Девальвация вечных ценностей
Трудно выжить художнику в эпоху перепроизводства культурных ценностей. Пишется, издается, снимается на пленку, ставится на сцене больше, чем человеческий мозг способен поглотить. Происходит девальвация вечных ценностей. Усиливается отторжение личности от искусства. Представляется (исходя из того, что наблюдаем сегодня): скучным, страшным станет сумрачный мир будущего! Еще бы: уныло прозябать — без литературных изысков (зачем они нужны, какой в них рациональный смысл?), без привычного театра (того, к которому тянется сердце, а не превращенному в цепочку грубых цирковых аттракционов), без сострадательной живописи (а с преобладанием исключительно геометрических построений и парадных портретов). Каково пребывать в этом оптимизированном до последней капельки производственном цеху — на планете, изготавливающей из последних остатков естественной природы товары широкого потребления?
Но, может, нечто иррациональное вторгнется в отлаженный конвейер сугубой «гешефтности» и нарушит цикл переработки свободы (пусть относительной) в безрадостную рутину и повсеместный терроризм? Тупой терроризм ведь и есть апогей, цель, к которой стремятся (возможно, неосознанно) современные общества.
Пушкин назвал свой век жестоким. «В мой жестокий век восславил я свободу». Что сказал бы он о последующих временах? Сталинских чистках? Гитлеровских концлагерях?
Путеводитель
В молодые годы я намеревался создать (исключительно для себя и близких мне людей) свой личный путеводитель по Москве, где обрисовал бы памятные только мне достопримечательности: места свиданий с девушками (и зрелыми женщинами), загулов с друзьями, маршруты детства и юности, пенаты выдающихся деятелей, с которыми посчастливилось состоять в знакомстве и у которых бывал в гостях (или прогуливался с ними по столичным улицам и переулкам)…
Сейчас взамен того романтического трепетного отчета о прожитом и прочувствованном напрашивается совсем другой справочник, повествующий о редакционном кабинете (не мемориальном), где взорвали Диму Холодова, доме, возле которого убит адвокат Маркелов (я с ним не виделся никогда, но наблюдал документальную хронику убийства, она впечаталась в сознание), здесь расстреляли Политковскую, тут — Листьева, на этом мосту сражен Немцов, из этого старинного особняка похитили и увезли старушку, чтобы, избавившись от этой последней жительницы древнего обиталища, захватить его во владение.
Такие замещения произошли со временем в моих экскурсоводческих фантазиях.
То же и в мировом масштабе (можно создать свой индивидуальный атлас): Тунис, где я бродил по амфитеатру, равному римскому, теперь ассоциируется с убитыми на пляже туристами, набережная в Ницце, о которой столько читал, навсегда окрашена в кровавые оттенки… Весенний Париж, где я умилялся дружескому оскалу негров, торгующих безделушками, уже не вернется в благословенную дотеррористическую эпоху, к нежнейшим воспоминаниям будут примыкать фотоснимки расстрелянных в уютных ресторанчиках посетителей. Полицейские с перерезанными глотками навечно останутся лежать на чопорных улицах Лондона, по которым я так захватывающе плутал.
Джек Потрошитель — канувшая, отжившая, чужая для меня эпоха, виденная лишь в Музее мадам Тюссо. А новая, сегодняшняя, свидетелем и участником которой я невольно сделался, — это вспоротый утысячерившейся жестокостью, по стопам гитлеровских концлагерей шагающий мир.
Копилочная прорезь памяти
Что такое память? Из какого вещества она состоит? Уловима ли хоть какими-нибудь механическими локаторами? И зачем (и кому — кроме меня) нужна? Не та память животных, которая, опираясь на обретенный опыт, помогает выжить и преодолеть естественный отсев, а непрактичная — необязательная, но никчемная ли человеческая память… Ведь для чего-то она, пока жив ее носитель (сейчас этим понятием обозначают флешку или дискету), существует... А потом, когда он умрет, — что с ней станет?
…В автобус вошли мама и сынок. Оба — некрасивые, скверно одетые, лучащиеся счастьем. Она растерялась, не знала, как использовать купленный у водителя билет, я научил ее приложить карточку к валидатору. На каникулы привезла сына в Москву — показать столицу, и была горда собой и предпринятым путешествием. Не сознавала жалкости своего убогого полунищего существования.
«Только с горем я чувствую солидарность» — написал Иосиф Бродский. Именно это единство с пытающимися влиться в празднично-столичную круговерть матерью и сыном я испытал. Вспомнилось собственное невзрачное детство и то, как радовалась мама, когда ей удавалось одарить меня какой-нибудь нехитрой радостью.
…В церкви скопом отпевали покойников: в ряд стояло несколько гробов, подернутых белыми покрывалами, похожими на попоны. Гробы, соответственно, казались крупами лошадей. То была, так сказать, общая, братско-сестринская табунная панихида. Вероятно, стоила она дешевле, чем индивидуальная. Затем произошло персональное богослужение: старушку из обеспеченной семьи батюшка напутствовал в последнее паломничество эксклюзивно. Трудно сказать, какие преимущества давала эта отделенность и выделенность. Прибудет на тот свет не общественным транспортом, а в особом лимузине? Окажется замечена апостолами и в особом благоприятственном порядке пригрета и препровождена в рай?
Может, мне запомнилась та литургия именно для того, чтобы я нет-нет да и размышлял о ней и о частном и общем способах приткновения к загробному царству?
Безбилетник
Вот еще — из коллекции запавшего в копилочную прорезь памяти.
Я обратил на него внимание, когда гулял в парке Девичьего поля. Он стоял возле храма Михаила Архангела и, запустив пятерню в приспущенные брюки, почесывал бедра. Истасканные брюки, выгоревшая бейсболка и дорогие, с чужой ноги, заподозрил я, штиблеты модной конфигурации говорили о крайней неразборчивости и финансовом неблагополучии носителя (речь теперь уже не о закамуфлированной в мозгу флешке) этой одежды.
Его приятель тем временем мочился возле киоска «Мороженое». Вскоре к ним присоединился третий их знакомец, они устроились на скамейке, сев в рядок, и загалдели.
Через час в автобусе я снова с ним столкнулся. Он влез в салон на остановке близ все того же храма. Поднырнул под растопыренные металлические щупальца валидатора и уселся на свободное место. Шофер не трогал автобус с места. Приоткрыл окошечко, через которое торговал билетами, и спросил:
— Платить будешь?
— Нет денег, — уверенно оттарабанил лихой безбилетник.
— Тогда ходи пешком. Или езди на такси.
— Если нет на автобус, тем более нет и на такси, — пустился в философский диспут заяц.
Шофер был настроен решительно:
— Ты, когда в магазин приходишь и говоришь, что у тебя денег нет, тебе хлеб и колбасу бесплатно дают? Вот и за проезд надо платить.
— Мне всего одну остановку….
— Тем более. Молодыми ногами недалеко.
— Я устал. Я в храме работаю.
Тут я вспомнил и его почесывание, и его мочившегося друга, и третьего, по-видимому, собутыльника. Если эти трое и работали в храме, то на паперти.
— Вежливо надо попросить, — пошел на соглашение водитель. Ему надоело стоять и пререкаться. — А не воровать!
— Я не ворую… Ну довези… пожалуйста, — с натугой выдавил обладатель красивых ботинок.
Нелегко далась ему уступка хорошим манерам. Он не хотел и не умел ни платить, ни благодарить.
Автобус тронулся. Безбилетник действительно вышел на следующей. Для меня осталось загадкой: почему было не продефилировать вдоль вечерней улицы? Где он так устал?
Или избаловался настолько, что лень было шевелиться?
Тупиковое человечество
Сколько раз я отпихивался и отмахивался от этого определения, так и напрашивающегося в заголовок любой из моих публикаций… Тупиковое человечество… И каждый раз оно возвращалось и упрямо (и услужливо) навяливалось в первую строку…
…Девушки пили пиво — за большим столом в ресторане самообслуживания. Их было семь — разных, непохожих — как семь разнооктавных нот: блондинка, брюнетка, худышка, толстушка, коротко стриженная и с длинными волосами… Общее было — сплачивающий напиток. Хотя пиво тоже разнилось: бутылочное и разливное, светлое и темное. Хлебали из кружек и бутылок, опорожняли емкости и докупали новые порции. Компания — не сказать веселая, скорее остервенело-недовольная — удрученно топила неудовлетворенность судьбой, неудачливость в пенном забытьи. Да, застолье вот уж не смахивало на праздник — день рождения или служебный корпоратив. Невольно думалось: им нечем себя занять, у них нет дел и любовников, мужей? Видимо, не было. А если и были, то уступали, проигрывали пиву. То есть не отвечали запросам и скорее разочаровывали, чем вдохновляли. О чем шел разговор? Я не прислушивался, но слышал: о пустяках, о полной шелабуде. Односложно бубнили, обменивались отрывистыми репликами, не смеялись. Может, если бы взяли в руки хорошую книжку и погрузились в мир — прошу прощения за банальность — Наташи Ростовой или Пьера Безухова, пивные представления о мире изменились бы?
В который раз я посожалел, что литературу последовательно и осмысленно изгоняют из жизни.
Собака
У каждого своя, индивидуальная память. Ее наполненность (пейзажами, лицами, словами) отличает одного человека от другого. Надели индивида чужой начинкой — он станет иным… Возможно, не похожим на себя прежнего. Это — как вырвать книгу из родного переплета и вставить в чужую обложку.
Не исчезает, не убегает из кладовки памяти собака, вероятно, потерявшаяся, в ошейнике, метавшаяся по улочкам маленького городка и время от времени останавливавшаяся и начинавшая протяжно, истошно, жалобно выть. Кого звала, какую боль и трагедию хотела исторгнуть?
Человеческая память представляется мне такой воющей одинокой собакой.
