Нежность
Она была полная, зеленоглазая, с наглым взглядом и хищными, как у кошки, ногтями. Мурашки по коже пробегали, когда брала в руки принесенные пиджак и брюки.
Но деться некуда: срочно требовалось подогнать костюм по размеру.
Из подсобного помещения вышел лысый маленький закройщик с грустными глазами и в сандалетах и сказал:
— Я это сделать никак не успею.
Хищная приемщица удовлетворенно кивнула.
Пришлось просить:
— Умоляю, я не поскуплюсь.
— Нет-нет, невозможно.
Искать следующее ателье, сговариваться? Не успеть. Нужно было убедить этих, во что бы то ни стало.
Но они упирались.
Он возвысил голос до крика:
— Есть заведующий?
— Кричите, кричите, — уничтожающе ухмылялась приемщица. И вновь мерила его наглым взглядом. — У нас крикунов и без вас хватает. Я заведующая.
Все ж добился своего, правда, пришлось отвалить приличную сумму. За такие деньги можно купить еще один костюм.
Вечером того же дня он случайно встретил их на улице. Они шли, будто плыли, она держала миниатюрного закройщика под руку, закройщик в другой руке нес сумку с продуктами. И так нежно они о чем-то ворковали — этот лысый пожилой мужчина и молодая красивая хищница, так спокойны, безмятежны были их лица, что нельзя было ими не залюбоваться.
Не сейчас
Беда в том, что умею ставить себя на место других людей и при этом чувствовать все то, что они испытывают. Поправка только на то, что исхожу из своих, а не из их представлений о жизни, но поправка эта пустяковая: все одинаково любят себя и не любят, когда ущемляют их самолюбие и нарушают планы. Остальные различия несущественны, так что я во всей полноте способен вообразить чужие переживания.
Поэтому: зачем стану кому-то звонить, если этот кто-то может оказаться занят? Вряд ли общение со мной в такой момент доставит радость. Предположим, я бы куда-то торопился, и вдруг телефонный звонок:
— Как дела?
Конечно, я бы с удовольствием поболтал со звонящим. Но в другое время. Не сейчас. Ведь я спешу, опаздываю. А звонящий говорит и говорит. У меня избыток такта, я не могу прервать, даже очень деликатно и вежливо. Но сам-то человек должен понять: коли отвечаю неохотно и односложно, значит, пора сворачивать треп, кончать точить лясы. Не тянуть резину.
После скомканного разговора выхожу из дома сам скомканный. С оскоминой на душе. Оскомина пройдет, но темная капелька выпадет в осадок. Со временем к ней добавится какая-нибудь еще капелька. Потом еще. И наконец скопится столько недовольства и желчи, что не захочется вообще ни с кем общаться.
Ну, так нужно ли кому-то звонить и вызывать — по отношению к себе — поток мыслей, который пробежал в голове в отношении другого?
Плохой человек
В доме он не обнаружил ни единой пылинки, и это сразу ему не понравилось. Но чувства зашли слишком далеко, и он уже не мог ими управлять. Сыграли свадьбу (впрочем, «сыграли» — сказано слишком пышно и бравурно, в реальности чинно отметили бракосочетание в узком кругу ее родных). Он переехал к ней.
Теща пеняла:
— Понимаю, вы не жили в приличных семьях. Поэтому не делаю вам замечаний, когда не снимаете ботинки в прихожей, а сразу топаете в комнату. А теперь сели в брюках на софу, на покрывало. А ведь вы по улице в них ходили.
Мысленно он огрызался: «Я должен перед вами штаны снимать?»
Предметом его особой ненависти стал кот — ленивый и жирный, которому было позволено все — и лежать на софе, и ходить по столу, и есть без вилки и ножа.
Если случалось остаться в квартире без надсмотрщицы, хватал швабру и носился за котом, который либо вспрыгивал на высоченный шкаф и оттуда угрожающе шипел, либо забивался под эту самую софу и оттуда сверкал разгневанными глазами. Не был жесток к животному. Все усилия сводились к тому, чтобы показать, кто в доме хозяин.
В конце концов кот при его появлении стал бросаться к теще, с жалобным мяуканьем искал защиты, прятался за этой скалой.
— Вот, — говорила теща, — чувствует животное плохого человека.
Пяток яиц
Нестерпимо обидно потерпеть фиаско в тот миг, когда, кажется, успех в руках, когда затраченные усилия вот-вот должны материализоваться в нечто горячо желанное, когда лишь мгновение отделяет от победы и вознаграждения. Ну, последний шаг, и…
Воплощением такой отчаянно-горькой тщеты стала история, которую изредка рассказывал за вечерним чаем дедушка. О том, как повез на дачу, где его ждала семья, сотню яиц.
Тут самые догадливые смекнули, что яйца он перебил. Да, развязка именно такая, но главное не в этом. Главное в том, как он их в переполненном вагоне оберегал, как — не хуже клуши — закрывал от грубой толпы пассажиров, как шел потом лесом два километра, перебирался через овраг по переброшенному вместо моста тонюсенькому деревцу. Как пережидал ливень в заброшенной утлой сторожке, где двое пьяных привязались к нему с просьбой уступить им пяток штук из драгоценного груза на закуску, и дедушка остался непреклонен. И, сам того не зная, дальновиден. Ибо капитулируй он — и домашние не получили бы ни одного: возле самого дома, преодолев все препоны, дедушка поскользнулся на ровном месте (а может быть, все-таки нервы сдали или глина после дождя была скользкой) и грохнулся, так что целехоньким остался как раз тот самый пяток.
Разговор с начальником
Сперва я не мог понять, почему он так желчно на меня смотрит и раскачивается — с носков на пятки, с пяток на носки; потом сообразил: он не раскачивается, а встает на цыпочки, чтобы казаться выше. А бесится из-за моего роста — я над ним нависал, ему приходилось голову задирать, чтоб взглянуть мне в лицо. Я, когда это уразумел, почувствовал себя неловко — стесняюсь, если хоть в чем-то слишком явно выпирает мое преимущество; впору стало ноги в коленях согнуть, лишь бы дальше не сердить. Из самоуверенного и нахального я мгновенно превратился в переминающегося заискивающего типчика и заговорил, будто много задолжал и пришел сказать, что долг вернуть не могу. У него победно блеснули глаза — он ощутил перемену во мне и приписал ее могуществу своего биополя и начальственного авторитета. И королевским жестом пригласил садиться.
Я думал, он тоже присядет и мы, как интеллигентные люди, продолжим беседу в креслах; но то ли он специально рассчитал — когда я утонул в мягкой обивке, то оказался на целую голову ниже его, — то ли внезапно оценил выгоду моего уменьшения по вертикали… во всяком случае, это свое неожиданно возникшее преимущество он упрочил и остался стоять.
Дилемма: разговаривать сидя — мне, младшему и по возрасту, и по должности, — невоспитанно и вызывающе, но я видел: он благодушествовал, расхаживая передо мной, я не мог ошибиться в причине снизошедшего на него умиротворения. Стоило мне привстать, лицо его вытянулось.
Оставалось подыгрывать, принять вид еще более непринужденный, показать, что, как и он, любую демократию в отношении начальника и подчиненного считаю естественной, не унижающей достоинства начальника — да, сижу, а он передо мной стоит, что особенного? Встретились два цивилизованных индивида — тонких, ироничных, начисто лишенных ханжества; им ли, с их умом и юмором, блюсти иерархию? Им такое и в голову не забредет!
Я достал сигареты и зажигалку, протянул ему, он взял и дал мне прикурить, после чего встреча приняла окончательно дружеский и неофициальный характер.
Слова
Ему не надо было произносить эти слова, она сразу об этом подумала, едва он их обронил. Надо было его остановить, но приятно было слушать.
Они гуляли вечером перед сном, и он говорил:
— Как хорошо складывается… Захотели сменить этаж — и сменили. Захотел я лучшей работы — и пожалуйста, завтра выхожу на новое место. Через месяц родится ребенок…
Ночью ему стало плохо. Он не велел вызывать врача, принял какие-то таблетки. И вдруг захрипел.
Земная женщина
И вот она, такая красивая, оказалась совершенно земной, обычной женщиной. Ботинки ему мыла, если возвращался домой перепачканной дорогой. А район новый, не заасфальтированный, как дождь пройдет — разливанное море грязи, по щиколотку в эту жижу проваливаешься.
И когда она его заляпанные ботинки брала и шла в ванную, он шел за ней и смотрел, как ловко она тряпочкой под струей воды их очищает. Стоял, не шевелясь, и уютно, хорошо ему было.
