Михалков обстоятельно и неторопливо выводит портрет каждого из них. Рассерженный ротмистр, готовый хоть сейчас со штыком броситься на врага. Благостный полковник, который не просто смирился, а полностью принял новые обстоятельства. Балагур-подпоручик, подшучивающий и над тем, и над другим. Трогательная детина есаул, цепляющийся за детскую свистульку, как за соломинку — и в сердцах отбрасывающий ее прочь. Юнкер, придумавший сделать совместную фотографическую карточку — так сказать «апофеоз примирения». И, наконец, поручик — молчаливое лицо со шрамом. Наш главный герой. (Мартиньш Калита, виртуозно озвученный Евгением Мироновым.)
Это он тринадцать лет назад — еще молодым юношей познакомился с красивой женщиной на пароходе «Летучий». Уговорил ее сойти с ним на берег на одну ночь — и упустил из виду навсегда. Теперь он здесь, за колючей проволокой. Среди десятка и сотни таких же, как он. Не ввязывается в спор. Практически не реагирует на происходящее. И только повторят раз за разом, как мантру: «Как это все случилось? Даже не так: когда это все началось?»
В три часа экранного времени Михалков поместил рекордное количество аллегорий. Практически каждая деталь интерьера, быта, даже предмет одежды здесь приобретает дополнительный, метафорический смысл. Причем порой эти символы меняют свой смысл с течением времени на противоположный. Как колубой прозрачный шарфик, до комичного бесконечно парящий над пароходом: вначале он — символ легкого и мимолетного чувства. А после — забытая второпях, ненужная деталь гардероба, слишком очевидно напоминающая о мимолетной слабости. Впрочем, и в таком, уже обесчещенном виде, шарфик довольно легко находит себе новую хозяйку.
Каменистый обрыв, с которого кубарем катился раненый герой Никиты Михалкова в «Своем среди чужих», здесь предстанет большим зеленым холмом, с которого, как в омут, бросится в Волгу пьяный от счастья молодой офицер, увидев на горизонте теплоход.
Поршни парохода знаменуют непреодолимость расстояния между главным героем и его возлюбленной. Их первое (и последнее) свидание состоится в машинном отделении, так, чтобы двигатель отделял одного от другой, перекрывал своим грохотом их нескромные признания. Их первая (и последняя) ночь снова закончится стуком поршней. На этот раз они уносят «Летучий» куда подальше, пока эти двое наслаждаются обществом друг друга на берегу.
Обыкновенные часы — уже не просто часы, а само время. Наплюешь на него, растопчешь, потеряешь, оставишь без присмотра — делай что хочешь, но оно все равно тебя настигнет.
Беда — и та приедет вместе с трамваем. В таком в «Рабе любви» героиня Елены Соловей мчалась прочь от «белых». Теперь он же привезет красноармейцев, которые, шутя, подстрелят павлина — непонятно откуда взявшуюся среди этих развалин чудо-птицу. Таких перевертышей, перекрашивания из белого в красное, здесь тоже достаточно. В ключевой момент с лестницы, точь-в-точь по Эйзенштейну, считая вслух ступени, полетит детская коляска. Только если у Эйзенштейна ее, да еще и с ребенком внутри, подталкивают вниз выстрелы царских офицеров, пытающихся подавить бунт, то у Михалкова коляску толкает случайность. Какой-то злой рок, который плотным туманом окутал все пространство фильма. Режиссер далек от однозначного противопоставления. Слишком карикатурной выглядит комиссар Землячка (Мириам Сехон в кожанке и каракулевой шапке). Слишком разрозненными — пленные офицеры.
Как Андрей Звягинцев в «Левиафане» сложил энергию и смыслы русского кино нулевых, приведя их к своему, глобальному и беспощадному финалу, так и Михалков впитал смыслы за почти сто лет русской мысли. При всех различиях в стиле, взглядах на жизнь и картинке в объективе (один — лаконичный и суровый, второй — то балаган, то вырви-глаз), они оба — одновременно и про то, что «никто не виноват во всем, каждый виноват в своем, во всем виноваты все». И про то, «что вот этими самыми руками какую страну загубили». И про вечное возвращение: не столько вопросов, сколько крушения. В каждой точке русской истории. Будет это утро стрелецкой казни или вечер штурма Зимнего дворца. Все одно: «Летучий» скроется за горизонтом. Баржа пойдет ко дну. Останется только фотография — сделанная на длинной выдержке, не спеша. Так, чтобы можно было как следует рассмотреть каждый портрет.
