Последняя нагота
Предрасстрельные фото бесстрастно (или все же с оттенком издевки?) запечатлели: обреченные мужчины и женщины закрываются руками, дабы не предстать перед палачами и потомками в постыдной наготе. Мерзко, угнетающе, переворачивает душу — старых и молодых перед казнью заставили раздеться. Лишили последнего заслонявшего срам покрова. Ладно бы решетили пулями (или заживо спихивали в могилы) с разгульным опьянением вседозволенности, отринув примесь жалости и милости и не обрекая беззащитную плоть позору осмеяния.
Убийцы расправлялись с ненавидимыми антиподами, с исчадиями, к которым и прикоснуться-то противно (не то что донашивать их лохмотья)? Нет, задача вырисовывается сугубо рациональная: скрупулезно калькулировали выгоду, приносимую массовым, валовым истреблением, учитывали высокую или мелочевую ценность добытого барахла, планомерно наращивали запасы несвежей одежды, стоптанных башмаков, вырванных и выбитых зубов. После таких оприходований невозможно поверить, что причины и мотивы конвейерных утилизаций — идейные: национальная неприязнь, классовая ненависть, религиозная рознь. Патология подразумевает нерассуждающее, немедленное животное отрицание, категорическое неприятие, дремучую, неконтролируемую, угрюмую ярость, а явлены в первую очередь удручающе холодно и трезво определенный, скрупулезно вымеренный процент профита, педантично назначенная доля и квота рачительности. Эта простенькая до оторопи арифметика, эта перфекционистская, аккуратнейшая забота о жирном (и жалком в абсолютном финансовом исчислении) куске и наваре на крови заставляют удручиться бездной человеческой мерзости и вполне сознающего себя ничтожества.
Сексуальный порыв
Так ли разительно отличается вышеобрисованная практика перемалывания человеческих костей на удобрение — от апробации Иваном Грозным все новых своих невест или куртуазно-фривольного (парижский как-никак коленкор!) эпизода, когда Наполеон, пребывая в Египте и узнав о продолжающихся изменах Жозефины, сгоряча и в негодовании, приказал доставить пред его очи выловленных поблизости привлекательных дам и раздеть, чтобы безошибочно выбрать любовницу?
Разумеется, перед наложницами не маячила гильотина, не разверзались концлагерные могильные рвы, подоплека не была гибельной, скорее, грубо-скабрезной, но невольничьим рынком все же попахивала. Прелестницам на роду написано блистать телесами и соперничать, однако не все они, надо думать, жаждали предстать неглиже перед фавном в треуголке и разделить с ним ложе, а служившему под началом самодура-диктатора офицеру, чью жену, Полин Форте, Бонапарт предпочел и возвысил до звания фаворитки, и вовсе выпало быть униженным и неотмщенным (хотя бы так, как вклеил Сергею Мироновичу Кирову за свою поруганную честь печально обманутый супруг)…
Но, может, нам сегодняшним, задавленным феминизмом и харрасментом, не брюзжать надо, а восхищаться безудержным темпераментом не могшего сдержать головокружительный сексуальный порыв полководца? Есть закавыка. Исторические данные говорят: в начале карьеры жалкий нищий корсиканец (он ведь даже напрашивался на службу в русскую армию, вот был бы кунштюк, если б его приняли: с кем бы тогда воевал Кутузов?!) гонялся за богатыми матронами преклонного возраста, преследуя цель вступить в брак по расчету…
Тем не менее в центре Парижа, посреди собора Дома Инвалидов красуется саркофаг из красного мрамора с телом противоречивого покорителя держав и женских сердец. Французы гордятся сгубившим миллионы соотечественников гением и его военными викториями, восторгаются его любвеобилием. Поляки тоже не прочь примкнуть к сонму восхвалителей: среди наиболее ярких стяжавших известность спутниц Наполеона числится Мария Валевская, по слухам, изнасилованная им, а не по слухам, совершенно точно — замужняя и призванная блюсти верность мужу, а не рожать сыновей от пришлых завоевателей…
О постельном белье
Ираклий Квирикадзе приводит любопытное свидетельство (основанное на реальном семейном предании) о приходившем в дом его дедушки и бабушки скромном рыжем юноше Лаврике, жутком чистюле, который, даже находясь в гостях, мыл за собой посуду (несмотря на немалое количество прислуги в доме). Когда после грянувшей революции Лаврентий Берия стал главным человеком маленькой гордой республики, бабушка рассказчика пошла просить Лаврика за своего арестованного родственника. Лаврентий Павлович засмеялся: «Очень нечистое дело… я, как вы помните, жуткий чистюля. Ничем не смогу помочь, ничем».
Не помещается в голове: замаранный по макушку пролитой кровью изверг мнит себя незапятнанным? Или притворяется? Он ведь исполнитель святой миссии — очищения страны от врагов!
Начальник Лаврика — кремлевский горец — не был аналогичным бытовым чистоплюем и редко менял нижнее белье. Откуда знаем об этом? Деликатная подробность прикатилась от слуг, они не прочь сунуть нос в грязное белье повелителей и посплетничать.
От домоуправительницы Гитлера утекло: постельные пелены фюрера и Евы Браун оставались на протяжении их сожительства девственно чисты.
Может, впрямь надлежит поклоняться неудержимым фавнам в треуголках и аккуратно блюдущим собственную стерильность вождям?
Ответ получаем, ознакомившись с воспоминаниями архитектора Шпеера, удостоившегося интимных откровений фюрера. Шпеер говорит о стремлении Гитлера дистанцироваться от произведенных войной разрушений и трупов (симптом непричастности кошмарам проявляется также в навязчивой тяге к мылу и воде, что выдает подспудное желание смыть с себя грязь и кровь, символически покрывающие руки или тело). Философ Эрих Фромм замечает: «…при этом сами грязь или кровь не даны сознанию: человек просто испытывает желание все время быть «чистым».
Демонстративное отстранение от причастности к убийствам проявляется и в культивировании качеств, прямо противоположных обуревающим: Гитлер сделался подчеркнутым вегетарианцем после самоубийства племянницы Гели Раубаль (она была его любовницей). «Если на столе появлялся мясной бульон, — вспоминает Шпеер, — я мог быть уверен, что он заведет речь о «трупном чае»; по поводу раков он всегда рассказывал историю об умершей старушке, тело которой родственники бросили в реку в качестве приманки для этих животных; увидев угря, он объяснял, что они лучше всего ловятся на дохлых кошек».
С течением времени мания деструктива берет верх и повелевает своим носителем, уничтожительное отношение к действительности становится доминирующим. В 1944 году Гитлер поставил на свой письменный стол фото, запечатлевшее затеявших мятеж против него и повешенных на крюках с мясокомбината генералов.
Мания грандиоза
Стоит упомянуть и снедавшую Гитлера манию — грандиоза: его дворец в Берлине должен был стать самой большой из когда-либо построенных резиденций — в сто пятьдесят раз больше, чем возведенный во времена Бисмарка дворец.
В России памятником «построенному в боях социализму» призван был сделаться высоченный Дворец Советов, его намечали воздвигнуть на месте снесенного храма Христа Спасителя (и на костях жертв нескончаемых репрессий: воплощение возвышенной, величественной идеи того стоит).
А ведь было в тиранах-мракобесах нечто не надутое, а скромное и способное направить их по другой стезе.
Гитлер приблизил Шпеера, потому что тянуло — к архитектуре. О ней мог увлеченно говорить часами. В остальных эмпиреях был банален и скучен. За обедом в кругу партийных товарищей изрекал плоские бюргерские сентенции, насытившись, в послеобеденной неге множил пустопорожние демагогические пошлости и частенько засыпал, соратники терпеливо ждали: когда проснется. За ужином продолжалась нудня. Когда вождь вместе с Евой Браун откланивался и удалялся в стерильную спальню, все вздыхали с облегчением. Начиналось веселье.
Берия хорошо пел (вспомним фильм Абуладзе о дороге к Храму), потому и стал завсегдатаем в доме предков Квирикадзе. Сталин сочинял (когда учился в духовной семинарии) удостаивавшиеся похвалы педагогов стихи.
Тираны пренебрегли этим настойчивым зовом — соблазнившись дьявольскими посулами и прельстившись фантасмагорическими целями.
