Загадочная русская Дуся

Прикосновение №1

— Подружка прочитала объявление, что набирают детей для картины. Я пришла на пробы, а она нет. И меня утвердили. Надо сказать, что этот фильм меня воспитал. Я многое поняла — даже не про профессию, а про себя. На “Розыгрыше” я впервые влюбилась.  

— Неужели в Харатьяна?  

— Нет, не в Димку, не скажу, в кого. Но это была совершенно безумная любовь, единственная такая за всю мою жизнь. Вообще здесь много случилось впервые. Обожглась впервые, и красоту, и гадость тоже увидела впервые. Впервые получила деньги — 50 рублей. Для десятиклассницы это бешеные деньги. Купила почему-то плед.


— Знаешь, ведь Табаков никогда нас не хвалил. Я ему даже однажды сказала: “Да что же такое, Олег Павлович? Что вы нас все время ругаете и ругаете? Мы же нуждаемся в хороших словах”. А он обычно отвечал: “Дуся, раз вы мои ученики, то хорошее само собой уже разумеется. Значит, вы — избранные. А кто вам, кроме меня, скажет правду?”  

Вот он мне говорил: “Дусь, у тебя мысли короткие, как у Буратино. Есть опасность, что и чувства могут быть короткие, как у него”. И теперь я каждый день понимаю, как он был прав. Количество вопросов, которыми я его тогда закидывала, превышало все санитарные нормы. Но зато все его ответы, они — во мне.  

— Однако это не помешало Олегу Павловичу уволить тебя из театра. Да еще по 33-й статье. За что? Что ты такого ужасного сделала?  

— Было самое начало перестройки, когда все было возможно. Когда весь мир грезил новой Россией. И вот мы — несколько русских актрис — поехали в Лондон на кастинг. Там тогда готовился театральный проект с Джоном Малковичем. Пьеса строилась на том, что в дом к известному писателю проникают пять журналисток из стран бывшего соцлагеря. Вот мы и мечтали их сыграть — Ингеборга Дапкунайте, Марина Зудина, Ира Малышева, я и кто-то еще, уже не помню. Выучили роли на английском языке, играли сцену, но из всех нас осталось двое — я и Ингеборга. Но режиссер все-таки выбрал Ингеборгу, а впоследствии на ней женился.  

Я позвонила в Москву Олегу Павловичу и сказала, что хочу в Лондоне задержаться. Он не разрешил, но я, на свой страх и риск, все же поменяла билет. Ясное дело, сорвала спектакль “Ревизор”. Я понимала, что подвела театр (хотя все были предупреждены), и Табаков меня уволил по статье. Я вернулась, извинилась, но не просилась назад. При этом все режиссеры — и Женя Каменькович, и Сережа Газаров — отказывались вводить других актрис на мои роли. Поэтому я вроде и ушла из театра, но доигрывала на разовых.  

— Что ты делала эти два года?  

— О! Они мне очень много дали. Когда ты остаешься без прикрытия и тепленького местечка в театре, ты спрашиваешь себя: “А что же ты можешь на самом деле?”  

— И что, выяснилось, может Евдокия Германова?  

— Я выучила английский язык — прошла трехступенчатые курсы. Я стала заниматься бизнесом — открыла косметический салон. Тогда было такое время, когда все невероятное было возможно. И я нашла помещение, хороших специалистов. Пробыла в бизнесе год, но потом поняла — во мне не совмещаются наивность и непосредственность актрисы с расчетливостью (в хорошем смысле слова) бизнесвумен. Поняла, что перестаю быть артисткой. А тут еще у меня пошло кино.


— Ты имеешь в виду “Мусульманина”?  

— Да. Владимир Хотиненко меня утвердил сразу, но очень настаивал, чтобы меня перекрасили в блондинку. Короче, я приехала на “Мосфильм” краситься, а в это время там отключили горячую воду. Гример, пожилая женщина, кипятила воду в электрическом чайнике, разводила краску и в результате получился на мне такой рыжий-прерыжий, какой-то люминесцентный цвет. Когда я шла по улице домой, то все машины (не вру) тормозили, и мужчины делали мне недвусмысленные предложения. Я была проституткой в кубе! Володя Хотиненко увидел меня и ахнул: “Да это же то, что надо! Она покрасилась тем, что нашла у себя в деревне”.  

— Конечно, смешно, но роль-то у тебя в “Мусульманине” трагическая. Собственно, как и сама картина.  

— Суровые съемки, роль трагическая, но... Знаешь, я этого совершенно не помню. Помню, например, как ассистент оператора, рафинированный англичанин, потерял сознание, когда увидел, как селедку на газете разделывают. Или еще — как мы с Женей придумывали постельную сцену. Как это ни смешно, но постель не получалась: мы мучились с ней, репетировали… На следующий день едем на съемки, вижу, на дороге тетки продают огромные огурцы. “Давайте купим”, — говорю я. Купили и на съемках начали хулиганить: возились с Женькой под простынею, и вдруг простынь поднималась с помощью огурца. Это был сюрприз даже для режиссера (вся группа умирала со смеху). Может быть, поэтому он вырезал эту сцену.


— Артисткой я хотела быть с трех лет. Но поскольку была девочкой очень серьезной, то готовила себя в археологи, в математики. Я даже поступала в математическую школу при МГУ. Что ты, у меня очень хорошо всегда было с геометрией, с формулами, я побеждала на математических олимпиадах.
Я неплохо пела и, между прочим, была солисткой ансамбля Локтева. Пела: “Когда восходит солнце над столицей!” Мама родная! Да самое первое мое выступление состоялось на сцене Большого театра! И когда я вышла на эту сцену (мне было лет 12 или 13), то моя энергетика почему-то сразу поняла: этот театр для меня, вот так, именно по Большому театру, то есть по гамбургскому счету, мне обязательно надо существовать. Вот такая у меня была самооценка. Может быть, поэтому я шесть лет билась, поступала в театральный.  

— А тебя не принимали. Ты не сошла с ума?  

— Я из тех людей, что если одержима чем-то, то должна идти до конца. И много раз по жизни так было, что моя интуиция, вопреки всякой логике, оказывалась единственно правильной. Когда меня в очередной раз не приняли в школу-студию МХАТ (а я ведь прошла все туры, но не набрала всего одного балла на экзаменах), тогда пришла к ректору Радомысленскому.  

— Вениамин Захарович, что же это происходит? Кто у вас поступает? — спросила я его, глядя в упор. — Дочка этого? Сыночек того? А я — нет? Дайте мне возможность хотя бы просто ходить вольным слушателем.  

Только за одно то, что я это сказала, в школу-студию МХАТ меня больше не допускали. Да, было такое время, а я этого не понимала, и, наверное, надо было терпеть и молчать.  

— Судя по всему, из тебя дипломат не получился бы.  

— Слушай, я всегда удивлялась, как люди общаются: они делают какие-то хитрые дипломатические ходы, осторожничают, а я как дура всегда в глаза луплю правду — конкретно, лаконично. И это действует как шок. Другие существуют как удобно, как выгодно, я же — не умею.


— Дуся, интимный вопрос: сколько ты весишь?

— 43 килограмма.  

— Серьезный вес в искусстве.  

— Знаешь, у меня с моим весом происходит раздвоение сознания. Как женщина я комплексую. Вот я смотрю в зеркало и думаю: “Мне бы попу, мне бы грудь. И что это за ноги — палки”. А как актриса я понимаю, что это гениально: я могу из себя, как из аппарата, доставать и высекать сумасшедшие вещи и энергию. Форму держу: да я в “Донспорте” каждый день по 2 километра плаваю.  

— А натурщицей не пробовала работать?  

— Кстати, моя подруга в Лос-Анджелесе работала натурщицей и все время меня заманивала, мол, давай присоединяйся. Я понаблюдала — нет, это не мое. И не потому, что голой стыдно быть, нет. Это как рыбалка — не мой вид спорта. Я не могу часами с удочкой сидеть — ужас какой-то! Мне надо все время что-то делать, двигаться. Я река, а не стоячий пруд.


— Кстати, а с Джоном Малковичем все-таки удалось поработать?  

— Да. Он потрясающий, скромный и чудесный партнер оказался. Было очень смешно видеть, какими мы приехали в Лондон. Нас встречают — актрис из холодной, разрушающейся страны: уже не СССР, еще не Россия. И выходят из самолета такие крали — в мехах, в коже. А мы, чтобы произвести впечатление, у подруг набрали самое лучшее. Что нам Малкович не Малкович — никакого подобострастия, доводящего нас до оргазма при виде звезды, не было. И, кстати сказать, нам англичане потом говорили, что такое поведение было очень даже правильное.


— Вот зачем режиссеры делают из тебя то алкоголичек, то женщин с искореженной судьбой. Тебе бы модисточек играть: никто так красиво и умело на шпильках не ходит.  

— Нет ответа на этот вопрос. Я действительно несколько устала их играть. Это люди-парадоксы, крайний случай. Да, они вызывают сочувствие, да, они забавные, но мне уже этого мало. Вот я сейчас снялась в сериале “43-й”. Я долго отказывалась от главной роли, потому что понимала — не смогу оправдать поступки своей героини. Она блокадница с этим же диагнозом. То есть когда уже в мирное время люди испытывают чувство страха и голода. У нее вся квартира забита буханками черствого хлеба, она морит голодом сына. И она доходит до истерики, орет на сына: “На, ешь, ешь!!!” и выливает на него кипящую воду из-под картошки.  

— Дайте мне психиатра, — сказала я тогда режиссеру, — я должна с ним поговорить.  

Режиссер пригласил потрясающего психиатра, и тот мне разложил эту роль по полочкам. Он накачал меня психологическими “инъекциями”, и только тогда я смогла сыграть такую женщину. Получилось прекрасно, но второй раз я это повторить не смогу.  

В общем, такая непростая тема… Но знаешь, как я ее для себя решаю: поскольку я играю странных женщин с изломанной судьбой и алкоголическим прошлым, и, как правило, женщины страшные, то во мне это вызывает протест. Поэтому я ношу одежду от Кристиана Диора, поэтому такая ухоженность…


— Евдокия, что в имени тебе твоем?  

— Мне-то в моем имени хорошо. А вот людям, которые что-то плохое замысливают, не очень. С ними обязательно что-то случается, поэтому я сразу предупреждаю: “Вот если вы будете делать мне больно, то…” Я столько раз в этом убеждалась, что теперь сама боюсь. Но если я благоволю, то у человека все в шоколаде.


— Вся Москва знает знаменитый пирог от Германовой. Давай рецепт.  

— Я так воспитана, что не могу в дом приходить с пустыми руками. А пирог является таким связующим, располагающим звеном. Это повод, чтобы объединиться. Рецепт простой. Нужно растопить две пачки маргарина. Добавить туда 450 граммов сметаны пожирнее и туда же один килограмм муки. Все это размешивать, пока не получится прекрасное тесто — такой большой колобок. Вот из него у меня получается четыре пирога. У меня несколько начинок — тертый сыр с жареным луком и со специями, капуста с яйцом, гречневая каша с грибами или жареным луком. Пирог посыпается тмином. Знаешь, в чем я его выпекаю? В коробке из-под кинопленки — в этом изюминка. 20 минут в духовке — и все готово.


— Ты говоришь — река? Куда течет твоя река?  

— Я знаю, что сама наберу актерский курс. Продвинусь в занятиях йогой — это очень серьезно. Еще коньки — жду зимы. Встала на коньки в прошлом году, уже не падаю. Еще я буду дальше заниматься проектом “Звезда читает сказку” у Терезы Дуровой. Это такая красивая история, такая красивая идея. Она не только для детей, она тебя очищает. Как будто возвращаешься к себе самой в сказочном варианте. И еще потому, что здесь гамбургский счет. А мне нужен гамбургский счет.