МК В ВОСКРЕСЕНЬЕ Жизнь для телемэтра Бориса Ноткина делится на до ТВ и после. Все, что было до, Ноткин считает лишь прелюдией к сегодняшней публичности. Похоже, он лукавит: там было много красивых и интригующих моментов. Кроме того, есть еще жизнь личная, интимная, завесу над которой Ноткин неожиданно решил приоткрыть. -Большинство людей вас знают только как телевизионного персонажа. Но до этого тоже была бурная жизнь? — Можно рассматривать эту жизнь только как подготовку к ТВ. Я закончил переводческий факультет. Переводил фильмы. Переводил высшим руководителям государств. В этот момент ты не должен думать, как выглядишь, как у тебя лежат волосы. Потому что сразу пропадает автоматизм. То же самое на телевидении. — Но тогда пропадает личность, вы растворяетесь. — У переводчика личности быть не может. Ты получаешь информацию, обрабатываешь и выдаешь ее. — С кем вы работали из американских высших чиновников? — От Эдварда Кеннеди до Рональда Рейгана, когда он приезжал в Союз и выступал в МГУ. — Как вы получили такой высокий статус переводчика? — Это произошло, как все в моей жизни, абсолютно случайно. Был 1967 год. Я только закончил институт и начал работать на Московском кинофестивале переводчиком. Меня представили Кингу Видору, который тогда был президентом Гильдии режиссеров Америки. Он же был автором американской версии "Войны и мира". Видор приехал на "Мосфильм", где Бондарчук показывал отснятые серии. Для Бондарчука тогда была неприятная ситуация, потому что режиссеры, состоящие в худсовете "Мосфильма", считали, что его "Война и мир" отвратительна, и бойкотировали этот фильм. Предыдущие серии пришлось принимать без худсовета приказом министра. Все эти либеральные писаки говорили, что фильм антихудожественный, что это иллюстрация. И вот на этом фоне Кинг Видор приехал на просмотр и был удивлен, что так можно снимать, с такими первоклассными актерами и армией. Обо всем этом Видор сказал на пресс-конференции. Я переводил. А когда Бондарчук поехал в Италию снимать "Ватерлоо", он потребовал, чтобы Госкино оформило меня. — Вы первый раз тогда выехали за границу? — Да, хотя я не был членом партии, не был женат, и еще у меня была масса недостатков в анкете. Кадровик меня завернул. Бондарчук позвонил своему другу, кандидату в члены Политбюро, министру культуры Демичеву Петру Ниловичу, и меня за неделю оформили. Я провел в Италии три месяца. Мы каждый день обедали то у Феллини в его ресторане "Чезорино", то ходили к Висконти. Сказочное было время. Потом мы переехали в Лондон озвучивать и месяц жили там. Был 70-й год. Таким образом я оказался выездным. — Вы — кандидат исторических наук. Какая у вас была тема диссертации? — Англо-американская историография социальной структуры советского общества. То есть то, что они писали про нас. Тогда я много времени проводил в спецхране и читал запрещенные книжки. Это мне очень помогло в телевизионной карьере, потому что к 88-му году, когда люди это для себя открывали, я уже все прочел у самых лучших американских историков и социологов. — То есть в душе вы были скрытым диссидентом? — Я не был скрытым диссидентом. Никогда. — Но запрещенные книги никак на вас не влияли? — Это было разрешено официально. Я же не в самиздате их читал. Я приходил в спецхран Ленинки. — Вы были высокопоставленным переводчиком, значит, контактировали с КГБ? — Есть целые профессиональные группы, которые находились в обязательном контакте с КГБ. Например, любая горничная интуристовской гостиницы, любая уборщица интуристовской гостиницы, любой администратор и любой переводчик, любой шофер Интуриста. Любой профессионал, выезжающий за рубеж, обязательно контактировал с КГБ. Вот господин Путин был помощником проректора по иностранной работе. Такие проректоры были в каждом учебном заведении, только их было всегда два — один по приему, а другой по посылке. Как только ты съездил за рубеж, то должен был написать отчет, но отдавал его не в КГБ, а в ректорат этому помощнику. Отчеты писались по стандартной форме. Все их сдавали, и это не являлось кагэбэшной шпионской деятельностью. Иначе ведь никуда не поедешь. Дальше начиналось уже то, что тебе сердце подсказывало. Если ты хотел полномасштабно сотрудничать с КГБ, ты это делал. Я все время читаю мемуары о том, как людям выкручивали руки или как невероятными усилиями им удавалось уходить от цепких лап КГБ. Так вот, никто рук не выкручивал. Скажем, я приезжал на Читакскую конференцию в Америку, естественно, я предупреждал в Москве начальство, что один из профессоров приглашает меня на день в гости. Мне говорят — пожалуйста. Вдруг сообщают, что к этому ученому вместе со мной хотел бы съездить один из работников посольства. Что я должен был сделать? Отказать — страшно, а взять с собой и вести в чужой дом незнакомого человека — нехорошо. Тогда я за день до поездки звонил, представлялся больным и говорил, что приехать не смогу. — И всегда удавалось уходить от чересчур тесных контактов со спецслужбами? — Всегда. — То есть в этом смысле вы чисты? — Тот, кто не хотел полномасштабного сотрудничества, — не сотрудничал. Разница между журналистом и офицером КГБ заключается в том, что кагэбэшник при встрече с политиком ищет возможности его завербовать. — Значит, журналист такой чистый, непорочный, а как же аналогия с проституцией? — Нет аналогии с проституцией, это все придумано. Поскольку та первая древнейшая, а это вторая. А третья профессия, например, охотник, так что же, журналист должен убивать? — Словом можно убить... — Это все другое. Спецслужба — не журналистика. Любой журналист с именем не может быть офицером спецслужбы. — Не офицером, но агентом? — Одно исключает другое. Либо ты реформатор, либо Папа Римский. Когда человек пытается быть и тем, и другим, это очень быстро заканчивается. — Да, интересно вы жили до телевидения. — Это всего лишь была подготовка к телевизионной жизни. — Неужели эти двенадцать лет на ТВ важнее для вас, чем прожитое до этого? — Конечно. Это как спички и термоядерная реакция. — А как же переводы Рейгану? — Там ты всего-навсего технический посредник. А на ТВ люди верят тебе лично. Когда перед выборами губернатора Московской области я делал интервью с Борисом Громовым, и от меня зависело, сумеет ли он раскрыться... — Наверное, вам из московского правительства звонили и давали установку. — Ничего подобного. Мне только дали дополнительное время и перевели с дневного эфира на вечерний. Но те два процента, с которыми Громов ушел в отрыв от Селезнева, считаю и своей заслугой. — До этого вы несколько лет вели прямой эфир с Лужковым. Теперь это делает Павел Горелов, и люди удивлены, почему вас убрали. — Это вопрос к бывшему руководству. Те, кто приходит, всегда считают себя умнее и гениальнее других. Они думают: вот сейчас я вам покажу, вот я вас сейчас удивлю. Я получал тысячи писем, где люди возмущались, почему убрали Ноткина. Это был плевок в лицо телезрителям. Неуважение к ним. У меня ведь была своя аудитория. До этого я встречался с Гавриилом Поповым, когда тот был мэром. Мы с ним знакомы по университету и вместе отвечали за международные связи в МГУ. Когда Попов ушел в отставку, я стал встречаться с Лужковым. — Но он совершенно другой человек. — Да, совершенно другой. Но он ко мне прислушивался. — То есть? — Лужков очень обучаем. Такого обучаемого человека я не встречал. Единственное, он не любит, когда над ним кто-то стоит. Его нужно ставить в такие обстоятельства, чтобы он обучался сам. Но делает он это невероятно быстро. Сначала он приходил на передачу, как на выступление партхозактива. Костюмчик такой советский за сто рублей, рубашечка советская, галстучек советский. Я над этим подшучивал. — Но это ведь уже был не свитер Попова? — Да. И наконец он пришел в хорошем костюме и стал совсем другим человеком — элегантным, современным. — Не всем же нравится, когда человек выступает по ТВ в дорогом костюме. — Ничего подобного. Не надо быть дорогим, надо быть элегантным. Тогда зритель понимает, что для тебя встреча с ним — праздник. Одеваться на передачу нужно так, будто идешь к любимой женщине на свидание. Я ему это говорил. Через месяц он стал надевать хороший галстук, костюм. Может, ему еще кто-то подсказал. — Жена? — Может, жена. У нее очень хороший вкус. Рабочий день Лужкова начинается в 8 утра, а кончается в 12 ночи. Потом еще до двух часов он работает с бумагами. Телевизор, естественно, смотреть практически не успевает. Значит, его отношение к ТВ зависит от других людей. И вот когда меня убрали, у меня было два пути: первый — пойти к Юрию Михайловичу и сказать: как же так, я с вами все время вместе, я вас ни разу не подводил, не нажил вам врагов, я всегда был вашим союзником. Но передача эта была делом очень тяжелым и неблагодарным. Ее было безумно трудно делать. Лужков — телевизионный человек, обаятельный, с харизмой. И он вытягивал собой программу. Но когда приходили префекты, они не любили готовиться. Всю передачу они хотели говорить только о переименовании улиц или о чем-то столь же отвлеченном. А люди их спрашивали, почему такие безумные цены на кладбище, почему ремонт часов стоит так дорого. Префекты не хотели говорить о неприятном. Поэтому я не пошел просить Лужкова заступиться. В результате я ушел, и если во время производства программы у меня давление было 150 на 100, то через месяц стало 110 на 70. И я был как пионер, и уже можно было подходить к комсомолкам. — И стали встречаться в своей программе с артистами и наслаждаться жизнью? — Поговорить можно и на кухне или на фестивале где-нибудь в Сочи. Но хотелось, чтобы была какая-то польза. У меня был начальник криминальной милиции Москвы Купцов. И он сказал, что если нет доказательств, то человека сажать нельзя. Когда такие слова произносит авторитетнейший сыщик, они получают серьезный резонанс в силовых структурах. — Это же нормальные вещи. — Он поймал Михася и отпустил его, потому что не было улик. И милиция не чувствовала себя недоумками. — Неужели вы считаете, что после этой вашей передачи все изменится? Милиция как нарушала закон, так и будет это делать дальше. — Не могу с вами согласиться. Разъяснять необходимо. Если вы возьмете американское ТВ, то там все время разъясняют. Вот наши жутко водят машины. Они чувствуют себя джигитами или на "Формуле-1". В Америке все дорожные ситуации обсосут двадцать раз на дню. Или я встречался с Машей Распутиной, и Маша рассказывала женщинам, что нужно сделать, чтобы мужчина от тебя не отходил, а приклеился сильнее, чем клей "БФ", и на всю жизнь. Она так откровенно говорила, какие трусики надо надевать и т.д. — Ну это же Маша... — Я стою на заправке, ко мне подходит женщина. Я ее спрашиваю: вы видели программу с Распутиной? Она говорит: нет, зачем мне, я и так все знаю. Я спрашиваю: а у вас с мужем все хорошо? А она — да нет, мне с мужем не повезло. Типично российский подход: не она что-то не так сделала, а ей не повезло. А так она все знает и еще саму Машу Распутину научит. Наши не хотят учиться. Я хотел бы, например, помочь людям научиться строить счастливую семью. — Вы очень часто в своих беседах затрагиваете эту интимную сторону жизни. Почему? У вас у самого что-то не клеится? — До тридцати лет я был самым неутомимым донжуаном. Трудился не покладая рук. Мотивов было много. Один: вот какой же я молодец, что завлек такую красивую, интеллигентную, достойную женщину, и она отдала мне самое дорогое, что у нее есть, то есть себя. Второе: это же творческий процесс, и вдобавок ты взаимодействуешь с самыми разными яркими личностями. После тридцати я понял, что мне нужно жениться, но ничего не получалось. — Простите за вульгарный вопрос, сколько у вас было женщин? — Я никогда не вел подсчетов. Донжуанский список, если есть двадцать человек, а с какой-то цифры сбиваешься со счета — и все. Так вот, одно дело влюбляться, а другое дело — быть женатым. Я не мог себя представить женатым. — Конечно, ведь она будет мелькать перед глазами туда-сюда, как говорил Женя Лукашин из "Иронии судьбы..."? — Да и браки окружающих людей мне не нравились. Мне не хотелось, чтобы было так, как у них. — Вам не хотелось, чтобы вас ждала дома жена, стирала рубашки? — Нет, то, что вы назвали, — это кухарка и домработница. А поскольку я всю жизнь очень хорошо зарабатывал, потому что много работал, то ужин себе я всегда готовил сам — ходил на рынок и покупал все что хотел. Мне не нужна была кухарка. А если бы нужна была, я бы договорился с какой-нибудь тетей Машей. Мне хотелось каких-то особых отношений, на всю жизнь, чтобы я мог очень уважать жену. — Только уважать? — И уважать, и любить, все вместе. Однажды в Америке меня повез к себе домой президент Тихоокеанского банка. Ему было лет 67, а его жене лет 59. Они были вместе больше тридцати лет. И вот, когда мы приехали, я увидел, сколько было любви в ее глазах. Она встречала мужа, как преданный пес. Я спросил тогда у своего американского друга: как вы этого достигли? И он объяснил, что это очень напряженная работа, душевный труд, то есть ты постоянно должен помнить о том, чего жена не любит и о том, что ей повышает настроение. Чаще всего это не соответствует твоим представлениям, потому что, как правило, мы подбираем себе тех людей, которые не походят на нас. Я, например, вхожу, как нож в масло, в любое общение. Но если у меня жена будет такая же, мы тут же разлетимся. — У вас жена замкнутая? — Нет, интровертная. Она внутрь себя постоянно повернута. Ей ничего не надо, кроме леса, природы, хороших книг. В браке постоянно нужно чему-то учиться, потому что у нас каждый второй брак оказывается несчастным, и люди расходятся. А если не расходятся, то мучают друг друга всю жизнь. — А у вас как? — Я стараюсь быть хорошим мужем. Я пытаюсь учиться у людей со счастливым браком. У Танича великолепный брак. У того же Лужкова. — Ваш брак счастливый? — Это жена должна сказать. Знаете, говорят: мы с тобой были бы идеальной парой, если бы не ты. — Как вы познакомились с женой? — Случайно. Я читал где-то лекцию. Она слушала. Познакомились. Я взял ее телефон, мы встретились. Все ее качества мне нравятся. Она самодостаточная и не зависит от внешних успехов. Меня все время мучило: если с моей карьерой что-то случится, будет ли жена мне по-прежнему преданна... Я очень рано стал доцентом. По общественной линии все было хорошо. Но я хотел, чтобы меня любили не за мои высокие регалии, не за мой успех. Жена у меня очень духовная, она религиозный человек. У нее постоянно контакт с Богом. — Она содержит дом? — Да, но больше она секретарь, советчик. Более жесткого критика найти трудно. — За девять лет у вас были размолвки, скандалы, вы не разговаривали друг с другом? — Все это, естественно, происходило. Но менялось ее отношение ко мне. Когда мы только поженились, она с легкой тревогой говорила, если я уезжал в командировку: ты там веди себя хорошо. Теперь, когда я уезжаю, она мне говорит: старайся поменьше есть. — А донжуанские порывы у вас совсем исчезли? — С точки зрения практики я подал в отставку. — Давно? — Как только женился. Я еще не видел, чтобы кому-то удавалось иметь хорошие отношения с достойной женщиной и погуливать. Ну ни у кого это не получалось. — Теперь вы не кидаете взгляд на девичьи коленки? — Только взгляд. — То есть вы уже так нагулялись, что не хочется? — Почему? Очень хочется. Как это можно нагуляться? Нагуляться нельзя. Когда встречаешь прекрасную женщину, эротически талантливую, начинаешь вибрировать. Но говоришь себе: ты веришь, Боря, в чудеса? Нет, к сожалению, эти фокусы не проходят безнаказанно. — Ну, как бывший донжуан скажите вы мне, непорочному, что такое любовь? — Нужно познать себя и понять, какие качества в женщине тебе дороги. — А разве обязательно любить за что-то? — Просто так можно только влюбляться и получать удовольствие, а любить без причины нельзя. — Значит, слепую любовь вы отвергаете? — Одним только сердцем выбирать неправильно. Мы знаем, что из этого получается. Нужно, чтобы работала еще и голова.
