Поступил на первый курс института в 1957 году, когда в Москве летом состоялся Всемирный фестиваль молодежи и студентов и «огромная выставка каких-то странных, но очень свежих и волнующих картин».
«Для нас это было как столкновение с марсианским миром. Затем состоялась выставка Пикассо, а позже, в 1959, прошла Американская Национальная выставка в Сокольниках, на которой показали американское современное искусство. Это сильно действовало, создавало новую атмосферу». (Цитирую здесь и далее книгу «И две фигуры» Янкилевского — Л.К.).
В этой атмосфере сформировался художник, ни на кого в мире не похожий. Его друг и сокурсник Виктор Пивоваров видит единственным ему близким художником Гойю. Бесталанных в Полиграф не принимали, но и среди них Владимир выделялся колористическим даром, так ценимым в среде живописцев, «видением мира, как такой космической цветовой мистерии, и если его взгляд опускался как бы на землю, то он был наполнен огромной иронии, гомерического хохота и сарказма».
Всех авангардистов Сретенского бульвара природа наделила и талантом художника, и талантом беллетриста, они проявили себя в художественной литературе, философии.
На студенческой скамье, исправно выполняя задания по программе института, Янкилевский создал триптих N 1 «Классический». А на пятом, выпускном курсе - триптих N 2 «Два начала» и пентаптих «Атомная станция», который находится сейчас в музее Людвига в германском Кельне. Он искал свой язык для описания современного мира, над которым летали спутники и ракеты, рвались на земле и под землей атомные и водородные бомбы.
«Когда писал «Атомную станцию», только одна часть работы помешалась на стенке маленькой комнаты в 15 квадратных метров. Остальные части приходилось держать в голове, чтобы представлять целиком. А там ведь очень точные цветовые соотношения. Я закончил ее за две недели. … Помню, когда я настроился внутренне, я обзвонил всех знакомых, сказал, что меня не будет в Москве, и две недели не выходил из дома, пока не закончил «Атомную станцию» на полном нервном истощении».
«Атомную станцию» и триптих «Два начала» видел и назвал «мазней» Хрущев на легендарной выставке в Манеже, куда в силу случайных обстоятельств попал в 24 года недавний студент, впервые увидевший целиком, не в уме, а наяву, свои творения.
Скандальной выставке в Манеже предшествовала другая, вошедшая в историю «второго авангарда» под названием «Таганской». Она длилась всего один день на Таганке во флигеле особняка старинной усадьбы на Большой Коммунистической, 9, (бывшей Алексеевской, ныне улице имени Солженицына). В особняке при советской власти помещался Дом учителя. Один из залов арендовала студия художников, внимавшая словам руководителя Элия Михайловича Белютина. В Полиграфическом институте Янкилевский слушал его лекции по истории искусства. С кафедры Белютина уволили за «формализм», невзирая на его книги о гениальном учителе рисования Павле Чистякове, педагогической системе Императорской Академии художеств и русской школе живописи. На своих занятиях Белютин проповедовал и утверждал на практике живопись, далекую от классического искусства, названную им «Новой реальностью».
Все началось с того, что педагог позвонил бывшему студенту Янкилевскому и попросил познакомить с Эрнстом Неизвестным. «Я привел его в студию к Неизвестному на Сретенке, познакомил их, и Белютин, попросил нас двоих участвовать в этой выставке. А мы предложили подключить к ней еще Юло Соостра и Юрия Нолева-Соболева». (Они известны читателям по предыдущим «хождениям» по Сретенскому бульвару).
Побывавшему на занятии студии Неизвестному картины понравились, и он предложил их показать ученым, желавшим расписать стены института физических проблем Академии наук СССР и установить у себя скульптуры Эрнста.
Зная об «Атомной станции», Белютин предложил включить ее в экспозицию и показать ученым-атомщикам вместе с картинами студийцев. По описанию искусствоведа, который их видел, «раскованные, трансформированные, то буйные, цветные, спонтанные, эмоционально открытые, то тяжелые экспрессивные, нарочито предметные картины, образуя непрерывный рельеф, органически связывались со скульптурами Эрнста Неизвестного».
Абстрактные картины «Новой реальностью» заполнили стены от пола до высокого потолка, куда вечером 26 ноября 1962 года явились заказчики - академики с мировым именем Капица, Тамм, друзья и родственники художников. Пришел Михаил Ромм, занятый в те дни ставшим знаменитым фильмом об атомщиках «Девять дней одного года».
На Таганку нашли дорогу вездесущие иностранные журналисты, пославшие в редакции статьи об «абстрактной живописи на Большой Коммунистической улице». Американцы сняли фильм и показали его в США по телевидению. Это не осталось незамеченным в Московском горкоме партии и на Старой площади в ЦК КПСС. Выставка помимо воли абстракционистов из явления художественного превратилась в проблему политическую.
События развивались стремительно. С Таганки работы Неизвестного и трех друзей перевезли в холл гостиницы «Юность», где позволявший себе вольности горком комсомола хотел устроить выставку, как свидетельство наступившей «оттепели» в стране, замороженной при Сталине. Картины развесили, разослали отпечатанные пригласительные билеты, но за час до вернисажа, когда начала собираться публика, явились чиновники «в черных костюмах» и выставку закрыли. Утром подогнали к «Юности» грузовик с рабочими, и картины оказались в Манеже. За ночь их вновь развесили, тогда же ночью пришла в зал хмурая Екатерина Фурцева, министр культуры СССР, предчувствуя недоброе.
Почему? Потому что руководители Академии художеств СССР и Союза художников СССР задумали провокацию и вместе с картинами в духе социалистического реализма решили показать абстрактное искусство, подставив его под удар Хрущева. Он говорил откровенно о себе, что «в искусстве сталинист». И доказал это, громко обругав «Новую реальность», Эрнста Неизвестного и трех друзей.
«Когда он дошел до моих работ, спросил: «Как фамилия?». Янкилевский. Явно не понравилась. «Это что такое?», - спросил, показав на триптих. Объясняю, что это триптих № 2 — «Два начала». В ответ: «Нет, это мазня»…. Несколько раз переспрашивал, что это такое. Я повторял, а он в ответ: «Нет, это мазня». Потом подошли к «Атомной станции», вся толпа, академики, свита — и кто-то из них увидел черное пятно. Ткнул пальцем: «Ууу — дырка!» Видимо, посчитал, что современное искусство — это сплошные извращенцы, которые протыкают картины».
- Я не очень понимал, - вспоминал Янкилевский, - что происходит, поэтому мне было почти не страшно. Даже когда он начал кричать про "довезем до границы — и на все четыре стороны" и про "отправить на лесозаготовки", я отнесся к этому не очень серьезно, потому что был действительно наивен. В отличие, например, от Юло Соостера, который вернулся из лагеря, хорошо все понимал и был очень и очень потрясен и испуган».
Ничего хорошего не сулившая художникам встреча с главой партии и государства запомнилась не только скандалом. Для Янкилевского «гораздо более важным впечатлением от выставки было то, что я впервые увидел свои работы на больших стенах; я был абсолютно счастлив — вещи сияли».
Иллюстрации, за которые график Янкилевский получал деньги в кассах издательств, он подписывал одно время фамилией жены - из опасения, что их не опубликуют.
«Второй авангард» московские художники творили в подвалах, съемных квартирах. Ставшие знаменитыми триптихи и пентаптихи Янкилевский создавал в маленькой комнате, где жил с женой и дочкой, «Лист фанеры, прибитый на ножки с колесиками детской кроватки, служил палитрой»
Первая мастерская появилась спустя десять лет после окончания института. Прошло еще десять лет, прежде чем состоялась персональная выставка в Москве. Спустя еще десять лет прошла в 1988 году ретроспективная выставка в Нью-Йорке, разрешенная Министерством культуры СССР. Львиную долю, 90 процентов заработанной валюты, присвоило государство, после финансовой реформы осталось на счету 50 долларов.
Когда в 1995 году открывалась большая выставка в Третьяковской галерее, все расходы взял художник на себя, у дирекции национального значения музея не нашлось денег на пригласительные билеты. Такая же позорная ситуация с оплатой расходов повторилась в Русском музее. Экспонаты в Москву доставлялись из разных стран. За границей оказалась не только «Атомная станция», но столь же известная «Дверь». Она не нарисована, а сделана в то время, когда ничего подобного никто из художников себе не позволял.
- Это концептуальная вещь, - объяснял художник. - .Она выглядит как закрытая дверь, такая типично московская, которую я сделал сам, со звонками, с ящиками почтовыми. Но это был только вход, начало. Эти створки можно было открыть, и ты внутри видел персонажа, человека в пальто, повернутого к тебе спиной, который стоял прижатым лицом к стенке какой-то комнаты квартиры с обоями драными, со старыми фотографиями. Но потом ты мог вход тоже открыть, как вторую дверь, он был приклеен к этой стенке…, И вот за этой дверью был в стене вырезан его силуэт, за которым был провал с таким сияющим горизонтом. Это пространство его жизни».
«Дверь» известной собирательнице русского авангарда Дине Верни очень понравилась, она ее купила и решила тайно вывезти из СССР. Помог ей в этом сын генерального секретаря компартии Франции писатель и журналист Поль Торез. Он приехал в Москву как турист в фургончике, где стоял задекларированный дешевый фанерный шкафчик. «Дверь» разобрали и сложили из нее шкафчик, чтобы обмануть таможню. В таком виде инсталляция оказалась в Париже в маленькой галерее. Место для «Двери» не нашлось, и она находилась в подвале свыше 20 лет, пока не открылся музей Майоля - Фонд Дины Верни. Янкилевский увидел «Дверь» в экспозиции закрытой. Когда попытался ее открыть, к нему бросился охранник… «Я вообще человек психологически устойчивый и контролирую свои эмоции, но что со мной было — догадаться не сложно. И Дина разрешила ее открыть…»
Такая же история произошла с работами, купленными американцем Нортоном Доджем, еще одним поклонником таланта Янкилевского и русского авангарда. В его коллекции оказались лучшие и самые важные работы Владимира, и автор был счастлив, хотя продал их за копейки. Думал, что их спасал, давал им жизнь. Но они двадцать лет никому не показывались. В Нью-Йорке оказались «заживо похоронены». В амбаре стояли «Адам и Ева, залитые дождем. И раздетые. Одежду, сложенную в пластмассовый мешок, съела моль… Когда мы это увидели — инфаркт» Пришлось все восстанавливать, искать по магазинам ткань и шить одежду вырезать фигуры, красить рамы.
Состояние, которое испытывал художник, когда писал картины, Янкилевский выразил в стихотворении:
И, превращаясь в картину,
Ты распинаешь себя
Затем, чтобы снова кто-то
Смог воскресить тебя.
Хрущев, стоя перед картинами авангардистов и «Новой реальности» в Манеже, не смог «воскресить тебя». Не сделали этого и зрители в Третьяковской галерее и Русском музее, где прошли в 1995 году ретроспективные выставки Янкилевского. В автобиографической книге «И две фигуры» он привел 15 ругательных отзывов в духе Никиты Сергеевича, и ни одного похвального. Их просто не оказалось. Не стесняясь, работы называли «бредом», «чушью», «гадостью», а один из посетителей вынес вердикт:
Социально не опасен.
Лечение обязательно.
Изоляция желательна.
Не понимал искусство сына художник Борис Янкилевский: «Вот ты мне объясни, я очень хочу понять твое искусство. Народу нужно реалистическое искусство, а не эти буржуазные выверты». Точно также не понял сына отец Пикассо.
Тесть сказал жене, не зная, что спящий зять его слышит: «Это что, его картины? Ну что ж, хватит на зиму печку топить…»
Владимир Янкилевский писал на холстах, как испокон века делали и делают художники. Но это его не удовлетворяло. Вот как он рассуждал:
- Что касается традиционной живописи, в которой пространство строится на поверхности в глубину, то ты, как зритель, находясь перед картиной, не являешься частью происходящего - посмотрел и ушел. А я бы хотел и тебя, то есть зрителя, включить в картину.
Художник декларирует свою концепцию триптиха, как триединства мужского начала, с одной стороны, и женского начала - с другой, между которыми находится пространство - универсум, и все темы соединяются как в романе…
Сколько я не смотрел в интернете «картинки» Янкилевского, их там сотни, не увидел ни мужского, ни женского начала...
И «Новой реальности» не понял, когда оказался в Манеже, где на закате советской власти государство в знак искупления давней вины, устроило за счет бюджета большую выставку картин студии Белютина. У Элия Михайловича были тысячи последователей, не желавших идти по следам Сурикова и Серова. Центральный выставочной зал был пуст. В одно углу Манежа играл на рояле пианист классическую музыку, и она никак не вязалась с большими абстракциями.
От Элия Михайловича и его жены Нины Михайловны Молевой я уходил из гостеприимной квартиры в доме на Никитском бульваре с приглашением погостить в Италии и щедрыми дарами: каталогом их замечательной коллекции западноевропейской живописи. И с альбомом репродукций собственных картин Белютина. Честно ему сказал, что не понимаю такой живописи.
Но другие судят иначе. В том числе и о творчестве Янкилевского. «Атомная энергию» и «Дверь», «Два начала» и «Автопортрет»... Эти работы из комнаты в 15 квадратных метров в коммунальной квартиры, где под дверью спал пьяный сосед, и мастерской на Кировской-Мясницкой улице, стали экспонатами лучших музеев мира.
