Слово — язык не поворачивается — вдове: Лариса Григорьевна прожила с Николаем Арнольдовичем около 40 лет. Иначе как по имени-отчеству она его не называет.
— Итак, Петров был одним из немногих, кто отваживался высказывать свою позицию. Откуда в нем это?
— Очень грустно, что подобное качество сегодня редкость. У Николая Арнольдовича, видимо, остались в генах черты, присущие русской интеллигенции и аристократии, — честность, прямота и бесстрашие. Да, это генетический код. Ничего тут не поделаешь. Он не мог врать ну ни-ког-да!
— То есть ни на бытовом уровне, ни в искусстве...
— Никак. Лукавства не допускал. Все-таки, знаете, его воспитали в необычной семье: дедушка Василий Родионович Петров, как известно, выдающийся оперный бас; бабушка — большой музыкант в полном смысле этого слова (ученица Гольденвейзера). И эта самая бабушка посвятила жизнь воспитанию Коленьки, ведь то, что он — гениальный ребенок, было понятно с рождения. Так и формировался человек, образованный, умный, верующий (христианские постулаты обогащают душу юноши, дают нравственный стержень). И, как мне рассказывала мама Николая, с трех лет он сидел у бабушки на коленях — она играла на фортепиано серьезные произведения; в четыре года Коля наизусть знал «Руслана и Людмилу», распевая оперу на все лады. Абсолютный слух позволял ему хватать любой язык в любой стране (притом что семья уже дала ему три языка).
— Но, что важно, Николай Арнольдович не замыкался в профессии.
— Никогда! Муж интересовался всем, что происходит — в литературе, в живописи, в общественной жизни. Не был пассивным. То была просто человеческая активность (называемая страшным словосочетанием «гражданская позиция»): не мог пройти мимо несправедливости. И мне все говорят: «Эх, нет Петрова, а вот бы он сказал!»
— Защитник всех и вся...
— Правда! За его плечами можно было спокойно существовать, зная: «Со мной гадко обошлись? Петров защитит». И защищал. Ему совершенно было наплевать, с кем он говорит, кто перед ним стоит. Важно было добиться правды.
— За что и получал...
— Получал. Но абсолютно не обращал на это внимания. Ему было важно, что у него все по-лу-ча-лось! А прохождение сквозь тернии его не смущало: Петров в своей основе — борец и победитель.
— Помню, вы как-то рассказывали о той истории, когда из оркестра радио стали увольнять всех евреев...
— Эта грустная история стоила Николаю Арнольдовичу десяти лет забвения. А в ту пору ему, между прочим, было 38 лет. Он по-человечески очень дружил с Геннадием Николаевичем Рождественским, который являлся главным дирижером БСО. Так вот Рождественскому предложили уволить из оркестра энное количество музыкантов-евреев. Геннадий Николаевич в знак протеста ушел с должности главного дирижера. А место его, как известно, занял Федосеев. У БСО с Петровым был запланирован выезд на гастроли в какую-то европейскую страну, сейчас не помню. Петрову звонят из Госконцерта: «Вы поедете играть с Федосеевым» (до сих пор не знаю, как его зовут). «Почему?» — спросил Коля. Ему объяснили. Он сказал: «Нет! Не буду играть с дирижером, который стольких замечательных музыкантов оставил без работы. Мне ж Геннадий Николаевич руки не подаст!» И когда это стало известно в отделе культуры КЦ КПСС, против мужа началась кампания: ему закрыли гастроли на Западе, срезали все заявки, не давали играть ни в Москве, ни в Питере. Он играл 2—3 концерта где-нибудь в Нижнем Новгороде или Самаре — и то по личному приглашению друзей...
— Как это выдержал?
— Ну как... Трудно. 10 лет самого расцвета и... невостребованности. Я была с ним. Все сделала для того, чтобы он не сошел с ума. Потому что выход был один: уехать. Но Коля сказал: «А почему я должен отсюда уезжать? Это моя страна!» И сознательно остался. А когда пал «железный занавес», кого послали первыми в Америку показывать лицом Советский Союз? Петрова и Темирканова. Вот с этого и началось его возвращение на большую сцену.
— Более жизнь с Федосеевым не сталкивала?
— Да упаси бог.
— А просто с ним было сосуществовать на домашнем уровне?
— Да конечно нет! Как можно просто существовать со сложным человеком? Это же не инфузория-туфелька, но выдающаяся личность. И мы все (я, дочь Женя и мама Николая Арнольдовича) понимали, с кем дело имеем. Что он — гений среди нас. Обожали. Любили без памяти. И служили ему. Каждый как мог. Он был центром. Любил семью — это его основное человеческое качество. 100% семьянин! Мне все подруги с завистью говорили: «Да вот Коля — однолюб, он весь в семье» — ну а кто вам-то мешает «быть в семье», не так ли? Семья для Коли была центром Вселенной...
— У него были любимые занятия дома, не связанные с музыкой?
— А как же! У него гениальные руки. Вот вчера показывали передачу, как он играл со Светлановым, — я просто исплакалась, когда смотрела. Руки необыкновенной красоты — огромные, пианистические! Как все говорили, «не видно, что там делают все его пальцы, он просто шаманит», касание клавиш совершенно сумасшедшее! И этими руками он машину мог разобрать и собрать.
— Да вы что? Я сидел пару раз в его «Мерседесе», но не знал, что он его разобрать может...
— До «Мерседеса», слава богу, мы его не допустили. Но начинал он с «Москвича», когда был совсем молодым человеком, потом с «Волги» — изучил все досконально, обожал копаться в моторе. Я помню, с каким ужасом Родион Щедрин сказал ему: «Коля, что вы делаете с вашими руками? Вы же должны их нести впереди себя!» Николай Арнольдович захохотал: «Да вы что, я с ума сойду». Потом обожал, когда дома шли какие-то обновления, стройки, ведь владел всеми инструментами — столярными, плотницкими; рабочие работали, но он был рядом с ними, помогал, влезал в каждую деталь. Любил все мужские дела!
— А водить он, конечно, обожал...
— Водителем был замечательным (я сама 35 лет за рулем и знаю, о чем говорю). Однако лет десять назад я категорически настояла, чтоб появился шофер. Когда ему очень хотелось, он, конечно, садился за руль, но на концерты ездил как пассажир: это ж надо гнать с Николиной Горы, садиться к роялю, играть гениальный концерт, а потом обратно. Нагрузочка — будьте любезны!
— Особенно с нашими-то водителями и пробками...
— Ну-у, дорога была для него второй сценой. Ненавидел малейшую несправедливость, высказывая свое отношение каждому гаишнику. Каждому! Все они брали под козырек, узнавали его и очень любили. На Рублевке-то мы — 40 лет. Иной раз ГАИ остановит: «Посоветоваться хочется, Николай Арнольдович! Что вы скажете по такому и такому вопросу?» Узнаваем был всеми. И за рубежом его хорошо знали. Помню одну встречу в Лондоне: муж играл Третий рахманиновский концерт, и вдруг к нему на свидание попросилась очень милая дама зрелых лет... Оказалось, внучатая племянница Сергея Рахманинова. Она прямо со слезами смотрела: «Николай, вы играете так, как Сергей Васильевич! Я по-другому себе даже этого не представляю!» И это правда — у них даже руки чем-то похожие... огромные. Эта женщина подарила Петрову любимую серебряную табакерку Сергея Васильевича.
— А я не помню — он курил?
— Еще как. До последней минуты. И это, конечно, тоже плохо для здоровья...
— Но я мало знаю некурящих музыкантов. Запрети курить повсеместно — пол-оркестра придет на концерт пьяными.
— Ну как-то же напряжение Николай Арнольдович должен был снять. А вот к рюмке его, напротив, никогда не тянуло. Он — гурман, любил вкусную еду и дорогие спиртные напитки... по чуть-чуть. И никаких злоупотреблений. Нет, все, что Петров хотел иметь, все ему Господь дал. Не дал одного: из-за проблем со здоровьем не удалось подольше пожить.
— 68...
— Слишком рано ушел. Столько бы еще мог сделать. И уход этот — следствие его неуемной натуры, темперамента. Ведь как же: Саша Гиндин (вечный напарник Петрова. — Я.С.) попросил приехать его в Белоруссию, какая-то там премьера, и Саша хотел, чтоб Николай Арнольдович его послушал. А на следующий день у них общий концерт... вот если бы он услышал моления своей жены и остался бы дома с давлением двести, Ян! Но нет, он твердо сказал: «Я обещал — я поеду». К тому же его комплекция... Это же не просто — «толстый человек», у него диабет, нарушенный обмен веществ с детства, справиться с этим было сложно. Хотя следила я за ним, как мама за новорожденным... Эх.
— А дочь Евгения пошла по музыке?
— У нее масса увлечений в жизни: интересуется и музыкой, и стихосложением (пишет прекрасные стихи на английском языке), занимается многим...
— То есть Николай Арнольдович не давил на нее: мол, будь только музыкантом?
— Никогда. Хотя, бывает, сядет она за фортепиано (она же окончила училище при консерватории), муж тут и скажет: «Какой звук, боже». У Жени тоже этот «петровский звук» есть — обертонизм невероятный, чувство клавиатуры. Но в отличие от отца она не любила сцену. Сказала: «Это не мое; как я могу после папы выходить? Невозможно». И тема была закрыта.
— И что-то он говорил мне в интервью, что не стал бы пробивать ребенка...
— Никогда бы не пробивал. И вообще, в нашей семье не принято давить друг на друга. Каждый развивается так, как он хочет. Женечка моя дорогая — замечательная дочь, и всю свою жизнь была свободна в выборе. Она глубоко порядочный и яркий человек. В то же время у нее нет потребности «светиться», быть известной, «нести гордое имя Петровой», она очень скромна в этом смысле, ей неловко от всей этой публичности.
— А вот интересно: Петров дома много занимался на фортепиано?
— Он подходил к инструменту только для того, чтобы выучить текст. Память-то была совершенно фотографическая: если хоть раз сыграл страницу — мог ее тут же воспроизвести. В Николиной Горе и в квартире на Остоженке у нас стояли «Стейнвеи». Был еще хороший «Зайлер», сделанный по спецзаказу под Петрова, — мы его недавно подарили ЦМШ. Так вот: ему от природы был дан совершенно сумасшедший аппарат: руками мог делать все что угодно. Не надо было ни тренироваться, ни разогреваться. Никогда в жизни (исключая школьный период с обязательными гаммами) он не занимался техническими упражнениями. И вообще больше двух часов в день за роялем не проводил.
— Неудивительно, что его кумиром был Артур Рубинштейн... Тот тоже не занимался.
— Коля ему играл, между прочим. И Рубинштейн подарил ему фотографию с подписью: «Коле, с восхищением от его таланта». А вышло так. Николай Арнольдович пришел в гостиницу к Рубинштейну. А у того, как известно, была очень строгая жена. Она с порога спросила: «Коля, вы сегодня занимались?» Коля не очень занимался, ведь дело было утром. Потупившись, он сказал: «Да, уже занимался. Два часа». Тогда жена сказала Артуру: «Вот видишь, а ты к роялю еще не подошел!» Разговорившись, Коля спросил у Рубинштейна: «А что вы сегодня вечером будете играть на концерте?» На что Артур не моргнув глазом сказал: «А я еще не знаю». Вот что такое талант! Ежесекундная готовность к игре. Так и Колю можно было ночью разбудить — и огромное количество произведений из своего репертуара он мог сыграть мгновенно!
— А вот после конфликтных ситуаций, когда он отстаивал свое мнение, переживал ли все это дома?
— Не просто переживал — мы это обсуждали. Жизнь-то была общая...
— Потому что я помню, как они на одном «культурном заседании» обменялись колкостями с Басковым...
— Да что там ссориться-то! Ничего он и не ссорился. Коля — соученик моей дочери. Он как-то пришел к ней и спросил: «Женечка, ну почему твой папа так меня поносит?» Женя ему сказала: «Коля, а ты не давай повода». Николай Арнольдович не ссорился с Басковым, просто у него было совершенно четкое представление о том, что в искусстве хорошо и что в искусстве плохо. Плохо, когда средней руки эстрадный певец пытается петь не где-нибудь, а на сцене Большого театра при помощи известных подпорок... Вот это Петрова возмущало. И, кстати, когда вышли три тенора, известные вам, и начали свою звездную карьеру, Петров был возмущен до глубины души: «Это профанация! Нельзя устраивать шоу из оперы!» Ну а то, что сейчас творится в Большом театре, было б подвергнуто такому остракизму — мало б не показалось!
— Будет ли создан памятник Петрову?
— Памятник создается командой под руководством известного скульптора Геннадия Ивановича Провоторова. Мэрией принято решение об установке скульптуры в рост недалеко от дома, где жил Николай Арнольдович, — на Комсомольском проспекте, лицом к храму Николая Чудотворца. Когда все это случится — не знаю. Кстати, будет и инструмент. Все реалистично. Откровенно скажу, Николай Арнольдович не очень любил абстрактное искусство. Не признавал. Так что все должно быть узнаваемо, без искаженных черт — скрюченных пальцев, немыслимых поз... Он — это он. В очках...
