– Вас часто называют современным, модным драматургом. Вы же считаете себя «старомодным» человеком. Так кто же в большей степени Ася Волошина?
– Случается же порой мода на винтаж. Смеюсь, конечно. На самом деле я же не стремлюсь ни к тому, ни к другому полюсу. Если возникает мода на мои пьесы, — я не против. Мода на меня — ну, нет, не думаю. Просто когда я начала заниматься драматургией, был определенный формат — среди драматургов и групп драматургов, на конкурсах. Пьесы, в которых действие разворачивается непременно в современности, пьесы про персонажей, скажем так, куда менее испорченных интеллектом, чем авторы, которые их сочинили.
Помню на встрече с выдающимся исследователем современной драматургии задала вопрос: «А как же рефлексирующий герой? Я за него волнуюсь». Это был 2016 год. И был ответ: «А что же вы за него волнуетесь, Асенька, его нет».
Пьесы о людях, озабоченных смешными тревогами философского свойства, а не острыми вопросами выживания, пьесы о прошлом или о какой-то альтернативной реальности, или излишне символические истории — правда считались вычурными и старомодными. Главенствовала благородная (произношу это слово без тени иронии) тенденция давать в текстах голос тем, кто лишен голоса в жизни. Такой выраженный социальный аспект.
Сейчас это течение никуда не делось, но других стало заметно больше. Так что когда я начала заниматься драматургией, все, что я делала, все мои метафорические конструкции были действительно, мягко говоря, немодны. Но мне важно было не подстроиться, а остаться собой. И проверить, нужно ли это кому-то. Собственно, до сих пор проверяю.
– Многие писатели специально ищут уединения для творчества. Вы много работаете во время карантина?
– Все совершенно индивидуально. Но пишущий человек сейчас находится в лучшем положении, чем кто-либо. Даст ли наше время шедевры? — увидим. На этот счет много скептицизма. Оценивать — дело критиков, а не практиков. Хотя… и не критиков. Это дело времени, истории. Но остаться наедине с собой, выпасть из интенсивного потока, немного посидеть на берегу даже полезно.
Меня питает замедлившееся время, да. В той прошлой жизни этапы социальной активности приходилось чередовать с самоизоляцией. Я устраивала ее себе собственноручно, чтоб что-то написать. Кто-то пишет по утрам, а днем и вечером выходит в мир — преподавать, смотреть спектакли. Я вот так не могу. Поэтому чередую. Так что сейчас можно взять долгое дыхание.
– Театр – зеркало общества. Как, по-вашему, эпидемия отразится на драматургии?
– Оставим за скобками очевидное, да? Появится много пьес про то, как люди переживали изоляцию. Это ситуативно. В каких-то из них окажется нечто вневременное, и они останутся «в библиотеке мировой драматургии». Большинство окажется не более, чем свидетельством момента. Суть не в этом.
Есть такая формула – «современность начинается с последней катастрофы». Слово "катастрофа" здесь не для того, чтоб напугать или приравнять сегодняшнюю ситуацию к одной из стократ более страшных картин прошлого. Катастрофа — это перелом. И понятно, что он сейчас происходит. Мы выйдем в новый мир, в новую современность, в которой будем и испытуемыми и испытателями. И дело не в новых законах, которые будут принимать правительства, а в новых закономерностях, которые сформируются из воздуха сами собой.
Это как поезд, который прокладывает рельсы, когда строится железная дорога. Прокладывает и сам же едет по ним. Потом (до следующей катастрофы) по этим рельсам будут гонять другие поезда. Мы сейчас в первом.
Это уникальный и, по-своему, азартный опыт неизвестности. Когда Шекспир устами Гамлета говорит «распалась связь времен», он имеет ввиду что-то подобное. Случился некий перелом, и время изменило свои свойства. Оторвалось, как айсберг от материка, и герои поплыли на нем. С этим справляться и справиться.
– Сами не думали написать пьесу по мотивам поствирусной действительности?
– В декабре — то есть уже в прошлой жизни — режиссер Семен Александровский предложил мне подумать над пьесой для двух артистов для спектакля, который мог бы идти в «Zoom». О «Zoom» тогда еще никто не знал. Это сейчас он стал основной театральной площадкой (надеюсь, временно). Не устаю удивляться интуиции Александровского.
Герои — люди, которые всего добились, и живут прекрасной жизнью элитных фрилансеров, но сталкиваются с неразрешимыми проблемами. Вроде бы мне все нравилось. Я чувствовала, что эта история про изгнание из рая… но работа не шла. Я как будто не ощущала связи с персонажами — ни своей, ни будущей зрительской. Ни у меня, ни у зрителей нет такого опыта. Мы не в «раю», а в куда более суровых реалиях. То и дело хотелось воскликнуть: «Мне бы их проблемы!».
В итоге я признала свое фиаско. Идею заморозили… А через несколько месяцев я вдруг поняла, что мы сейчас переживаем коллизию потерянного рая. Пусть он – иллюзия. Неважно. Мы в коллективной тоске по вчерашнему дню. Такой совместный опыт. Это и подтолкнуло. Вдруг пришел совершенно новый сюжет, и — да — образ некой вариации пост-ковидной действительности. Действие происходит в 2035 году, но, конечно, это история про сегодня. Про страх перед новым миром, в котором мы можем оказаться чужаками. И про возможности его преодоления, поиске свободы в рамках несвободы. Спектакль называется «Брак». И с июня его можно будет увидеть в сети.
– Персонажи ваших пьес много рассуждают о России. Чувствуется, что историческое и культурное прошлое страны для вас не пустой звук. Как думаете, какой страна выйдет из пандемии?
– Я надеюсь, что более независимой от власти. С меньшим числом иллюзий по поводу того, чем эта власть является. Но посмотрим.
– Два месяца изоляции существенно обнажили и обострили человеческие взаимоотношения. Увеличились случаи домашнего насилия, паника зашкаливает, люди строят теории мирового заговора. Как, на ваш взгляд, сохранить человечность в экстремальных условиях?
– Наверно, это самый важный вопрос…Знаете, в Нобелевской лекции Бродского есть такая фраза «Мир, вероятно, спасти уже не удастся, но отдельного человека всегда можно». Она не пессимистическая, она оптимистическая. Потому что, когда кажешься себе бессильным перед реальностью, можно попробовать сделать что-то для кого-то… А может, ты сам и есть тот человек, которого нужно в себе спасти. Сохранить в себе эмпатию и волнение не только за себя, а за всех. Я не знаю. Надо работать. И строго за собой следить. Хотелось бы сохранить, конечно.
– В одном интервью вы сказали: «Происходящее в стране сейчас меня дико травмирует и не дает жить. Просто не дает жить частной жизнью. Просто жить, я не знаю, ребенка родить. Все это, конечно, очень питательная среда для письма, но отвратительная среда для человека». Это было в 2018. Как изменилось ваше отношение на 14 мая 2020?
– А мы можем об этом поговорить? Как надо относится к тому, что власти снимают карантин (ой, оговорилась — завязывает с нерабочими днями) в день, когда выходит на третье место в мире по числу зараженных? Конечно, все сейчас в поле гигантского эксперимента. Никто не застрахован от ошибок. Риски трудно просчитать. Но тенденции вполне ясные. Мы же — как нам теперь говорят — наследуем традиции Советского Союза. А в них – считать человека песчинкой, винтиком, материалом, а человеческую жизнь — величиной, которой можно пренебречь. Так что все идет логично. Увидим, к чему приведет.
