Завтра в Камергерский переулок вечером лучше не ходить — сметут. Завтра в МХТ с невероятным размахом и оригинальностью отмечают юбилей Олега Табакова, который случился еще в августе. Табаковский юбилей взял старт именно в траурный день дефолта-98 — 17 августа, а закончится 15 октября, в день моего рождения. Спасибо, Олег Павлович, за подарок. Но речь не обо мне.
А о большом мастере, масштабной личности, сравнить которую... даже не знаю с чем. Табаков — это Табаков. И это многое объясняет.
Для разминки
— Олег Павлович, ответьте на шекспировский вопрос: быть или не быть?
— Ты знаешь, этот вопрос для меня не стоит. Я фаталист. Стало быть, надо пройти все до конца.
— Любить иль наслаждаться?
— Любить. Самый главный подарок человеку — это жизнь, и в этом главном подарке, наверное, главный секрет — способность любить. И когда она заканчивается, то человеку спокойно можно садиться в лодку к г-ну Харону и плыть туда, по ту сторону... Или можно начать просто любить природу. Что в моем понимании одно и то же.
— Почему люди не летают как птицы?
— Во-первых, представляешь, какое столпотворение в небе было бы? Пришлось бы правила небесного движения заводить. Потом, все летали бы с разной скоростью. И не только потому, что у кого-то пердячего пару больше, у кого-то меньше. Ну, короче говоря, это разумно, что не летают: рожденный ходить летать не может.
— Ну вы же летаете.
— А это от легкомыслия.
— Кто виноват?
— Только сам. Только сам всегда.
— Что делать?
— Неси свой крест и веруй. Более толкового рецепта я не знаю.
— Есть ли жизнь на Марсе?
— Не интересуюсь.
— Как пройти в библиотеку?
— Когда у меня есть потребность, я всегда знаю как. Во-первых, это Центральная библиотека СТД, что ближе к Пушкинской площади. Единственная библиотека, в которой я был случайно, — это Ленинка. А так многие библиотеки мною освоены.
Как на исповеди
— Вы придерживаетесь десяти заповедей?
— Никогда так жестко не формулировал. Я думаю, что если человек не утратил совесть, то делает это все не плакатно, не громко, а естественно.
— Но вы же сотворили себе кумира. Я имею в виду Олега Ефремова.
— Ты знаешь, это тоже относительно. Это кумир, который существовал. Как говорится, и позолота, и мишура сползала. Я любил и люблю человека Ефремова при всех его талантах и изъянах. При всех грехах и при всех деяниях. Вот такая здоровая любовь. Она не замутнена ни поклонением, ни зависимостью.
Недавно был на Новодевичьем. Ему положил цветочки, но положил и Антону Павловичу, и Константину Сергеевичу, и Николаю Васильевичу. И Никите Сергеевичу. Но главные все-таки цветы я положил моему главному учителю по профессии — Василию Осиповичу Топоркову.
— Следующая заповедь — “не укради”.
— В супермаркете.
— Что? Правда?
— Это ведь азарт. У меня была приятельница в Париже, это она меня дурному научила: взяла какой-то товар, вынесла его, потом взяла сумку — и сумку вынесла. И вот у меня был такой восторженный урок: как же этот капитализм не обанкротился до сих пор? Может, потому, что там мало русских людей.
— Но вы-то что-то вынесли?
— Ну потом выносил иногда.
— Уверена, вы в голодное детство подворовывали.
— Знаешь, я тогда лишь однажды украл. У матери… У мамы был брюшной тиф, и, чтобы выздороветь, ей надо было просто есть хорошо. И сестра моя с подругой отказались есть и приносили коржики из школы для мамы. Эти коржики высушивались в сухари, а я однажды не выдержал и спер.
— Это самый страшный поступок в жизни?
— Самый страшный. На самом деле этого стыдишься долго и думаешь: Господи, что бы мне сделать, чтобы как-то это искупить. До сих пор стыжусь. Стыжусь… Наверное, потому, что это доказательство внятное — человек слаб.
— Как насчет “не возжелай дома ближнего своего”?
— Это не свойственно. Зависть вообще испытываю к нескольким категориям людей: владеющим французским и играющим на музыкальных инструментах.
— А почему французским?
— Уж больно красивый язык. А все остальное я могу сымитировать.
— Ca va?
— Je sai pas. Как обезьяна могу и в этой роли выступить, но это совсем другое все. Вот если бы… если бы… Бодлера, Верлена мог бы в подлиннике читать.
— Мольера?
— Мольер меня в меньшей степени восторгает в этом смысле. Как это:
В груди больной
Напев ночной, однозвучный…
Это Фет переводит. Думаю, как это по-французски-то совершенно могло быть.
— С домом ближнего понятно. А с его женой и возжеланием ее?
— Ты знаешь… Я как-то и тут умудрялся… Либо с разведенками имел дело, либо с женщинами, утратившими свою причастность к мужчине. Либо вообще с девушками. Так что насчет жены ближнего господь миловал. Уберег. Хотя... было однажды. Но, наверное, стало уроком.
— “Не доноси”.
— Не-ет.
— Ни разу в жизни? Хотя уверена, знаете кое-кого из вашей братии, кто с радостью и задрав штаны письма подписывал, в ушко нашептывал.
— Да. Власть мне дважды предлагала Олега Николаевича сдать. В моменты его тяжелых запоев. Секретарь горкома партии, дама, длинный путь со мной прошла от Маяковки до мэрии (тогда горисполкома), объясняла, что это надо сделать в интересах…
— Так и говорила: мол, напишите, Олег Павлович, да?
— Не напиши, а сдай. Ты видишь, что он вред несомненный театру приносит своей пьянкой. Ты ведь человек.
— А что вы ответили? Или элегантно ушли от ответа?
— Просто сказал, что этого делать не буду.
— Что-то обещала за это?
— Зачем обещать, что я, не понимал, что ли? Я вообще догадливый. У меня и глазенки смышленые.
— Следующая заповедь совершенно невыполнимая: “возлюби ближнего, как самого себя”. Вы возлюбили?
— Было бы неверно или нечестно сказать “да”. Но когда у меня есть возможность, я делаю для людей то, что мне хотелось бы, чтобы делали для меня. Когда я был молод — особенно, и теперь, когда я имею дело с молодыми. Ты же видишь, что человеку тяжело, трудно, безвыходно. И у тебя есть возможность помочь — делай.
— Из семи смертных грехов человеческих вы всех счастливо избежали? Или сребролюбие осталось?
— Ты знаешь, я так много терял в жизни денег. Первая потеря была в 91-м году. Когда мы переезжали с Покровки, обнаружилось шесть сберегательных книжек на 120 тысяч рублей — я много работал в своей жизни. А 120 тысяч рублей в 90-м году стоили двенадцать “Волг”. И плюс еще одна книжка с десятью тысячами рублей, которые я положил на имя моей внучки Полины: она незадолго до этого родилась. Потом — 98-й год — деньги погорели в Инкомбанке. Или вот сейчас: во Внешагробанке погорели деньги Фонда развития и поддержки МХАТа и Театра Табакова…
— А почему вся Москва приписывает вам выражение: “Никто не любит деньги так, как я”. Конец цитаты.
— Ну это я дразню вас просто. Так вот насчет сребролюбия — ничего, работаю, зарабатываю…
— Может быть, вы любите мотать деньги?
— Я человек веселенький, легкомысленный. Как говорит Лука в “На дне”: “Как ни вихляйся, как ни ломайся, как ни кривляйся, все равно твоя суть будет видна”. Что бы ты ни говорил про себя.
— Да, уныние вам не свойственно — это тоже грех.
— Мало этого, Мариш: я не помню, когда просыпался с плохим настроением.
— Не верю! Невозможно!
— Вот и у Пашки моего, смотрю, то же самое. Я смотрю на него и радуюсь.
— А чревоугодие?
— Есть, конечно.
— За много лет в актерской профессии вы убедились, что эта профессия — греховная? Ведь она противоречит всему христианскому — ни кротости, ни скромности, ни целомудрия, ни воздержания…
— И зависти много здесь. Зависть здесь — самое мерзкое.
— Как выжить? Или уйти?
— Я все это прошел очень рано. К примеру, когда мои поклонницы приносили мне что-то очень вкусное, а мои товарищи — съедали. Но… я очень защищен любовью. Меня с детства любили. Я не знаю, возможно ли это в случае с другими, но воспитание у меня комплекса полноценности состоялось. И все благодаря любви.
— Но как вы защищаетесь от коллективной зависти? Ведь у Табакова столько завистников.
— Никак. Никогда не тратился на это. Если и раздражаюсь, то настолько, чтобы пройти мимо и дальше двигаться. Я даже сам удивляюсь: вроде надо плюнуть в харю или еще как-то надругаться. Но — нет.
— Кто бы, вы хотели, чтобы вас помянул в своих молитвах?
— Мама, бабушки, Наталья Осиповна Сухостав — учительница моя первая актерскому ремеслу. Ты знаешь, а еще — Маринка Зудина, Люся Крылова.
— Да?
— Ты знаешь, все, что было по любви, оно есть радость в обе стороны.
Еще раз про любовь
— Как вы думаете, почему женщины к вам тянутся, как иголки к магниту?
— А я еще могу. Это же означает, что они верят в мои возможности. Другое дело, что с появлением Марины регламент моей жизни сильно поменялся. Помнишь, как у Шелленберга, когда он расстрелял очередную партию своих адъютантов (эпизод снимался в Бутырской тюрьме), он довольно натурально говорил: “Это я произвел смену караула”. Вот я смену караула производил в определенном ритме.
— Вы реалистичный человек. Скажите, разница с женой в 30 лет не внушает вам опасения?
— Я очень боюсь стать в тягость.
— Вы мне это говорили ровно 10 лет назад, когда у вас родился Павел.
— Постольку поскольку этого пока не произошло, чего же мне схоластикой заниматься? С другой стороны, я вижу редкие свойства у Марины Зудиной: она держит в голове весь рецептурный список лекарств, которые нужно давать Павлу. Или вот когда у меня была простуда с высокой температурой — 39 с лишним, потом подагра разыгралась… И вот как она все это руками своими обрабатывала... В какие-то секунды я ощущал себя Джизус Крайст, которому Мария Магдалина омывает ноги.
— А если бы вы узнали об измене? Убили бы?
— Нет, не убил бы. Но умер бы, наверное. Фигурально.
— Греет, что мальчик из Саратова упоминается теперь через запятую в списке: Станиславский, Немирович-Данченко, Ефремов, Табаков?
— Нет, это я всерьез не воспринимаю. Я даже всерьез не воспринимаю то, что я почетный гражданин города Саратова. Я не могу к этому всерьез относиться — мне досталось руинированное хозяйство. Так что я не утверждал себя, восстанавливая театр. Это спасательство чистой воды.
— Вот я вас слушаю, Олег Павлович, и поражаюсь: вы знаете ответы на все вопросы. Или вы все-таки чего-то не знаете?
— Я думаю, что Господь меня одарил мышлением здравым. Во мне говорит знание отца моего, бабушек моих, может быть, даже прадедов. Я почти всегда знал, что надо делать, и почти никогда не ошибался. Это интуиция. К уму это никакого отношения не имеет.
