— Сергей Александрович, как-то вы сказали: «Моя праздничная профессия кинорежиссер превращает все в быт, а вот мое удовольствие — фотография и театр».
— Правда, да. Вот и сейчас у меня такая ситуация — последние два года заняла театральная постановка «Войны и мира» с моими студентами. И, несмотря на то, что они закончили Институт кинематографии, надеюсь, что мы с ними еще будем по поводу «Войны и мира» встречаться. Есть много вариантов, где мы можем играть. Целью своей наш спектакль имел попытаться сообразить, чего нам корреспондировал Лев Николаевич Толстой. Думаю, школьникам посмотреть будет надо. Ну не привыкли они читать толстые книжки, пусть хотя бы как введение в Толстого посмотрят спектакль. Он большой — шесть часов, будем играть в субботу и воскресенье, две части в два вечера.
Я тоже, как обычный советский человек, всю книжку в школе не прочел, только мир. Потом попал в больницу с кардиологическими исследованиями, читал всякую макулатуру, она надоела, попросил принести «Войну и мир» — оказалось, война грандиозно интересна! Есть два персонажа, намеченные в нашем спектакле, но не раскрытые, Наполеон и Кутузов. Я тут недавно смотрел какую-то телепередачу, увидел в ней моего старого товарища Льва Дурова и подумал: «Вот кто грандиозно может сыграть Кутузова». Для Наполеона нужен мощный актер типа Домогарова. Кстати, он у меня первый раз в жизни снялся в кино — в «Ассе» в роли императора Александра.
— Вы прикидываете уже кинопостановку?
— Ни в коем случае. Это я вам про то, что барахтается в голове. Хотя предложения снять сериал были. Но я как представлю: «Конная гвардия слева пошла! Рысью! Пли!» Я не хочу, у меня нет эпического восторга. Если б можно было придумать какую-то сверхкамерную постановку… Мы, кстати, свой спектакль во ВГИКе играли в обычной аудитории, практически на носовом платке.
Вся эта история обладает колоссальным энергетическим, эстетическим потенциалом. И она меня держит. У меня никогда в жизни не было в голове сделать что-то сиюминутно полезное для общества. Но вот сейчас я понимаю, что наш спектакль — может быть даже сегодня и общественно необходимой, полезной вещью. Отвязанная голова Толстого вообще именно сегодня обществу о как нужна!
— По поводу отвязанной головы. Вы мне всегда казались самым свободным режиссером в СССР.
— Сначала я был, как и все, абсолютно несвободным, но из полемического задора я себя старался ощущать свободным. Когда началась горбачевская эпоха, на «Черной розе» (фильм «Черная роза — эмблема печали, красная роза — эмблема любви». — Е.А.) я вдруг почувствовал себя совершенно отвязанным — свободным, что ли.
— Как там Баширов в роли полусумасшедшего соседа высказался: «Я с прибором клал на аппарат».
— Да, и мне это было близко. И «Дом под звездным небом» я снял в таком состоянии… А сейчас я дочитал «Войну и мир», где Лев Николаевич другими, конечно, словами, говорит, что большего дебилизма, чем стремление к тотальной свободе, трудно придумать. Потому что, если и говорить о том, на что можно потратить жизнь, — это найти для себя малый список несвобод, которые обеспечивают тебя как человека, — они-то и делают тебя по-настоящему свободным.
— Вы составили свой список?
— Я нашел пока только эту новую для себя мысль Толстого. Если в человеческой жизни какой-то смысл есть, это как раз он и есть. И я вдруг понял, что действительно, с каждым годом мне все меньше удовольствия доставляет странное шальное чувство «отвязанной свободы».
«Я терпеть не могу «деления»
— А в каком возрасте вы себе впервые задали вопрос о смысле жизни и что тогда на него ответили?
— До сих пор пытаюсь его себе задать, но всерьез — не могу. Но вне зависимости от этого вопрос все время вертится, конечно.
— Сергей Александрович, а к детям вы относитесь как к продолжению себя или как к совершенно отдельным личностям?
— Это трудная для меня история… Я не могу сказать, что так уж счастлив в детях… У Ани блестящая карьера, у Мити — менее блестящая. Но и Аня тоже — вся в сомнениях, переживаниях, даже муках…
— Она делится с вами?
— Я терпеть не могу «деления». Я ее убью, если она скажет, что хочет со мной чем-то поделиться. (Смеется.)
— И если она, к примеру, скажет: «Папа, я хочу познакомить тебя с Сережей или Васей…»
— Ну что вы, я этих Сереж и Вась боюсь и лучше б не видел никогда в жизни. Нет, это мне совсем не интересно, и не верю я в Вась, с которыми можно провести в танце па-де-де остаток жизни.
— Вы, в общем, не верите в длительные отношения? Или когда дело касается двух сложных творческих личностей?
— Разные люди, разные судьбы. Но в принципе у меня давнее ощущение серьезного кризиса идеи семьи.
— Но семья возможна на расстоянии?
— Ну, можно и так сказать. Во всяком случае, на мой взгляд, она значительно лучше, крепче и осмысленнее, нежели совместное «ведение хозяйства» и проживание под одной крышей.
— То есть если бы Таня стирала вам носки и вы встречались каждое утро за завтраком, вы бы не посвящали ей книги, телепрограммы, не снимали б ее в кино?
— У меня столько носков никогда не было. Завтракать вместе невозможно было, она встает очень рано, а я готов спать до вечера. Причем у нее же ангельский еще характер — она спокойная, разумная. Но все равно тереться друг о друга 24 часа вместе — это страх, ужас!
— Но она принимает вашу точку зрения?
— А я не знаю. Этим мы с ней тоже никогда «не делились». (Смеется.)
Встает, выходит в другую комнату — приносит большую толстую книгу — фотоальбом, показывает:
— Да, о фотографии. Лучшее, по-моему, что удалось сделать в жизни, — фотографии. Вот эта книжка выйдет скоро — пока она в единственном экземпляре.
— Лет 18 назад вы мне рассказывали, как любите фотографировать стенки, одни стенки, без людей.
— Да, и это было. Я много чего фотографировал. У меня лежит тысячи полторы фотографий, 17 октября откроется очень большая выставка в Академии художеств. Мне выделили 4 зала на двух этажах. И еще маленький кинозал, где будет идти ретроспектива всех фильмов.
— И начинается ваш фотоальбом с Тани. Таня — главный человек в вашей жизни?
— Нет, ну почему. У меня много главных людей. Хотя их очень мало.
— Но она — судьба ваша?
— Смотря что называть судьбой. А вот, смотрите, Сережа Бодров-младший — сидит на этом стуле, где вы сейчас сидите. Мы с ним, можно сказать, дружны были. Когда старший Сережа Бодров только начинал свою кинематографическую карьеру, он меня однажды просил помочь в каких-то технических деталях. Познакомил с сыном. Тот звал меня «дядя Сережа». Я ему говорю: «Какой я тебе дядя, называй как-нибудь по-человечески».
— А снять его вы не хотели, когда он подрос?
— У меня по отношению ни к кому нет таких мыслей: снять — не снять. Когда начинаешь чего-то делать, само по себе все складывается… Вот, смотрите, это — великий оператор Паша Лебешев. В тот день он мне сварил последний раз солянку, позвонил: «Приезжай, сожрешь солянку, она вкусная, а мне уже нельзя ничего». Я приехал. Солянка была очень вкусная. А через день он умер.
— Есть ощущение, когда уходят друзья, что таких больше не делают?
— Я когда-то в молодые годы где-то прочитал, и меня поразило: нет абсолютно одинаковых двух листьев ни на каком дереве. Каждый — уникален.
— Вы ворчите на молодежь?
— Я ворчать не умею. Бить по голове тяжелым предметом— это другое дело. Знаете, и у меня в общем-то исчезло понятие поколений. Молодежь, не молодежь… Как я помню ВГИК 60-х годов и, скажем, только что закончивший мой последний курс — разницы нету.
— Глаза горят?
— Да все у них горит, когда есть по поводу чего. Что с последним выпуском станет в результате отсутствия общественного запроса, я не знаю…
«Хорошенькая история — прожить жизнь любимым пистолетом!»
— Помните, вы мне показывали в той комнате рабочий материал «Нежного возраста», когда героиня сидела обнаженной спиной к Парижу, в окне маленького отеля, и Павел Тимофеевич Лебешев переводил камеру от ее спины на город. Шла долгая панорама, и вы сказали: «Мне бы всю картину дотянуть до этого кадра». Голая спина Татьяны Друбич в «Ассе», спина Кати Волковой, на которой во второй «Ассе» показывают кино. Красивая спина — то, что вас больше всего волнует в женщине?
— И спина тоже. Вот, смотрите, в книжке целая глава «Ню». Тут я как раз на ваш вопрос и ответил: «И все же самый совершенный костюм, особенно для женщины, — это ее нагота. Некоторые ухмыляются. Зря. Ухмыляться не надо. Женская нагота эта — своего рода совершенный «костюм от бога».
— Ага, костюм от бога корректирует время. Если женщина потеряла свою форму, родив вам ребенка, значит, она уже не интересна?
— Что вы, всякие женщины по-своему интересны. Ну посмотрите хотя бы на женщин Рубенса — они по-своему тоже прекрасны! А вот, глядите, исключительная по красоте, как бы вам сказать, ну, задница, что ли. Но дело не в названии, дело в красоте. Я даже не представлял, что бывают такие… А следующая глава «Тупики».
— Вы часто ощущали себя в тупике?
— Я и сейчас себя чувствую в достаточно тупиковой ситуации по разным причинам…
— Хорошо, вернемся к обнаженному телу.
— Давайте вернемся. Есть к чему.
— Вы пишете сценарии, снимая с себя всю одежду, почему?
— Да нипочему. Просто мне одежда мешает. Вот вы уйдете, и я сразу разденусь. Вот там — маленькая комната, где я печатаю фотографии. Все полторы тысячи фотографий я напечатал сам! Где-то на второй их сотне я сообразил, что работаю голым.
— Сергей Александрович, вы ничего не скрываете. А правда, что «Асса» получилась совершенно случайно?
— Чистой воды правда. А вот тоже забавная глава в альбоме «Жили-были». Я тут тоже все честно написал: «Параллельно всему, что я рассказал, длилась и обыкновенная бытовая жизнь. Ну, пусть и не очень обыкновенная. Мы с Таней Друбич, допустим, познакомились, когда ей было 13 лет. Сейчас и ей, и мне сильно больше, но интерес друг к другу мы испытываем почти такой же. За это время у нас родилась дочка Аня, выросла, выучилась. Сейчас она пианист и композитор. У нее, в свою очередь, родилась дочка Саша. У Тани, а соответственно, и у меня, есть еще одна дочка — Маруся. У Ани всегда был и есть брат Митя, мой сын. Митя снимался в кино, пробует быть продюсером. Чего только за это время не было! Разного. И плохого, и хорошего. И даже ужасного. Но, видимо, хорошего все-таки было сильно больше. Оттого и складывалось все так, как складывалось. Так вот мы и жили-были всю эту жизнь».
— Когда Аня родилась, вы в бытовом смысле в ее жизни присутствовали: пеленку поменять, соску дать, укачать?
— Чего-то я такое, может быть, и делал когда-то. Но «переворота в сознании» у меня не было, никакого судьбоносного кайфа от нового «смысла жизни» я не ловил.
— На съемочной площадке Аня быстро оказалась?
— С Абдуловым, в фильме «Черная роза — эмблема печали, красная роза — эмблема любви». Аня там ангел, так роль называется. Абдулов, помню, ей говорит: «Ань, ты че? Ты только не волнуйся, не бойся, ничего страшного тут нет». А она: «Я и не боюсь, но только у меня ладошки потные». Она тут на буфете стоит, и ей три, по-моему, года.
— Вы бы хотели, чтобы Аня, как Таня, снималась в ваших фильмах?
— Да нет, ничего такого я бы ни для кого не хотел. Другое дело, что так может получиться. Но это только если нужно для дела.
— Как?! Вы что, собирались посадить Таню дома — варить борщи?
— Да зачем! Кстати, она их хорошо варит. Если захочет. На каком-то интервью, в Лондоне, по-моему, у меня спросили журналисты: «Вы почему только Таню снимаете?» А я говорю: «Ну у Дзержинского же, наверное, был какой-то любимый пистолет, вот у меня тоже есть». Таня услышала это, глаза округлились: «Хорошенькая история — прожить жизнь любимым пистолетом!»
— Поэтому она все-таки выбрала медицину?
— Когда «Сто дней после детства» случайно посмотрел Бондарчук (Сергей Федорович. — Е.А.), ему понравилась картина. Он даже позвонил Таниной маме и сказал: «Я ее возьму к себе на актерский курс». Ну что может быть величавее! Мама решила со мной посоветоваться. Я ответил: «Она вам когда-нибудь говорила, что хочет быть актрисой?» — «Нет, но несколько раз говорила, что врачом хочет быть». — «Ну и замечательно, пусть им и будет. А всему остальному жизнь ее обучит».
— А Анину дочку Сашу будете снимать? Ей сколько уже?
— Пять. Не знаю… Вроде надо бы, она очень артистичная. Самое главное, для того чтобы кого-нибудь снимать, должны сложиться так обстоятельства. Никакого насилия не терпит то, что мы называем искусством. Я и своим ребятам говорю: «Если я почувствую, что у вас замысел какой-то, я вас или отчислю, или выгоню». Когда ты начинаешь какую-то работу, в голове не должно быть ничего. Искусство так устроено — оно должно саморазвиваться. И сценарий нужно писать ни из чего. Иметь «замысел» — это как решать математическую задачу с известным ответом.
Кстати, в школе я был абсолютнейший математический дебил. Я шел на экзамен и плакал, потому что не понимал, что такое «х» и «у». Кое-что я знал на эту тему, но то, что я знал, никакого отношения к математике не имело… Недавно как-то я сидел с гениальным человеком, обладающим к тому же необыкновенным человеческим артистизмом, академиком Алферовым, лауреатом Нобелевской премии, и мы, извините, выпивали. Я по «Культуре» его математическую лекцию смотрел два часа — не мог оторваться от экрана, не понимая ни одного слова. Я ему сказал про это, а он: «Да что вы! Там собрали какую-то массовку, которая ничего не понимала, мне было невероятно тяжело». Я: «Ну посадили б меня, я тоже бы ничего не понимал: какое «х», зачем тут «у». И все про школу рассказал. Он: «Вы что, серьезно?» (Смеется.) Он вдруг как-то на мне сфокусировался: «У меня все-таки ощущение, что эта проблема не ваша, а ваших учителей». Я отвечаю: «Да до сих пор помню, как звали учительницу математики. Звали ее Фира Соломоновна. Я слушал-слушал, как она меня отчитывает, что я тупой, и я ей при всем классе ответил: «Как только вы исчезнете из моей жизни, а это случится довольно скоро, из нее сразу исчезнут все «х» и «у», и никогда в жизни они мне не пригодятся». Я еще не знал, что я встречусь со Шнуром. (Смеется.) А Алферов мне и говорит: «Знаете что, будете в Питере, приходите ко мне в институт, мы с вами попробуем математикой позаниматься. Так сказать, с самого начала». (Хохочем.)
— Ну вы пойдете?
— Нет, потому что я боюсь опять оказаться идиотом. И в этот раз мне вряд ли удастся сказать ему: «Вот мы закончим урок, и из моей жизни сразу и навсегда исчезнут все «х» и «у».
«Успех — совершенно дурацкое дело»
— Сергей Александрович, не знаю в нашей режиссуре человека более самоироничного. Но это со стороны. Вы к себе как относитесь? В фотоальбоме вот целая глава «Автопортреты».
— Я к себе нормально отношусь, спокойно. А свои «архивные изображения» в СМИ я не просто не люблю, я их ненавижу. Поэтому в качестве сомнительного противоядия я решил прибегнуть к жанру автопортрета. На автопортретах своих я не настаиваю. Часть из них, согласитесь, тоже вполне идиотические. Но идиотство этого типа меня устраивает. Потому что оно художественное, что ли, и как-то все-таки связано с моей жизнью.
А если говорить про мое сознание сегодня, то самый главный его момент и пафос — это антиконцептуальность. Я абсолютно не знаю и знать не хочу, что такое хорошо и что такое плохо.
— Вы ощущали себя растворенным в счастье?
— Это как? Ну может быть, только какие-то секунды, какие-то мгновения вдруг. Они и сейчас иногда бывают. Ни с чего, всегда совсем случайное стечение обстоятельств и ощущений… Как у каждого болвана, у меня есть теоретическое представление о том, что такое счастье. В этом смысле я счастливым никогда не был, тем более длительный период — два или три часа, скажем. Я могу, может, за всю жизнь насчитать полчаса в общей сложности таких мгновений, из которых получается, что не зря я тут болтался.
— Это не связано с рождением детей?
— Нет.
— С премьерой фильма? С успехом?
— Ну что вы, нет-нет. Успех — совершенно дурацкое дело. Вот сделать пристойную выставку в Академии художеств — это я понимаю, это не фигня. И выставка для меня вовсе не способ удовлетворить тщеславие. Но — не фигня.
— А «Асса»? Меня она в свое время перевернула. И несмотря на то что в конце все умерли или попали в тюрьму, ощущение света в конце тоннеля остается. Когда я посмотрела вторую «Ассу», мне было больно и горько в финале, хоть там умерла только главная героиня. Возможна ли «Асса-3»?
— Совершенно невозможна. Я хорошо отношусь к «Ассе» первой, потому что нужно к собственным удачам относиться хорошо, иначе они от тебя отвернутся, их нельзя обижать. Если же говорить о том, что я понимаю под названием кино, то, конечно, это «Асса» вторая.
— Вы их сравниваете?
— Первую «Ассу» я снимал заодно с остальными своими фильмами, она меня, честно-то говоря, не так уж и волновала. Я хорошо помню: когда я ее снимал, чем у меня была занята голова, какой дребеденью и белибердой! «Асса» оказалась для меня большой экзотикой — по-человечески мне было там все интересно и еще эстетически. Совершенно новое уникальное эстетическое пространство, созданное теми, кого я снимал. На пресс-конференциях же я, конечно же, с достоинством раздувал щеки, но никаких «тектонических сдвигов» в стране, которые якобы предсказала наша картина, конечно же, я не предвидел. А вот вторая «Асса» была для меня самая…
— …выстраданная?
— Что вы, я такое слово не употребляю. Но больше всего, скажем, личных душевных сил я ей отдал. Даже больше, чем «Анне Карениной». «Асса» вторая — для меня самая дорогая картина. Когда в 2015-й раз стали закрывать «Каренину», а мы ее наполовину уже сняли, я подумал, что сейчас начнется новый виток маразма, и уже снятый материал даже могут смыть, он же не мой личный. Я решил его спасать. И в таких сверхэкстремальных обстоятельствах я начал писать «Ассу-2». Потом получилось, что я одновременно снимал и ее, и «Анну Каренину». Ехал на площадку с утра и только по лицу оператора понимал, что будем снимать: раз Клименко сидит, значит, едем «Ассу» вторую снимать, если Астахов — «Анну Каренину».
— Вы назвали свой фотоальбом «Жизнь со скоростью одна сотая секунды» для красоты?
— Это самая расхожая выдержка фотографическая.
— Для неспециалиста кажется, что она означает «я живу очень быстро».
— С другой стороны, так оно и есть. Человеческая жизнь, можно сказать, — просто вспышка, яркая, мгновенная. Я помню, как писал сценарий «Станционного смотрителя» — за субботу и воскресенье, потому что мне сказали: «Сценарий нужен в понедельник. Сдашь во вторник, он уже будет никому не нужен». И еще надо было целую операцию проделать — ко мне в эти дни приехала мама из Питера, и надо было ее из дома как-то вытолкать, потому что я при людях не могу работать. Для меня это было вчера. На самом деле прошло чуть ли не 50 лет. И тут сделать ничего невозможно. А потом как мне за «Станционного смотрителя» дали третью категорию, за которую не платили денег и не должны были показывать нигде и никогда. Единственный, кто меня защищал тогда, был Хуциев. Стояла страшная жара, Хуциев в твидовом пиджаке заходил в какую-нибудь начальственную комнату, сразу закрывал форточку, говорил: «Продуть может». Только благодаря ему картину приняли хотя бы на третью категорию. Никиту (Михалкова, сыгравшего в фильме главную роль. — Е.А.) забрали в армию, а я поехал отдыхать в Судак — там Метальников с Бондарчуком снимали какую-то картину. Денег на гостиницу не было, и я спал на балконе в женском номере у Марии Михайловны Волович, их второго режиссера. Каждый вечер я дул резиновый матрас и спал на нем на балконе. И вдруг кто-то принес какую-то газету, и увидели в телепрограмме, что будет премьера «Станционного смотрителя». И как раз 25 августа в мой день рождения. Я так огорчился. Телевизора не было, мы пошли в прокат, взяли и никак не могли настроить. Он «цх-шх-цх» вместо звука выдавал. И так мы смотрели премьеру — в женском номере, я у сдутого матраса, по телевизору почти ничего не видно и не слышно. Я сидел и думал: «Вот мне за все мое раздолбайство! Эту премьеру я запомню на всю жизнь». Притом меня уже с «Мосфильма» выгнали, идти некуда. Откуда потом взялась Венеция, фестивали, не знаю. Я тогда думал, где денег на билет обратный набрать. Спасибо Лебешеву. Он потом по пьянке доплыл на какой-то угольной барже до Ялты, где у него был знакомый бармен, и оттуда мне прислал денег на билет.
— Сергей Александрович, на свой день рождения вы обычно из Москвы убегаете. Как будет на этот раз?
— Я правда не люблю свои дни рождения. И, кстати, в Судаке со «Станционным смотрителем» был типичный мой день рождения. Когда я осознал, что у человека бывают дни рождения, то уже к первому классу я понял, что вляпался по полной, поскольку 25 августа никого из школьников в Питере — я там тогда жил — нету. Мне некому было позвонить и не с кем отмечать. Поэтому для меня день рождения был всегда надвигающейся вселенской мутью. Особенно теперь, юбилей. (Меняет голос на намеренно торжественный.) Такое чудесное событие — земля прокрутилась уже столько витков, а я до сих пор тут еще болтаюсь. Что я буду делать? Не знаю.
P.S. Ретроспектива фильмов Сергея Соловьева пройдет в рамках фестиваля отечественного кино "Московская премьера —2014".
