Зарисовка
После относительно недавнего постановления о запрете матерщины на улицы городов и сел выплеснулось море разливанное изощреннейшей ругани. Если до постановления граждане как-то сдерживались и стыдливо скрывали свои познания в этой не столь обширной области, то после указа — видимо, наперекор официальщине — стали щеголять всем набором известных им бранных слов — прежде всего, конечно, самого вульгарного свойства.
Вот идет очаровательного вида девушка рядом с невзрачным пареньком, ею можно залюбоваться, пока сближаешься, а когда достигаешь расстояния вытянутой руки, слышишь: «Купим-б., водки-б., самой-б., дешевой». Скромный юноша рдеет от робости и стеснительности и подхватывает: «Ага-б., самой-б., палёной-б., чтоб-б., ослепнуть…»
Пробный шар
Ну так можно ли материться (конечно, не так беспардонно, как обрисованная выше парочка) или нельзя? Имею в виду — не в приватных беседах, а в книгах, кинофильмах, спектаклях и песенных хитах? И кому можно, а кому нельзя? В своей агитационной листовке один кандидат в депутаты без околичностей начертал призыв против чудаков на букву «М». И за это его не привлекли, не подвергли отстракизму. Президент вроде сказал — не в связи с агиткой, а в общефилософском смысле: да, в отдельных оправданных случаях позволительно крепко отдуплиться. Но не уточнил: отменяется ли наказание за использование ненормативной лексики. А ведь это — в сегодняшних стесненных материальных обстоятельствах — главное: будут штрафовать и судить или пощадят? Поэтому, дабы склонить чашу весов в пользу оправданно используемого мата, хочу пропеть осанну нескольким энергичным выражениям, без которых редко кто (и мало кто) обходится в отдельные моменты жизни, и посмотреть: чем сей пробный шар отольется — вдруг вольницей и окончательной амнистией, т.е. разрешением посылать всех и каждого куда подальше — на те и в те магические органы, заветные названия которых состоят из очень небольшого количества букв, известных любому с пеленок.
Кстати, не случайно ли само слово «мат» содержит всего три буквы? Аналогия налицо.
История вопроса
Современник вспоминал, как впервые увидел великого поэта:
«Мы говорили до тех пор по-французски, и Олсуфьев, говоря по-французски, представил меня вошедшему. Обменявшись со мной несколькими беглыми фразами, он сел с нами обедать. При выборе кушаньев и в обращении к прислуге он употреблял выражения, которые в большом ходу у многих, чтобы не сказать у всех русских, но которые в устах этого гостя — это был Михаил Лермонтов — неприятно поразили меня. Эти выражения иностранец прежде всего научается понимать в России, потому что слышит их повсюду и беспрестанно; но ни один порядочный человек — за исключением грека или турка, у которых в ходу точь-в-точь такие выражения, — не решится написать их в переводе на свой родной язык», — исповедовался Фр. Боденштедт в послесловии к своему переводу стихотворений Лермонтова.
Удивительное свидетельство!
В самом деле, почему блистательно изъяснявшийся на бумаге поэт и прозаик столь гнусно изъяснялся в быту? Эпатировал собеседников? Бравировал знанием простонародной мовы? Оттачивал изысканность светских выражений, играя на контрасте с матерщиной? Или заводил, вдохновлял себя, заряжался энергией удивительных слов, время от времени подвергающихся ожесточенному цензурному гонению? В такой догадке, вероятно, есть доля истины: мы чувствуем себя свободнее и сильнее, когда отбрасываем табу, отметаем запреты. Язык, по природе своей свободолюбивый и вольный, не терпит ограничительного, охранительного отношения и призван черпать силы в вечных, не поддающихся разрушительному влиянию времен незыблемостях.
Кстати, и у Ивана Крылова, в его знаменитой басне, соломинку, говорят, видят вовсе не в глазу…
Почему мы велики и могучи?
Русский язык, бесспорно, велик и могуч. (Об этом заявлял не только Тургенев.) Не потому ли, что наряду с высокопарностями может резко осадить и хлестануть отрезвляющим ругательством. Барков, Пушкин, великие князья династии Романовых не чурались этих слов (и не считали зазорным использовать их в своих произведениях и устных эскападах).
Неужели воспитанные, образованные, люди, светочи своего времени (и будущих времен), не могли обойтись без мата? Ну, в быту еще туда-сюда, оно простительно, горячее словцо может сорваться с языка непроизвольно. А в прозе и поэзии, когда есть время подумать, отредактировать, подыскать более вежливый парламентский оборот-синоним? Но и Солженицын в «Одном дне Ивана Денисовича» использует знаменитый «фуй», и Василий Аксенов пишет неприличные слова задом наперед (можно было начертать не анаграмму, а вовсе абракадабру, однако автор упрямо цепляется за первоисточник, за канон), и Джон Апдайк в переводе (ну, уж в переводе-то, да еще сделанном в советские пуританские времена, можно без грязной площадной ругани?!) впрямую воспроизводит слово, начинающееся на вторую букву русского алфавита. Почему не переписать прилично, не сделать читателям «красиво»?
Дело, видимо, в том, что столь мощные по заложенной в них энергетике слова, такие экспрессивные выражения просто грех не заставить работать на благо текста. Они — как атомные станции — из минимума сырья (три или пять, напомню, букв!) вырабатывают столько света и тепла, сообщают окружающим словам и поступкам такой накал, проливают такой поток иллюминации, что никакая громоздкая гидроплотина с ними не потягается и не сравнится.
Экспрессивное слово доводит участников эпизода (в названном романе Апдайка) до такого состояния, что женщина вмазывает выругавшемуся мужчине пощечину. Не будь столь высокого накала эмоций, дама спокойно ответила бы каким-нибудь усредненным половинчато-приличным ругательством.
Из личного опыта
Несколько месяцев рабочие не могут отремонтировать мой пришедший в аварийное состояние балкон. Все заняты преображением общего облика столицы (когда стоят глобальные задачи, не до частностей, не до мелких просьб отдельных граждан). Заявление написано мною давно и лежит в жилищно-эксплуатационной конторе. Видимо, оно изложено слишком гладко, слащаво, слишком причесанно. Нужно бы пойти в эту контору, произнести пару ласковых, сами понимаете каких слов, и дело стронется. Но, согласно принятому закону о правилах приличия в обществе, где все матерятся, я этих слов произнести не могу, иначе буду наказан. (Интересно получается: тех, кто не работает и не выполняет своих обязанностей, за ничегонеделание не наказывают, а тот, кто справедливо лентяев укорит, понесет кару.)
Вспоминаю из детства: мой отец, актер, вернулся домой из театра воодушевленный. Репетировали пьесу о войне, в одной из сцен командир поднимал бойцов в атаку. Автор пьесы поручил командиру произнести всего несколько слов, и среди них одно — запретное, которое произносить ни под каким видом в советские времена со сцены не разрешалось. Но режиссер придумал: поставил актера профилем к публике, и тот, артикулируя, это самое слово немо изрек. Не произнесено, но сказано! Этой режиссерской находке мой отец был очень рад.
Смешная смелость? Однако сермяга в ней сквозит: зачем тратить миллионы «тонн словесной руды», если можно кратко выразить все то, на что уйдут драгоценные минуты театрального действа и что лишь рассусолит, растянет энергичный призыв? Конечно, командир мог сказать: «За Родину! За Сталина! За будущее, за коммунизм!» Но все это спасовало перед одним единственным словом.
Вытрави мат из жизни — изымешь небанальную (хотя она может казаться трафаретной) краску бытия. Смахивает на гипотетическое изъятие из семи нот любой — на выбор — самой никчемной. Из семи цветов спектра — самого невостребованного. Что ж, давайте изымем из литературы Ивана Баркова, а из частушек — их главную составляющую. Из жизни — обиходный жаргон. Что останется? Как говорил Александр Галич: «Соль без запаха».
Парадиз
Нас очередной раз втаскивают за шкирку на более высокую ступень культуры. Помню множество подобных опытов — хотя бы антиалкогольную кампанию и попытку искоренить религию.
Кощунственное сравнение? Но я лишь о том, что искусственно и насильно оцивилизовать и «улучшить» никого и никогда не удается. Во всемирной истории таких поползновений — пруд пруди. Да и у нас: из капитализма — в социализм. Из мещанства — в передовики производства.
Для чего же измышлен и пущен в народ антиматерщинный закон? Чтобы мы могли «цивилизованно» оценивать работу новоизбранной Думы? Усталого правительства? Президента? Но ведь все у нас в стране превосходно. В экономике — хорошо. В социальной сфере — зашибись. (Чтоб не использовать другое, вы понимаете, какое слово.) А вот с культурой проблемы. Это — наиглавнейшая наша беда. Если вычистим из русского языка неприличия — наступит другая эра. Обходительная, сверхтолерантная, райская. Построим идеальное общество, где никто не будет хамить, все будут вежливы и галантны. В дополнение утопим два корабля с проститутками, а еще вышлем на третьем корабле философов, которые не угодны режиму. Расстреляем врагов народа. И уж после этого нас ждет подлинный парадиз.
Увы! Жизнь развивается по другим законам, чем мы ей навязываем и предписываем.
В советские времена мат был реакцией на велеречивую партийную фразеологию. С трибун говорили одно, а в жизни происходило другое, прямо противоположное, но противоречить официальной фальши было невозможно. Зато в быту и в литературе (Венедикт Ерофеев и его «Москва—Петушки» и Эдуард Лимонов и его «Это я, Эдичка!») несогласные вступали в спор с казенной непробиваемой трепологией.
Вообще: лучше называть вещи своими именами. Прямота плодотворнее эвфемизмов. Ханжество и цензура — два сапога пара. В узком кругу люди, которые выступают с трибун за чистоту речи, используют те самые словечки, кои запрещают произносить другим под страхом штрафов.
«Живой, как жизнь», — говорил о русском языке Корней Чуковский. Из жизни не изгнать жизнь. Тем более не выкорчевать устоявшуюся, проникнутую волей и духом народа традицию.
