…Тверская девушка Ульяна, деды-прадеды — священники, от них-то и фамилия столь звучная — верно, от Кесарии, “крепости Стратона”. Могла стать лингвистом, переводчиком (все задатки к тому), и не узнали б мы о ней никогда, если б те же деды не нашептали, не вложили — сквозь время — ей в душу страсть к сочинительству. “Ходит Ваня, ходит Ваня посреди кружочка” — первые “стихи”, первая песня, первая музыка. Без тщеславия и суетности, но с породой и путеводною звездой выбрала самое скорбное из всех зол — поступила в консерваторию на композиторский. Давно вы живого композитора видели? Вот полюбуйтесь.
Сейчас, когда все иллюзии да студенческий наив отступили, особенно интересно подстеречь Ульяну на непростом отрезке ее пути и эдак нахально шандарахнуть вопросом:
— Ну как? Будешь сочинять дальше? Будешь “в стол” писать? Мало тебе?
— Буду. Главное — иметь стержень внутри себя. А он есть: энергия дедушек поддерживает. А еще важно, чтобы тебе было что сказать. Я долго ношу в себе переживания, коплю их… и верю в то, что делаю.
Увертюра “Уйди, старушка, я в печали”
…Поиграем в “Что? Где? Когда?”. Московская консерватория выпускает по 7—10 композиторов в год. Да, так в дипломе и написано: “моцарт”… пардон, “композитор”. Столько же, допустим, “рождает” и питерская. Посчитаем: 15—20 в год — это 150—200 за десять лет. 300—400 — за двадцать. 20 лет — все-таки срок, можно успеть проявить себя. А теперь вопрос, уважаемые знатоки: назовите фамилию хоть одного из сотен этих выпускников, начиная с перестроечного времени, которая по каким-либо причинам просто запала бы вам в память. Затрудняетесь? И не мудрено: юный драматург, модерновый режиссер, отвязный писатель, художник, скульптор, да даже поэт, черт возьми, — сегодня пробиться могут. Хотя бы в принципе. Хотя бы теоретически. Хотя бы в столицах. Классический композитор, как выясняется, ни одной лазейки для самореализации не имеет. Поэтому он берет свой красивый диплом и если и остается в профессии, то идет в музшколу преподавать, или в пресс-секретари к “великому”, или на радио новостные отбивки да джинглы писать. Или такая фигня появилась: “Сделаем вашей компании фирменный аудиостиль!”. Говорящая визитка — банкиры, налетай.
Вот и получается: “Ты кто? Композитор?! Да не смеши людей!” Бах, Моцарт, Бетховен (или “из последних” — Щедрин, Губайдуллина, Рыбников — кому как больше нравится, не суть) отодвигаются все дальше и дальше, им “повезло”, они “успели”, они “пробились”, несмотря на мытарства, запреты, идеологический гнет, а живой ткани, живого носителя музыкальной идеи — с кем поболтать, поспорить, раскритиковать — нет. Разрыв. Звездные солисты есть, но они-то безмятежно сидят на обкатанном репертуаре. И мало кто из них решится рискнуть, вставив в программу что-то новенькое.
И кого мы знаем моложе Рыбникова? Где эти имена? В полуподпольных фестивальчиках “современной музыки”, на которые ходят те же педагоги из Консы, полтора студента с ними да престарелая мама?
Где огромная афиша на Большом зале консерватории — “Сегодня. Премьера. Новой. Симфонии!”, где? И так чтоб каждую неделю. Или хотя бы раз в месяц. Куда там. Если им, студентам, сами преподаватели от безысходности говорят: “Не пишите крупных форм. Пишите что-то камерное, чтобы хоть кем-то когда-то исполнилось…”, песенку там, квартетик, так, чтоб весь хронометраж — на минутку, на две, на пять, и без оркестра (это ж какая дороговизна). Вот она, композиторская мораль.
И это большое заблуждение, когда все скатывается к формулировке “да Моцарт еще сто лет актуальности не потеряет”, “я Брамса 105-й раз играю, и он до сих пор такой непознанный!”. Мол, все лучшее написано. Чего затрудняться? Зачем себя мучить немелодичной современной какофонией? …Нет духовной работы от композитора — не будет ее и от слушателя. Останется лишь привычка к привычному. Музыка как хит, как услада, как фон. Ноль движения. А важен путь…
“Розовая” жизнь до крушения иллюзий
…Ульяна пришла в редакцию, расположились с нею за чашкой чая.
— Дедушки, говоришь, подпитку дают…
— Думаю, да. Родословная непростая, легко запутаться. Священники шли по папиной ветке, до революции жили в Тверской губернии, в Бежецке; а вот папин папа уже на заводе работал, в войну разведчиком был… По маминой ветке — еще интереснее. В XIX веке один французский садовник приехал в Россию и поселился в Твери (как раз в то время, когда Салтыков-Щедрин заправлял, командированный в Тверь в качестве чиновника по особым поручениям). Садовник-то сей и женился на девушке из зажиточного рода Ратниковых — так появилась моя прабабушка.
— Оригинально. Ну и семья, разумеется, не музыкальная…
— Как сказать. Папа мой, Борис Всеволодович, в детстве на скрипке учился, но при том, что старшим сыном был, — идти по музыке ему просто не разрешили, надо ж семью кормить. Так он и читает сопромат всю жизнь. Хотя музыку никогда не бросал: в армии выучился играть на саксофоне, а позже для нас с братом организовал детский ансамбль. Мама Светлана… училась у папы (специальность ее даже не воспроизведу — что-то связанное с мартеновскими печами); активная, дерзкая, пела прекрасно. Так они на почве вузовской самодеятельности и сблизились.
— И как же вышла на музыку?
— Ребенок (я то есть) рос амбициозный. Бирюлечки всякие с детства сочиняла — родители так и шутят, что писать Ульянка начала раньше, чем читать. Школу заканчиваю, а тут вдруг Тверское музучилище вводит экспериментальное композиторское отделение. Не устояла.
— А в Москву как попала?
— К нам на семинар приехал известный профессор Игорь Кузнецов, стал он про свою методу рассказывать, п отом спросил: кто хочет быть подопытным кроликом? И тут выцепляет меня: ну-ка… Я-то ушами отличалась, слух абсолютный. Кузнецов играет последовательности, а я их от страха безошибочно называю… В конце спрашивает: куда поступать собираетесь? “Хочу в Московскую консерваторию!” — “Ну, как надумаете, позвоните мне, сведу с кем надо”. Так мы и встретились позже с композитором Владиславом Германовичем Агафонниковым, моим учителем.
— И сразу ж поступила?
— Прежде с годик ездила на электричке Тверь—Москва и обратно на личные с ним консультации… Вот нагружусь подарками от мамы с папой, этакие гостинцы из провинции, и бегаю за ним. Ничего не взял. И никаких надежд на поступление не давал. Но вот день экзамена: Агафонников — в аудитории, все окна — настежь, жара, сажусь за фортепиано, чтобы исполнить свой вокальный цикл (играю и пою). И на одно мгновение знамение было. У меня третья часть называется “Песнь Рождения”, и в финале такие слова: “…над землей всходило снова солнце, светлый благовест встречал светило, песнь Рождения наполняла небо”. У рояля в фактуре звучат колокола… и в эту секунду церковь, что напротив консерватории, начинает звонить, словно бы в такт музыке. Тогда я почувствовала, что поступлю.
— Ну и как — училась с удовольствием?
— Еще до приезда в Москву у меня относительно этой профессии, столичных возможностей, всего того мира, “который вот-вот мне откроется”, — был ряд огромных иллюзий. На первых курсах пыталась объять необъятное, сочиняла буквально всё, глаза горят, но… провал за провалом сначала породили цинизм, плавно переросший в бессилие. И не у меня одной. В первый год после окончания консерватории никто с нашего курса просто не мог писать, настоящий кризис.
Верх всех мечтаний: пробиться к сериалам
— Так сколько с курса вышло?
— Семь человек. А сколько таких, ты говоришь, за десять лет выйдет? Куда их столько, правда? Вот так все и рассуждают. Стала подрабатывать: то с актерами вокалом занимаюсь как педагог-наставник, то вдруг какой-нибудь дирижер скажет: “Я вот тут слышал одно произведение малоизвестное, хочу его сыграть”, а партитуры нет! Приносят тебе запись, сидишь, на слух расшифровываешь, забиваешь ноты в компьютер…
— Господи, да, говорят, в Германии абсолютно все ноты есть!
— Ха, так проще какого-нибудь попросить — намного дешевле, чем заказывать почтой из Германии.
— То есть пошел в жизни такой жесткач, никакой работой не пренебрегала…
— Ну да, ты прав. Вот сидят на “Песне года” оркестранты, делают вид, что играют, а звезды наши поют… Но ведь идет фонограмма. И мы, композиторы (может, меня убьют после этих признаний?), пишем им, музыкантам, партии, схожие с фонограммой, чтоб скрипки синхронно смычками в одну сторону водили, игру изображая. Такой вот абсурд был в начале 2000-х.
— Для ваших предшественников в советское время была очень хорошая лазейка — музыка к кино: Эдуард Артемьев — “Сталкер”, Гия Канчели — “Кин-дза-дза”, Шнитке — “Экипаж”, платили чудесно: “к паре фильмов напишешь — можно год не работать”.
— В советское время к музыке в кино относились серьезно, а сейчас каждый суслик — агроном. Если человек может мало-мальски две нотки на компьютере соединить — он уже композитор. А тебе, с твоим дипломом консерваторским, сразу же говорят “до свидания”, потому что людей с образованием боятся. И я с этим сталкивалась. Звонят вечером: “Завтра у нас съемка, арендован дорогой объект, снимаются Стычкин и Башаров, а композитор улетел в Баку…” — там в одной сцене девушки танцуют фламенко, гитарист играет, а музыки — нет. Я тут же звоню знакомому гитаристу и, пока он ко мне едет, быстренько набрасываю музычку; приехал — записали, утром отдаем хореографу, тот тут же девочкам танчик разводит — снято! Сижу на премьере — моего имени в титрах нет. “Как так?” — “Ой, извините, забыли”.
— А как же договор?
— Да какой договор? Квитанцию получаешь… Или тут в дебрях Интернета обнаружила, что музыку для многих спектаклей в московских театрах делает одна “творческая лаборатория”. И стоит имя конкретного человека — руководителя. Звоню ему: “К вам молодые композиторы могут попасть?” Я же писала театральную музыку, вон в тверском ТЮЗе до сих пор спектакль идет… Приношу ему девять различных треков; он послушал по 10 секунд от каждого, и как только пошла надрывная кульминация из дипломной работы “Плач Ярославны” для народного голоса с оркестром, он воскликнул: “Боже, это что за губайдуллиновщина?!” Опустил, что называется.
— Он что — посредник?
— Вроде того. Сам общается с режиссерами, композиторов к ним не подпускает, дает лишь задания не совсем лепые: “Напиши-ка типа вступления к “Лоэнгрину”, только в миноре”.
— Ну да, “у вас нет такого же, только без крыльев?” А в попсу уйти не пробовала? Писать для группы “Блестящие”…
— С одной стороны, песни я писала всегда — вокальный жанр мне очень близок, это что-то из разряда личных дневников. Но просто рифмовать слова — не значит быть поэтом. Равно как быть хитмейкером — не значит быть композитором.
Я знаю, как написать хит. Там нет никаких секретов. Что такое хит? Это запоминаемость. Наше ухо привыкло к определенным гармоническим последовательностям, мелодическим линиям — оно их фиксирует и запоминает. Вся популярная музыка строится на этих “золотых секвенциях”, которые были модны еще в эпоху Вивальди. Какую песню ни возьми: в припеве — “золотая секвенция”. Но мне смешно под этим ставить свою фамилию. А то, что льется от души, — это для друзей, потому что “медийные люди” называют это неформатом.
— А вот государство даже теоретически не обещает обеспечить работой?
— Издеваешься? Абсурд уже в том, что, закончив консерваторию и имея в официальном дипломе надпись “композитор”, еще не факт, что тебя примут в Союз композиторов…
— А зачем там состоять?
— Ну, все-таки под его крышей какие-то исполнения проходят, какие-то заказы иногда, но бывают…
— Ну, есть же еще конкурсы, фестивали…
— Есть, и в 2008-м мне повезло: за мою песню дали вторую премию на конкурсе композиторов имени А. Петрова (председатель жюри — Рыбников). Побольше бы таких конкурсов. А что до фестивалей, то зачастую об исполнителях композитор должен позаботиться сам. И как хочешь оплачивай. Давала я как-то раз вариацию для скрипки соло, моя хорошая подруга играла. Но тогда мы были студентами, отношение ко всему было иное. А сейчас мне просто неудобно забесплатно просить людей. Это ж не так, что “вышел — сыграл”, еще учить надо!
— Слушай, а может, на Запад махнуть?
— Хорошо там, где нас нет. Но у них есть две вещи, которых нет у нас. Во-первых, в любом провинциальном городке есть церковь или небольшой зальчик, где постоянно проходят концерты. В том числе и с премьерами новых произведений. Во-вторых, там уважают людей творческих профессий. А здесь у композитора постоянный комплекс вины: “извините, что я это написала, одним придется играть, а другим слушать…” Наверное, отчасти мы и сами в этом виноваты. Сидим в своих съемных конурочках, пишем “в стол”, у кого что болит, вот музыка такой мрачной и получается…
— Странно, что ты до сих пор вообще остаешься в профессии. Знаю очень многих, для которых музыка после окончания Консы — как красная тряпка для быка…
— Разумеется, и у меня есть работа, которая кормит. Как-то увидела объявление, что в один ресторан требуются бэк-вокалисты (в Москве тогда много караоке-клубов открывалось). Приходят люди, поют. Такие самородки есть — диву даешься! И бэк-вокалист их ведет, подстраивает сходу второй голос… Теперь я там арт-директор.
— Работа работой, но есть еще что-то, что не дает сойти с пути праведного?
— Разумеется. Вера. Вера близких людей в тебя. Вот на мужа могу положиться всегда. Сережа — помощник капитана дальнего плавания. У меня получается так: два раза в год “медовый месяц” — это плюс, а то, что многое приходится переживать в одиночку, — это минус. Но, несмотря на частые разлуки, нам удается не терять душевной близости даже на расстоянии. А случается так, что все бросаю, мчусь-лечу к нему аж на другой конец земли…
Из чего только сделана музыка…
— Очень интересно — как в голове рождается произведение?
— Для меня так: сначала слышишь интонации — такие кирпичики, коротенькие музыкальные фразы-идеи, которые потом насыщаются образами, а уж из образов вырастает форма. То есть первый порыв эмоциональный, а уж потом включается рацио… Владислав Агафонников советовал вести записную книжку и регулярно помещать туда буквально все фразочки, что приходят в голову. Половина уйдет в небытие, но что-то же пригодится…
— А эту первую интонацию как слышишь — голосом, м-м-м-мычанием, инструментом?
— Всяко бывает. И голос, и скрипка, и рояль… Не это главное. Главное — работать честно. Копить в себе эту энергию, вынашивать ее нутром. Только тогда обретешь собственный стиль, свое лицо, свой опыт. А уж кто как пишет… Иные — по ноте в день, и за полгода у них что-то серьезное выстраивается. Другие — и я в их числе, — напротив, полгода могут к партитуре не прикасаться, а потом сесть и за ночь родить.
— И вот идешь домой, садишься за рояль…
— Нет-нет, пишу за столом. А иногда в метро так приспичит, хватаешь блокнот, шокируешь людей. Часть своего диплома “Плач Ярославны” писала в троллейбусе. Мысль мелькнет — надо срочно фиксировать, а то ведь забывается мгновенно.
— Старая музыка людей не раздражает, а как заведешь “Ксенакис-Булез-Штокхаузен” — большинство сразу напрягается…
— Однажды я слушала на концерте сочинение одного молодого композитора — все эти шуршания, оркестровые вздохи… И “живьем” это было так здорово, мурашки бегали! Но услышь я это в записи — нет, не прониклась бы. Даже у нас, профессионалов, пока мало слухового опыта, чтобы так просто перейти с гармонической на современную музыку. Она требует больших эмоциональных затрат от слушателя, ведь эта боль, в ней заложенная, еще близка — вот она. А боль в сочинениях классиков уже подугасла, льется себе музыка и льется, переживания не те… Так что играть нас нерентабельно: и так жизнь тяжелая, а тут еще ухватом по голове!..
— Главное — писать. Хоть в стол, хоть в сундук, куда угодно, но писать. Человек с такой фамилией, как у тебя, просто не имеет права отступиться от музыки. И если я не авторитет, то с удовольствием приведу слова Софии Асгатовны ГУБАЙДУЛЛИНОЙ:
“Всякое творчество — путь в неизвестное. Сейчас нет идеологического давления. Но есть куда более страшное — давление коммерческое. И от него нужно быть свободным. Не бояться неуспеха, провала. “Надо же будет семью кормить” — это очень опасные слова. За ними следует одно: “Я должен приспособиться”. И тут… конец. Ты теряешь дар слышать истину в себе и превращаешься в циника. Что делать? Только одно слово приходит на ум: “исхитриться”. Позвать на помощь родителей, еще кого-то… Исхитриться, чтобы не погрешить против себя”.
Удачи тебе, Ульяна!
