Потом успокаивала жена: «Жизнь хорошая. Ни бродячих собак, ни бродяг в человеческом обличье давно нет. Улицы преобразились! Посмотри телевизор — удостоверься. Хорошо питаемся, есть крыша над головой».
Следом увещевал начальник: «Зарплату прибавить не могу, хоть бы и на лекарства».
Вечером за кружкой пива изливал душу другу. Друг выпивал обильно, а он — дозированно, поскольку при лечении от бешенства алкоголь воспрещен. Друг говорил: «Молодец, не пьешь, а у меня печень больная». И глушил стакан за стаканом.
И тут укушенный набросился на друга и искусал его. Потом пришел домой и искусал жену. Следующим утром искусал начальника. А когда заявился в травмопункт, там все сразу попрятались. И признались, что не сделали укол, потому что вакцина поддельная: «Настоящая дорогая, мы ее на сторону продаем, а водой из-под крана колоть совестно».
Начальник прибавил ему зарплату. Жена стала шелковой. Друг прекратил пить, потому что начал делать уколы. Сам виновник заварухи принялся бросаться на собак. Потому что должен же быть кто-то виноватым в такой замечательной жизни, которая доводит до бешенства.
Юродивый №1
Бывает же везение — когда среди утлых середнячков трудится выдающийся индивид. Даже не знаю, какими красками обрисовать этого мутанта. Он чудесен, неповторим, неподражаем, необыкновенен. Масштабен и вездесущ. Не придает значения мелочам, не сообразуется с политической конъюнктурой, не задумывается о последствиях своих слов и поступков. Как бы в забытьи режет правду-матку и способен исторгать откровения, которые не оставляют равнодушным никого. Благодаря его нелицеприятной позиции продукция, которую мы штампуем (а слухи о ней и прежде всего о его, его вкладе в процветающее производство), бойко растекается по всей стране и отмечена знаком высшего качества.
Штампуем же мы ходкий товар.
Кумир, о коем веду речь, и впрямь незауряден. Отважен. Умен. Обворожителен в своей незамутненности. Его смелость в сражениях за торжество справедливости не знает границ, а изобретательность фантастична. Даже не представляю, с каким историческим (или мифическим) персонажем позволительно сравнить данного колосса (и выдержит ли это сравнение историко-мифический образ), но коли ставить бестелесный идеал рядом с тем, кого не побоюсь назвать уникумом и ходячей совестью, пожалуй, первый, эфемерный, вчистую проиграет. Оптимальной представляется мне разве что аналогия с Прометеем, Гераклом, а также юродивым из маленькой эпопеи Пушкина «Борис Годунов». Но если бы Пушкин взялся сочинять эту драму сегодня, пришлось бы поэту рассусоливать не о Борисе Годунове, а о человеке, которому я возношу осанну, и размахнуться не на маленькую, а на большую трагедию. Ведь параметры воспеваемого мною титана куда значимее и крупнее дурня, жалко блеющего: «Нельзя молиться за царя-ирода» и «Отняли копеечку!». У персонажа, коим восхищаюсь, никто не отнимет ничего! Пусть только попробует!
Тем не менее сомнения гложут меня. Мне, не способному подняться до заоблачных воспарений названного светоча, не дает покоя: почему при всей отчаянной, безоглядной, дерзкой неуступчивости, которую постоянно демонстрирует сей рыцарь нравственности, он воздет на щит не повсюду, а большая часть народонаселения его попросту не замечает и молчит либо охаивает? Впрочем, такова особенность заевшейся мировой закулисы: немногие правдолюбцы по ее милости обласканы и вознаграждены. Хорошо, что мудрая власть не скупится поощрять премиями, грамотами, почетными званиями тех, кто этого достоин.
Сам юродивый вот уж не падок на регалии, не охоч до похвал в свой адрес, но не трогает его и нарочитая недооцененность. В отличие от печально известного пушкинского альтруиста — зло, мстительно, склочно сутяжничавшего из-за отнятой копеечки, мой ненаглядный не от мира сего умалишенный покорен, кроток и не сердится ни на что и ни на кого, а держится в сторонке от дрязг и интриг. И знай выбалтывает то, о чем разумный гражданин не станет распространяться. Не наваривает на правдолюбии — ни славы, ни финансовых капиталов. Не претендует, например, стать членом Думы, где бы с полным основанием занялся законотворчеством и на официальном уровне давал бы советы нынешним Годуновым.
А как повел бы себя упомянутый пушкинский слабоумный брюзга, если бы, отбыв вахту, т.е. отдежурив энное количество часов на Красной площади, на паперти собора Василия Блаженного, получил не град камней и насмешек, а подкативший персональный автомобиль с шофером и предложение: после неустанного разоблачения порока отдохнуть от трудов на загородной даче? Блаженный кликуша небось тут же начал бы рассуждать: а может ли быть у юродивого дача? Высокий оклад? Автомобиль? Или удел мессии — рубище, нищета, проклятья, поношение, комья грязи, брошенные не понимающими благородных порывов согражданами?
При всей отчаянной дерзновенной лихости, которую демонстрирует мой кумир, он (закрадывается ощущение) прекрасно (уж во всяком случае лучше копеечного обличители прошлой эпохи) знает: когда нужно и можно, а когда — молчать. Потому в пустые препирательства не вступает. До скандальных диспутов не опускается. Ведь для того, чтобы оставаться на топ-вершине рейтингов, где обвыкся, требуются не свары, не дифирамбы и не сугубая канцелярская старательность, не сердечность без берегов, а прежде всего изрядная мозговая и пояснично-позвоночная гибкость. У моего иконописного ратоборца потрясающие чутье и звериное предвидение (а может быть, удивительная осведомленность свыше). В этом смысле я бы назвал его суперменом, Ильей Муромцем (плюс Добрыней Никитичем и Алешей Поповичем в одном флаконе) будущих времен — богатырем, которому предстоит выживать в тяжелейших условиях подавления личности тоталитарными режимами и идеологической прессовкой.
Конечно, он всюду и везде на особом положении. Хотя, бывает, из зависти к нему отдельных недотеп возникают щекотливые моменты: столь мощный гигант волей-неволей ассоциируется с главным начальником. А на предприятии как-никак имеются администрация, совет директоров, назначенный руководитель и замы, не говоря уж о мелких прихлебаях. Юродивый нашел неподражаемый консенсус: шушеру не замечает (секелявки — не его ранжир), а с замами ладит. Им он говорит: «Я владею безукоризненной истиной». Или: «Только я могу затронуть такие струны, поднять такие темы, воззвать к таким глубинам, которые близки всем и каждому». Он — волшебник общения, изысканный словотворец (что видно из вышеприведенных цитат), непревзойденный стилист и энциклопедист, всегда готовый ввернуть в текст ссылку на Гёте или Байрона.
Руководитель фирмы, ясное дело, гордился, что юродивый №1 избрал местом службы подведомственную ему заводь. Члены совета директоров трепещут перед ангелом во плоти — ибо тончайшего эстета может задеть невзначай брошенное замечание. Хватит того, что был затравлен в прежние жестокие времена — нельзя множить подобные ошибки.
Впрочем, он стерпел бы очередные поклепы — стиснув зубы, привычно снес бы унижение. Потраву. Таков удел первопроходцев.
Однажды мне выпало оказаться вместе с ним на высокопоставленном приеме. Я, признаюсь, горазд посещать шумные сборища, где дают на халяву выпить и закусить. И потому был поражен, увидев, с каким стоицизмом и одержимостью апостол незамаранности не пил и не ел, а укладывал бутерброды в свой кейс.
Я приблизился, собираясь удостовериться. Он ли это? Но не успел. Его внимание привлек один из министров. Прервав упаковывание еды, юродивый грозно подступил к нему. Невольно оказавшись рядом, я слушал:
— Эти гады, душители, подлецы начислили мне бешеный налог, — говорил юродивый. — А у меня, ты в курсе, всего-то жалкий окладишко и хибарка на африканской опушке. Если обложение не скостят, устрою разоблачительный погром, всех ославлю, выведу на чистую воду, поснимаю с должностей, раззвоню...
Министр, задумчиво кивая, жевал и обещал:
— Что могу, сделаю.
— Куда ты денешься, — сказал юродивый. — Иначе…
Я пустился наутек, радуясь, что не столь безоглядно храбр, как он.
