Женщины любили ее, а мужчины преклонялись. Каждый видел в ней нечто большее, чем она была на самом деле. И все сожалели об ее упущенных возможностях. Она была вроде вечного героя дня. Ее жизнь можно было уподобить перманентной революции или затянувшейся вечеринке. Она была несметно богата. Но ее самым большим “сокровищем” была ее жадность. Самой любимой поговоркой: “Слава Богу, у меня хватило ума не выйти замуж. Терпеть девятимесячный недуг из-за нескольких минут любовных судорог? Увольте!”
В советские годы человека, получившего звание Героя Соцтруда, за глаза называли Гертрудой. А в Америке на закате XIX века бизнесмен Стайн назвал так свою дочку. Она была седьмым по счету ребенком. Ее папаша разбогател на строительстве канатных дорог, но счастливым стать не сумел. Он был скрягой, а рождение ребенка только увеличило статью расходов в его бухгалтерской книге. В итоге Гертруду он просто невзлюбил.
Казалось, с самого рождения Гертруда задумала спрятать себя от мира, как ненужную вещицу. Отец хотел мальчика, а родилась девочка. К тому же некрасивая. Когда к родителям приезжали важные гости, ее прятали в дальних комнатах. Потом она сама спрятала себя в Гарвардском университете, избрав для этого самую мужскую профессию — хирурга. А потом она и вовсе решила сыграть в прятки с Америкой, убежав во Францию и открыв там свой Париж, как дети открывают магазин игрушек.
Ее благо заключалось в том, что у ее отца были деньги, которые позволяли ей довольно безбедно жить. Она мечтала прославиться как писательница, но добилась этого, собирая живопись. Вдвоем с братом они ходили по лавкам маршанов — продавцов картин — и рылись в холстах, выискивая что-нибудь визуально неожиданное, например, стол, похожий на лошадь. Так они открыли кубизм. А так как, кроме них, такой искривленной живописью еще никто не интересовался, то они за сущие гроши скупали творения будущих гениев. Именно она открыла американской публике Сезанна. Его тогда практически не покупали, и он стоял в магазине Амбруаза Воллара (не он сам, конечно, а его картины) и пылился. А однажды к Воллару пришла Гертруда Стайн со своим братом и попросила продать пейзажи Сезанна. “Да, да”, — оживился Воллар и стал расхаживать перед Гертрудой, о чем-то сосредоточенно думая. Потом крикнул что-то по-французски людям, которые сидели у него наверху, поднялся к ним и пропал. Отсутствовал довольно долго. Когда спустился, в руках у него был маленький клочок холста, как будто только что написанный. Там была нарисована то ли рука, то ли нога человека. “Замечательно, — сказала Гертруда, посмотрев на картину, — но мы просили пейзаж”. — “Да, да, понимаю”, — снова задумался Воллар. Опять поднялся наверх и вернулся с другим холстом, побольше, но там была нарисована тарелка. Гертруда Стайн снова восхитилась, а потом еще раз попросила принести пейзаж. Воллар задумался, снова поднялся наверх и вернулся с очень большим холстом, на котором был нарисован очень маленький кусочек пейзажа.
Гертруда Стайн стала смеяться и сказала своему брату, что Амбруаз Воллар их дурит. Он поднимается наверх и говорит своим поденщикам, которые там сидят, чтобы они “что-нибудь” нарисовали. Они “что-нибудь” малюют, он несет вниз и говорит, что это и есть Сезанн. Если заказчик млеет, он продает им мазню как Сезанна. Если заказчик сердится, он понимает, что тот — профессионал и начинает торговаться о цене. А Гертруда Стайн рассмеялась. И Амбруаз Воллар растерялся. В итоге Гертруда получила от него замечательного Сезанна за бесценок.
Однажды Воллар послал ей картину Матисса, которая по дороге потерялась. Это была катастрофа. На следующий день в гости к Стайн пришел Пикассо и застал ее хохочущей во все горло.
— Ну и ну, — удивился художник. — А я думал, что застану вас в тоске и отчаянии!
— И правильно думали, — воскликнула Стайн патетически, — вы бы видели, как я вчера убивалась!
Ее реакции были непредсказуемы. Пикассо она очень понравилась своим своеобразием. Он наслаждался ее колкими замечаниями, отпущенными по адресу того или иного художника. В итоге он решил написать ее портрет. Сегодня этот портрет знает весь мир.
Помню, когда я его первый раз увидел, то подумал, что это — мужик в юбке. И помню разочарование, которое испытал, узнав, что это — женщина, просто очень некрасивая. Похожая на советскую колхозницу — Героя Соцтруда. Голова — как башка у гипсовой статуи с кожей розового отлива, как у фламинго, и глаза — один меньше другого. Но сам по себе портрет гипнотизировал.
Я еще не знал, что его “праобразина” тоже обладала этим свойством — гипнотизировать мужчин, превращая их если не в любителей живописи, то, по крайней мере, в платонических любовников. Ее имя казалось загадочным и красивым. “Очень суровая женщина, — подумал я, глядя на нее, — “женщина-кошелек”.
Почему она нравилась Пикассо, вопроса не возникало. И в том, что очень нравилась, сомневаться тоже не приходилось. Ведь она покупала его картины. Она была его “навозом”, из которого произрастал его комфорт. Он, льстец, согласился ее писать из хитрости, чтобы привязать к своей кисти. Хитрец, думал ей потрафить. Она любила странное искусство, он обещал ей странный портрет. И он своего добился. Нарисовал ее каменеющей, как мальчика, взглянувшего на Медузу горгону. Он верно ухватил ее суть: неподвижную каменную душу, остерегающуюся чувств. Стайн не умела любить мужчин и не хотела любить женщин. Чтобы соответствовать двум этим требованиям, ей пришлось разучиться чувствовать.
В молодости она пережила несчастную любовь. Учась на медицинском факультете, влюбилась в свою подругу. Когда поняла, что не очень ей приятна, сочла за лучшее подобными “глупостями” впредь не заниматься. Бросила учебу, затворилась от мира, думала покончить жизнь самоубийством. Ее спас родной брат Лео. Как-то он пришел к ней в гости и спросил:
— Почему ты не выходишь из дому?
— Мне довольно и собственного общества, — ответила Гертруда. — А придет время — обойдусь и без него.
— Ты имеешь в виду, что покончишь жизнь самоубийством?
— Может быть!
— А ты знаешь, что такое смерть?
Стайн задумалась.
— Есть вещи, которые я отлично понимаю, пока никто не спрашивает меня о них, — ответила она искренне. — Но стоит о них заговорить, и они становятся зыбкими и непонятными. А я никогда не делаю того, чего не понимаю.
После этого она решила смыть свою память водой океана и уехала из Америки во Францию.
Она приехала в Париж, как в место, где можно было писать безграмотно. Ведь все, что она сочиняла, было настояно на безграмотности. Без точек и без запятых, словно без одежды. Голая фраза была ее изобретением. Она получала ее бесконечным повторением одного и того же слова. Таким образом она замедляла текст, выводя его из крутого виража на новый виток мысли.
Ее скандальная литературная слава началась с того, что она опубликовала текст, в котором повторялась одна и та же фраза: “Это роза это роза это роза...” — и так до бесконечности.
Любопытные сведения о себе она никогда не делала “достоянием сплетен”. Чтобы избежать грязных пересудов, она поверяла свои юношеские романы типографским станкам, которые печатали ее книги. Превращаясь в литературу, ее правдивые признания приобретали пресность вымысла и теряли соль скандальности.
Она стала очень разумной женщиной. Знала, что лучший способ остаться в памяти потомков — это стать подругой гениев. Поэтому она щедро делилась своими деньгами с теми, кто не мог похвастаться налаженным бытом, но зато бесстыдно залезал под юбку вечности своим талантом.
Стул, стол, шляпка, купленные на ее деньги, привязывали к ней посильнее, чем любовные узы. Любовницу можно было разлюбить. Благодетельницу — никогда. Вот почему Пикассо дружил с ней столько лет. Души в ней не чаял. Пылинки сдувал с ее могучего стана.
Литература была ее нижней юбкой, которой она прикрывала свое интеллектуальное достоинство, чтобы быть наравне с теми талантами, в быт которых пускала корни.
Она была хитро устроена. Любила плотно поесть. Из тысячи других свойств это свойство в ней было самым древним. Чтобы погасить часть ненужной ей любовной энергии, ибо любить ей было особо некого, она наедалась до отвала и затем тратила любовную энергию на то, чтобы переварить пищу, которую заглотала.
Была в этом механизме некая порочность, ибо, чем больше она ела, тем больше энергии в ней накапливалось. И тем больше еды она должна была съесть в следующий раз, чтобы ее потратить. По-моему, очень интересный механизм.
С каждым годом, по мере того как она полнела, пополнялась ее коллекция странной живописи. Кого только у нее не было! Пикассо, Матисс, Сислей, Моне, Сезанн, Модильяни… За чутье Колумба ее и ценили современники. Сколь бездарна она ни была бы в литературе, даром ценить прекрасное она обладала. Но не всегда. Красивых людей она не очень жаловала, особенно женщин, чтобы не подвергать себя напрасному волнению. Все ее парижские годы при ней жила одна женщина, вместо болонки. Ее звали Алиса Токласс. Эта дама, будучи литературной приживалкой у Гертруды, не обладала и сотой долей достоинств своей мадам. Она ей прислуживала на пире тщеславия. От ее взора не ускользало, кто с какой красоткой пришел, и кто на кого сколько раз посмотрел…
Глупость Стайн ценила так же, как разменную монету. Когда у нее собиралось светское общество, глупость заполняла ее вечера “от и до” и становилась чем-то вроде мудрости.
Как-то один молодой повеса, придя к ней в гости, решил пошутить над Стайн. Нахал заметил ей, что писательница, не очень разбираясь в отношениях мужчины и женщины, тем не менее много об этом пишет.
Стайн усмехнулась и сказала: “Молодой человек, можно быть отличным географом, и при этом никогда не выходить из своей комнаты!”
Как-то, когда Гертруда была уже знаменитой, один человек, очень богатый фабрикант, захотел переиздать ее первую книгу. Писательница запросила немыслимый по тем временам гонорар в сто тысяч долларов.
— Но, мадам, — возмутился магнат, — я председателю совета директоров собственной компании плачу меньше.
— Вот пусть ваш председатель вам и пишет, — ответила Стайн.
Такой она и осталась в памяти современников. Некрасивая, толстая, при этом очень живая и остроумная, без памяти влюбленная в “искривленную” живопись.
