— Михаил Захарович, вы — свидетель потрясающей эпохи, наблюдатель!
— У меня полное ощущение, что я сам без себя стал природой, людьми оброс. Я об Алисе Георгиевне Коонен бесконечно говорил, бесконечно писал, никогда не забываю, что она была на свете. И вообще стараюсь не забывать могучих людей. Все это очень мощно отозвалось в моей жизни. Встреча была подготовлена судьбой моей. Почему Коонен? Когда меня пригласили писать «Жизнь замечательных людей», предложили написать о Таирове или о Мейерхольде, я сказал, что напишу о Таирове, почему? Потому что никто больше о нем не напишет, и мне сказали: о Мейерхольде напишет несколько человек. Хорошо это или плохо, мы сейчас не разбираемся в этом, но если бы был Мейерхольд, мне сказали, было бы большее количество переизданий, чем Таирова. И люди берут только потому, что они уже знают, и читать не нужно. Они это с удовольствием быстро проглядят по диагонали, быстренько, а Таиров — новая фигура. И возникла моя любимая книга.
— А с Алисой Коонен какая история!
— Я увидел книгу о Камерном театре в букинистическом магазине, и увлекся фотографиями, потому что сама книга была очень скучная, узнал, что был такой Тиров, была Коонен — стал ею как маньяк существовать, я мальчик был, 13-14 лет. Потом еще родители по Волге повезли на теплоходе кататься и там, помню, в дождь я услышал радиоспектакль «Мадам Бовари», который Алиса Георгиевна возобновила, уже будучи очень пожилой дамой. Один из лучших спектаклей Камерного театра, и она гениально играла Бовари в 70 с чем-то лет, голосом, равным, которому нет в этой стране и в этом мире, и состав подбирала еще из оставшихся «камерников». Это было поразительно!
Спектакль я, можно сказать, увидел, хотя я его только слушал, но понял, как они говорили, как стонали. Я увидел спектакль! Я написал ей письмо, потом узнал случайно ее адрес в Театре Пушкина - она жила там. И она мне ответила один раз, потом второй, я спрашивал ее о школе Камерного театра, что такое, когда на театре эмоция — это была отдельная единица актерского существования, этого никогда и нигде не было. Она мне и об этом написала, и все это я изложил в своей давней, очень неплохой повести «Витя Куза в сандалиях на босу ногу». Там цитаты из ее писем. Потом , поступив очень быстренько на режиссерский ГИТИСа (мне полных 17 лет), я ей позвонил, она меня ждала, можно так сказать. Алиса Георгиевна останется со мной, она не похожа ни на кого на свете. А я коллекционирую людей, не похожих ни на кого на свете. Так Алиса Георгиевна мелькнула из книжки в жизнь, я слушал ее концерты, блоковские вечера, так как в театре она уже в то время не играла. Я ходил с ней по Тверской и был у неё дома неоднократно, но мы не были закадычными друзьями, она просто была видением моей жизни, впечатлением очень ярким, благородным и могучим. Вы не заметили, что сейчас могучих очень мало? Не Андрея Могучего, я имею в виду, а просто могучего — очень мало в искусстве. Что случилось? Это надо выяснять.
— Дружбой с кем особенно дорожите?
— Сейчас они все умерли. Шкловский, Каверин, Юткевич…
— Если говорить о цифрах в вашей жизни: 73 спектакля в «Эрмитаже», 15 — для других театров и почти 30 книг. Как существуете между театром и литературой?
— Не знаю как. Я родился для театра, а писал всегда рассказы одновременно, параллельно, очень маленьким начал писать. Потом они становились повестями, романами, и были признаны довольно рано. Я любил их так, как любят, я держал их при себе как жизнь. А театр всегда как карнавал, а возвращением к жизни была литература. Вот так они и сосуществуют. Когда находится для этого время, всегда, потому что я свободный человек, я распоряжаюсь временем. Как в Талмуде говорят: «Вы говорите — время идёт. Безумцы — это вы проходите». Время стоит над нами, оно никуда не идет, ничего не меняется. Это мы ушли и что-то оставили, какой-то там непонятный отпечаток своей личности. Так я и пишу, писал, сейчас все-таки меньше того, что называют художественной литературой, беллетристикой. Возвращаться к театру в книгах своих я не люблю, хотя уже появилась целая театральная литература моя, довольно большая.
— Смотрю на афишу премьеры прошлого сезона, спектакля «Веселая женщина». Вы упоминали, что недавно в связи с постановкой случилась неприятная история, что за люди, которые были против постановки о Елене Блаватской?
— Я думаю, они есть и они регулярно смотрят этот спектакль! Впервые в жизни в мире, в стране, поставлен спектакль по мотивам биографии Блаватской. Художественное произведение, вымысел, но по мотивам жизни Блаватской. Блаватская для большинства населения неизвестная фигура. Я искал ее отношение к жизни — веселое, юмористическое. Нашел! Меня заподозрили в том, что я святыни сбрасываю. Кто-то даже умудрился написать, что она равна по значению Гагарину. Это безумие! Мне сказали не обращать внимание, я так и делаю. Вот и все. Откровенно признаюсь в этом. Сделано так много и так, по-моему, не насмешливо, а весело. Люди не знают, что такое весело: весело вообще - не надо работать, не надо ставить, не надо жить… Надо все время быть насупленным творцом и все время говорить, как пророк. Я не пророк, абсолютно. Мне было весело жить, но в связи с тем, что остальным крайне невесело, мне тоже становится невесело. Это мне не нравится. Я лишаю себе возможности сопротивляться. Но найду! Найду после «Гамлета», которого сейчас ставлю. Или буду писать. Я еще не знаю своего будущего после «Гамлета».
— Почему именно этот спектакль так важен для вас?
— Потому что по разговорам с теми, кто меня знает и видит, это ни на что не в моей жизни не похоже. Это другой театр, никак не связан с моими спектаклями прошлыми. Может быть, будущими, но если так, то уже душа извлечена.
— Вы говорили, что в этом «Гамлете» вы обращаетесь к собственному отцу.
—Я думаю, каждый должен обращаться к чему-то своему. Абстрактно — не стоит. Фикция тоже ерунда. Притворяться влюбленным в своего отца не стоит. Я ношу свои темы, их немного, может, 3-4, всю жизнь. И так или иначе я с ними вожусь, варьирую. Тему отца, которая главная тема моей жизни, я увидел в «Гамлете», он ищет отца. Без отца жить не стоит, во всяком случае, очень трудно — вокруг все предают друг друга мгновенно, потому что людям надо продолжать дышать. Как я говорил, энергетика могил сильнее нашей энергетики, они в это не верят. Для меня лично они все живые, даже гады никуда не деваются, никто их не тревожит. Но выбирать надо и быть верными надо основоположникам той страны, которой ты являешься: ты являешься страной внутри своего государства, но ты и каждая страна огромная, и там есть любимые люди, там есть идеалы. Вот «Гамлет» об этом.
— Неужели нельзя дышать, не предавая?
— Мне кажется, что жизнь очень портит людей. Как можно больше испортить, чем, например, заставить забыть о главном? Это я называю предательством. Конечно, есть явная, открытая форма предательства: человек говорил одно и вдруг стал говорить прямо противоположное — либо поверхностный человек, либо негодяй. А вообще, очень трудно меняться к лучшему, это все липа. Человек к лучшему не меняется, потому что лучшее — это детство. Потом дальше приплюсовываются чаги к дереву, что-то возникает из него, попадает, портит. Надо беречь себя, живя с людьми. Как говорил Сартр: «Ад – это другие». Это абсолютно правильное определение. Человек — очень запутанное существо. Я бы рекомендовал: кого полюбил в детстве, того держись, люби. Не обращай внимания на изменения, но если совсем уж стал плох, пожалей. Сердце для чего-то нужно.
— Вы упомянули, что этой даты, 80-летия, вы боитесь. А что страшного?
— Я спросил жену, сколько мне лет, крикнул в другую комнату: «Сколько мне лет, Маша?» Она мне ответила, и я узнал, что мне столько лет! Я не уделяю никакого внимания этим датам. Я вроде бы даже физически изменился только чуть-чуть, а в принципе такой же. Я не понимаю, но стал видеть, что изменение происходит со всеми, и со мной тоже, вероятно. Мне стало очень больно. Потом мне стали объяснять, что это уже много — мне еще больнее стало. Я-то подумал, что жизнь к бессмертию сводится, а она к датам сводится каким-то, их отмечают пышно, и в эти пышные отмечания вдруг вступает фраза «один из лучших режиссеров» или «один из лучших писателей». Писали бы всю жизнь, или читали бы и смотрели, сказали бы, кто лучше, кто не лучше, хотя эта фраза никакого смысла не имеет. А имеет смысл только выдержит ли тело дальше жить, не буду ли я задумываться с по утрам, сколько мне лет — этого я не хочу, а приходится задумываться. 80-летие меня начинает пугать. Я буду избегать этого страха. Вот уеду скоро на замечательный остров, и желание одно только: погладить льва. В объятиях тигра я уже лежал, а погладить льва мне не удавалось, а там можно, не боясь. Вот это, пожалуй, излечит меня. Я надеюсь, что там красота настоящая и океан. Я видел все океаны, но хочу еще раз. Свобода нужна.
— Что такое свобода?
— Чтобы я оставался собой, как в детстве. Я был самый свободный мальчик на свете! Я так думаю, и я хочу им быть. Это вызывает иногда недоумение тех, кто знает, что мне 80 и видит мой возраст. А я хочу им быть, и все. Хоть умрите, хочу и буду! Жаль, что не всегда получается. Устаю.
— Вы заговорили о детстве. У вас все-таки день рождения в канун Нового года. Может, были в семье какие-то традиции в связи с этим?
— Я родился в прекраснейшем из городов, который я больше никогда не увижу, именуемом Одессой. Может быть, усилиями других людей, увижу. Там Новый год не праздник. Новый год стал для меня праздником уже в Подмосковье и в Москве. А в Одессе ничего особенного, у нас море и степь, нет снега на Новый год. Вот вы сейчас навели меня на мысль: может быть, от того, что там не придавали значения Новому году, не переходил я из года в год, я жил счастливо. Для меня потери - только люди, они мои года, они мое время. Уходят люди, уходит время. А так время-то остается, а люди уходят. Я люблю этот праздник. Я даже говорил, что после моего ухода моя душа будет блуждать в роще Подмосковья. У меня пристрастие такое к лесам, возникло в России. Не победила любовь к морю, но к степи точно победила. Лес для меня важнее всего, у меня сумасшедшее отношение к деревьям: я их целую. Выборочно, конечно, что приглянулось, то и целую.
— То есть Новый год вы начали праздновать только в Москве?
— Мои жены были и есть очень верующие. Они подарили мне ощущение праздника в Новом году. Всё связанное с Новым годом началось здесь. Это они мне дали, главные женщины моей жизни.
— Год назад состоялась премьера спектакля «Лес – частный случай», в конце на сцене выстраивают театр «Эрмитаж». Начались ли в ноябре обещанные ремонтные работы в театре?
— В январе. Клятвенно. Наверное, уже третью клятву дают, я верю. Я привык ждать уже. Десять лет – это все-таки не два года мне обещанных, это серьезная дата, круглая, и я не страдаю не потому, что мне здесь так чудесно. Я бы хотел вернуться, но уже красоты той не будет, потому что люди те уже не существуют в жизни — Полищук, Гвоздицкий, Храпунков. Очень много изумительных людей. Я ищу их отзвук, найду, надеюсь, когда там появлюсь, все вернется.
— Но здесь тесно?
— Голь на выдумке хитра, очень много интересного! Я так долго осваивал то пространство, так меня долго принимали тени, и так меня хорошо приняли, что мне было трудно сюда приехать. Хотя это место основано Калягиным для своего театра и Бертманом для своей оперы — мне хорошие люди его передали. Но как говорил Шкловский: «Жить будет, петь — никогда». Так вот, я преодолел это «петь — никогда». Я вроде живой и пою.
— Подарок для зрителей к Новому году — «Гамлет». А для себя вы что подарите?
— Только «Гамлет». Это подарок самому себе и тем, кто меня любит и любит то, что я делаю.
— Вас сложно представить без шарфа! Сколько их у вас?
— Их около четырех сотен.
— То-то я смотрю фотографии и не могу обнаружить повторов в этом элементе гардероба. Как это началось?
— Очень просто. Одна из моих ближайший подруг, ставшая ныне моей женой, работала в немецкой фирме, которая присылала в нашу страну избранным людям свою продукцию. Продукция фактически не продавалась, но мне дарилась. Фирмы уже нет, а шарфы есть. Они для меня берегли, знают, что я без шарфа не выхожу. Цветные, божественные куски материи, соответствующие моему настроению. Да, я люблю их очень.
— А как появился вообще первый шарф на вас?
— Это было так давно, что я его не помню. У меня все-таки не шарфики для пижонства, хотя есть и пижонские, определенно, но у меня мужские шарфы, которые приятно было бы на себе чувствовать. У меня есть шарф, на который попали капли крови умершего моего, в тот момент еще живого, бульдога любимого. Два года жил, умер от рака, и капли крови с какой-то его небольшой операции попали этот шарф. Я берегу его.
— Как бульдога звали?
— Швейк. Сейчас любимый кот по имени Шиша. Ему 11 лет. Мы разговариваем, могу сказать: «Не прыгай больше сюда. Ходи вокруг!» И он понимает! А Швейк обращался к моей жене и к младшей дочке по именам. Непередаваемый звук! Он меня звал с берега, когда я уходил плавать, он сам плавать не умел, поэтому он кричал мне с берега. Так что, видите, я живу в соединении с природой. У меня в Осетии есть своя лошадь, если так можно сказать. Дивная красота.
— Умеете ездить на лошади?
— Ездил немножко, но сейчас у меня позвоночник с дыркой, дай Бог на стуле усидеть, не то что на лошади.
