“Лед” давали на сцене МХАТа в Камергерском — под названием “Игра снов” Стринберга. За занавесом с изображением городской постройки начала века обнаружился идеально иссиня-голубой задник, на фоне которого стильного вида дяденьки в белом имитировали действия плотников, столяров и прочих ремесленников. Ода труду выглядела живописно и пришлась как нельзя кстати к Первомаю. Хотя никто лозунгов типа “Май-труд-жувачка” не выдвигал, но высоким качеством света, звука и отточенной пластики демонстрировал трудовые достижения. Развитие представления ни на минуту не позволяло усомниться в том, что Швеция — страна победившего социализма при монархическом режиме.
Во всяком случае, “Сны” шведского изготовления завораживали архитектоникой и дизайнерским подходом. По Уилсону уже можно издавать каталоги идеального сочетания цветов одной конкретной гаммы в конкретно взятой мизансцене с учетом актерского фактора. Ибо актер для Уилсона — лишь фактор, который должен быть так подсвечен и размещен в пространстве, чтобы возникало ощущение, будто он компьютерными ножницами вырезан из картона и вмонтирован в голубой, красный, серебристый цвет. Или, допустим, висит в воздухе. Собственно, на сцене Роберт Уилсон оказался верен декларируемым принципам.
— Большинство театров — это украшение или иллюстрация к тексту, а в основе моих постановок стоит визуальный принцип. Образы не могут служить декорацией: ведь то, что мы видим, совсем не подразумевает то, что мы слышим...
Любопытно, что на эту мысль художника натолкнул 13-летний афроамериканский подросток, которого полицейский собирался ударить дубинкой. Это было еще в 67-м году на улице Нью-Джерси. Уилсон услышал звуки, которые издавал мальчик, и понял, что он глухонемой. Ему захотелось узнать, каким образом тот думает. В итоге его первая работа для театра шла семь часов без единого звука.
В “Игре снов” были звуки, слова, короткие монологи, но публика с трудом понимала, о чем речь. Кажется, режиссер явно промахнулся, отказавшись от синхрона, сославшись на то, что Москва — один из немногих городов, где знают и любят Стринберга. А значит, в переводе не нуждается — в отличие от Лондона, куда театр отправился на гастроли после московских показов.
Но вернемся к “Игре снов”. Оглушенная визуальным эффектом публика уже к середине первого акта бросила нервно искать в синопсисе связь с происходящим на сцене, а принимала все как данность. Богиня в серебряном платье спускается на землю, чтобы убедиться, насколько справедливы жалобы людей на свою жизнь. Даже если бы зрителям сообщили, что она оказалась на Марсе как представитель “Гринписа”, то это ни в коей мере не повлияло бы на восприятие красот. Красот было множество: вырубался свет, и публике являли очередной сон. Например: лужайка, на ней — три упитанные шведские коровы, в натуральную величину и как живые. Правее от них — группка из шести мужчин в костюмах брусничного цвета. На авансцене — строгая дама в черном, дающая отмашку доярам в серо-белой гамме. У каждой группы своя партия — пластическая, световая и звуковая. Даже трость в руках одного из “брусничных” господинов сопровождал выразительный звук. Так же, как и полученные надои от ленивых и сытых коров. При этом все это, выполненное с математической точностью, оказалось не лишенным юмора.
И хотя богиня в серебристом платье, судя по выражению ее лица, страдала от увиденного на земле, “Сны” были красиво-отстраненны и проходили так же легко, как и являлись.
