— А как тебе судьба Чаадаева?
— Он, если мне не изменяет память, сошел с ума? Нет, не хочу.
— Не сошел… Его объявили сбрендившим.
— И не выпускали из дома. И третировали. И насмехались. Большая радость — сидеть взаперти… И быть непонятым. Это не для меня.
— Его поняли… Оценили…
— Потомки…
— И современники тоже…
— Нет, пример не вдохновляет.
— Тогда, быть может, удел Михаила Булгакова? Правда, жить придется в суровую сталинскую эпоху — со всеми вытекающими... Ослепнешь… На нервной почве… Умрешь молодым…
— Не издав главной своей книги? Нет!
— Планида вовсе слепого Гомера — тоже не по тебе? Создашь бессмертный эпос. “Илиада”… “Одиссея”… Останешься в веках…
— Не греет… Хочу наслаждаться красками мира…
— Может, Чехов? Всемирная популярность. Любовь женщин… Преклонение мужчин… Не без издержек, разумеется: чахотка, труп повезут в вагоне для транспортировки устриц…
— Чтобы мой творческий путь завершился такой каверзой? Обидно… Постыдно… Это ведь значит: его не ценили, не знали в лицо… Не читали его книг. Не ходили в театр. Нет! Уходить надо на высокой ноте… Не с устрицами под боком.
— А Пушкин? Проживешь ярко, насыщенно…
— Быть застреленным на дуэли? Каким-то педиком… Бр-р-р…
— Лермонтов?
— Тоже дуэль. Пуля дурака… Ранняя гибель. Я бы предпочел бескровный поединок. На телеэкране. Чтоб все меня узнавали на улицах…
— Цветаева? Божественная поэзия… Тонкая проза… Правда, придется залезть в петлю…
— Я — жизнелюб.
— Николай Степанович Гумилев?
— Быть расстрелянным? Иметь жену-истеричку? Не по нутру.
— Маяковский? Сам пустишь пулю себе в грудь. На добровольных, так сказать, началах. Не тебя шлепнут, как Пильняка или Бабеля, а ты себя сам. Свобода выбора.
— Ни за что.
— Есенин?
— Опять петля? А нельзя планиду Томаса Манна? Ремарка? Хемингуэя? Рыбачить… Охотиться… Путешествовать…
— Ты рожден и живешь в России... Не забывай об этом.
— Верно. Постоянно забываю. У них там не столь сурово. Никого, кроме отравленного Сократа и несчастного Рембо с оттяпанной ногой, припомнить не могу. Ну и этот… Как его? Сам отрезал себе ухо. Не то Гоген. Не то Ван Гог. Впрочем, и у нас… Можно ведь устроиться. Не так все мрачно, если приглядеться… Тургенев, Гоголь, Гончаров… Хочу как у Льва Толстого… Поместье… Кучу детей, на которых отдыхает природа… Или как у Тютчева… Две жены… Или как у Фета… “Шепот, робкое дыханье…”
— Пребываешь в других исторических условиях. Помещичий быт тебе не грозит. Да и в перечисленных тобой случаях — закавыки: несчастная любовь длиною в целую жизнь. Это я об Иване Сергеевиче… Неразделенная страсть к Виардо тебе тоже вряд ли подойдет. Ты ведь никогда никого не любил и не знаешь, что это за мука. Гончаров служил в цензуре. Тебе это претит. Гоголь не знал женщин. Разве реальна для тебя жизнь без плотских утех? Толстого отлучили от церкви, а тупица-жена его доставала. Тютчев — мракобесничал… Ты ведь не хочешь прослыть мракобесом… Цензором…
— Не хочу. Хотя, положа руку на сердце, это не сильно пугает. Быть как какой-нибудь ихний Гамсун. Чем плохо? Ну и жал руку Гитлеру… Или наш Фадеев…
— Он тоже, между прочим, застрелился. Заплатил за собственные заблуждения сполна…
— А Олеша? Юрий Карлович… Король метафор… Я бы не прочь создать “Зависть”…
— Он в итоге исписался, изолгался… Спился…
— Андрей Платонов? Я не прочь. Такой у него кружевной язык…
— Нищета! Голь перекатная! Ходил без рубахи, в пиджаке на голое тело…
— Куда же деться? От вечных проблем и невезухи?
— Ты приблизился к пониманию.
— Как не понять? Ишь изобрели — истреблять скопом… В XIX веке все же устраняли выборочно, стыдливо, штучно, а в ХХ — гуртом: Ицик Фефер, Перец Маркиш… Мандельштам… Затравливали списками: Зощенко, Ахматова, Варлам Шаламов…
— Если станешь перечислять всех, не закончишь до завтра.
— Я согласен на неблагополучие. Небольшое. Как Алексей Толстой. Солженицын. Уехал-приехал, получил награды… Особняки… В крайнем случае — как Бродский. Ну побываю в ссылке.
Кратковременно. Однако Нобелевку — обязательно!
— Он рано скончался.
— Да, лучше модель Шолохова. Тоже Нобелевка, вольная жизнь в станице, долгие годы безоблачного счастья…
— Напомню: и он скрывался от сталинских преследований. Прятался по чужим домам. И потом — ходить всю жизнь под подозрением, что украл…
— Зато в итоге — бешеные гонорары, впечатляющий памятник на бульваре…
— Учти: чем-то все равно нужно платить. Запоями — до нечеловеческого состояния — как Довлатов, Веничка Ерофеев и Шукшин. Арестом, как Заболоцкий. Наркотой… Высоцкий и на француженке был женат, и славу имел, но сжигал себя…
— Как-то немило все это. Пугающе. Мрачно. Выходит, нет идеального варианта?
— Почему? Вечный вариант баловня судьбы: официально признанного и обласканного, дружащего с властью, осыпанного наградами. Ничего не создавшего. Сочинять книг не понадобится, наймешь помощников, негров… Кропать станешь только доносы…
Разговор происходил в Небесной примерочной: Бог предлагал Литератору выбрать подходящую судьбу. Писатель канючил и не мог решиться. Всевышний оставался доброжелателен, терпелив. Он знал: каждый сам, без понуканий, должен либо повторить кем-то пройденный путь, либо отказаться от попытки быть похожим. Но знал Он и то, что гениальные не колеблются, а колеблющиеся вечно переминаются на распутье и не отваживаются ни на что.
