут возмездия.
Национализм — это вообще ужасная гадость. Но чтоб с ним бороться, надо честно разбираться с его корнями.
Чтобы начал снижаться градус национализма на постсоветском пространстве, претензии братских народов друг к другу должны быть высказаны, обговорены и разложены по полочкам. Как у психоаналитика: приди, расскажи про детство и избавься от страхов.
Мы никогда от них не избавимся, если не перестанем относиться к национализму — русскому, украинскому, татарскому, чеченскому, любому — как к неприличной, запретной теме. И если не перестанем возмущаться национализмом соседей, закрывая глаза на то, что сами много для этого сделали. И сейчас продолжаем делать. Потому что закрываем глаза.
