Сегодня он был бы королем мюзикла. Когда на сцене всего много и шикарно. Когда все молодые, сильные, красивые. “Надо представлять себе, как красиво может быть, — так и будет”, — повторял он. И красивую жизнь делал, когда в 90-е годы она была чудовищно некрасивой. До своего звездного часа король мюзикла не дожил. На днях Григорию Гурвичу — драматургу, режиссеру, лидеру “Летучей мыши” и целого поколения, исполнилось бы 50.
Гриша Гурвич… Бэтмен Гриша… Толстый, смешной, умный и тонкий. Море обаяния, несмотря даже на постоянный тик — моргает часто, но на это — ноль внимания, потому что, если Гриша говорит, заслушаешься, обхохочешься, задумаешься.
В конце 80-х он отчаянно пытается войти в одну и ту же воду — возобновить в Москве некогда легендарное мхатовское кабаре “Летучая мышь”. Король мышей со своей стаей ютится там же, где, собственно, и зарождалась в 20-е годы прошлого века “Летучая мышь” — в подвале Большого Гнездниковского переулка. И в подвал ломится публика — здесь подают странное театральное блюдо из музыки, энергии сегодняшнего дня и какой-то непередаваемо очаровательной ностальгии. На дворе бушует перестройка, на театральном рынке — жесткач и чернуха. А у Гурвича — жизнь в розовом свете: канкан, шутят, будто шампанское каждый вечер откупоривают. Но не перечитывают “Женитьбу Фигаро”, а перелистывают историю театра и изящно упражняются на эту тему.
Многим ясно, что такой “мышке” вот-вот станет тесно в подвале и она вырвется на большую сцену. А уж там Гурвич с командой развернется и развернет свою “Великую иллюзию” — последний спектакль своей жизни. Но ни ему, и никому вообще в голову не приходит, что последний: слишком энергично, витально его искусство.
— А вы все шутите, Гриша? — говорят ему критики. — Все капустнички делаете? Ну-ну. За классику бы взялись!
Он и берется за классику — мирового мюзикла — и таким образом устанавливает планку для своего мышиного театра. Номера не хуже, чем у Боба Фосса, масштаб не меньше, чем на Бродвее, с поправкой на российскую ментальность и возможности. А уж какие он делает капустники… Даже те, кто не воспринимает его всерьез, кто пренебрежительно цедит через губу: “Это все “капуста”, а не театр”, — обращаются к нему.
— У Гриши была одна затаенная боль, — говорит его супруга Люба. — Он переживал, что к нему относились как к шуту. Например, помню, звонит одна дама из национальной премии и умоляет: “Гришенька, родной, дайте нам на церемонию ваши отрывки из “Сто лет кабаре”. А то ведь эту скучину и тоску публике показывать нельзя”. А скучиной притом называет постановки, которые как раз и получили нацпремию.
Его наградили — ТЭФИ, Госпремия за чудесную программу “Старая квартира”, где он был ведущим, и именно он, Бэтмен Гриша, делал лицо программы. “Лицо” сочетало, казалось бы, несочетаемое — жесточайшую иронию и бонвиванство, мудрость и нежность, старомодности которой он вовсе не стеснялся. Целовал руки дамам не как жуир и угодник, а как поклонник красоты, ценитель редкой индивидуальности…
А в жизни… Он был как ребенок — большой, шумный и неаккуратный. Леонид Якубович дарил ему кожаные фартуки, наподобие детских слюнявчиков, и называл их “засратыми маечками”. А еще ему дарили галстуки и бабочки — этот предмет мужского гардероба был его слабостью. Гриша в новой очередной бабочке и вне быта.
— Ты купила сломанный чайник! — кричит он жене в трубку телефона.
— А ты кнопочку нажми, — привычная к его бытовой немощи, говорит жена.
— Кнопочку?
Во сне он хохочет, поет, играет целые сцены. Кто ездил с ним в одном купе, рассказывают, что Гриша во сне — это театр одного актера. В 99-м году “Летучая мышь” с шумом на большой сцене Театра киноактера отметила свое 10-летие. Казалось, здесь была вся театральная Москва, и вся Москва любила Гришу — в тот день особенно красивого и особенно нежного.
“Ты сначала должен придумать жизнь, и, может быть, она такой станет. Как придумаешь, так и будет”, — скажет он.
Казалось, самая светлая на земле мелодия — “Жизнь в розовом свете” любимой им Эдит Пиаф — отныне будет сопровождать его всегда. Но… внезапная болезнь… борьба за жизнь… смерть в клинике Иерусалима. Его большое безжизненное тело так и не привезли в Москву, чтобы проститься — похоронили на Земле обетованной. Может, и хорошо, что не привезли, — окаменевшим навсегда Гришу невозможно было представить.
С его театром случилось то, что и должно было случиться: без лидера он не выжил. Актеры, которых он научил работать, теперь работают в разных мюзиклах. Остались его пьесы, сценарии, стихи. У него были изумительные стихи, которые он, как правило, писал к случаю. Но когда перечитываешь их, то случай не имеет значения.
Мне не дал Бог таланта быть поэтом,
Но, читаное в памяти храня,
Как Беранже в свой срок сказал
об этом,
Мой старый друг, не покидай меня.
…И вот я здесь, я вышел
на подмостки,
На полпути к седому старику.
Мне безразличны даже отголоски
Того, что было на моем веку.
Я не хочу, чтоб суетная юность,
Короткими ногами семеня,
Ко мне опять бессмысленно
вернулась,
Мой старый друг, теперь оставь меня.
Теперь тебе, как брошенной невесте,
Я говорю, манжетку теребя:
Мой друг, мы слишком долго были вместе,
Позволь мне быть счастливым
без тебя.
Это он написал за два года до смерти, которой никто не ждал. Теперь, и чем дальше, тем больше, выясняется — он был художественным лидером своего поколения. Необъявленным. Но истинным.
