За семь прошедших лет я поняла, что личное свидетельство ничего в нашей жизни не значит. У меня на глазах выстроился миф о буденновских событиях, и опровергнуть его невозможно, хотя я твердо знаю, что очень многое там было совсем не так, как гласит официально принятый миф. Но я и не собираюсь ничего опровергать. Здесь просто картинки, которые остались у меня в памяти. Бытовые зарисовки изнутри, которые никак не касаются спорных моментов этой трагической истории.
— Мы ведь ничего не знали, — рассказывал главный врач, невысокий мужчина лет пятидесяти с типичной внешностью хорошего врача, сразу внушающего доверие. — Мы не знали, что там происходит в городе, нам просто вдруг стали поступать по “скорой” раненые, один за другим. Мы думали, может, там разборки какие в центре, бандиты друг друга перестреляли или большая авария. А вернее сказать, ни о чем таком мы не думали, нам некогда было, такой поток шел.
Но если бы я знал, что в городе бой, я бы совсем иначе действовал. В таких условиях нужно, как в полевом госпитале, в первую очередь оперировать ранения средней тяжести. Легкие подождут, тяжелые — уже тоже подождут. Выбираешь тех, кого точно можно спасти, чтоб спасти как можно больше.
Человек двадцать врачей и медсестер набились в крошечную перевязочную буденновской больницы. Сидели на полу, на матрасах. Завтракали. На полу в центре лежал на салфетке хлеб, банка тушенки переходила из рук в руки. Запивали водой. Утро еще только начиналось, но уже чувствовалось, что днем опять будет страшная жара.
Вопреки строгим законам больничной иерархии, предписывающим раздельное питание старшего, среднего и младшего медперсонала, главный врач сидел вместе со всеми, жевал корочку и рассказывал, как все было.
— И вот понимаете, у нас такая суматоха с этими ранеными, я бегу по коридору из одной операционной в другую и вдруг вижу: человек идет мне навстречу. Без халата! Посторонний! А я категорически запрещаю, чтоб у меня — в хирургическом отделении! — были посторонние. Здесь же стерильность! Я как закричу на него: “Вы что здесь делаете? Как вы сюда прошли? Немедленно покиньте отделение!” Он посмотрел на меня как-то странно. Тут я и увидел, что у него автомат. Сам бородатый, высокий, в жилетке с гранатами. Но он, видно, тоже понял, что я ничего не знаю, и очень вежливо объяснил, что больница захвачена, все, кто в ней находится, являются заложниками. Тем не менее врачи должны продолжать работать. Сказал еще, что у них есть раненые, ими тоже нужно заняться.
...Было душно, поэтому дверь в перевязочную не закрывали. По больничному коридору сновали люди, стоял шум от множества параллельно ведущихся разговоров, время от времени раздавались одиночные выстрелы, но на них никто уже не обращал внимания.
В дверь заглянул старик в пижаме и сказал:
— Знаете что, выпишите меня, я пойду домой. Мне дома лучше будет.
Кто-то засмеялся: куда ты, дед, пойдешь, кто тебя выпустит.
— У него диабет, — объяснила мне медсестра, сидевшая рядом на полу. — А инсулина нет. Кончился. — Она встала, отломила горбушку, дала старику: — Съешь, дедуля, давай, и пойдем, я тебя положу куда-нибудь.
Класть дедулю было некуда. В больнице не осталось ни одной пустой койки, и даже на полу было не пристроиться. Ночью я долго пыталась найти свободное пространство, чтоб хотя бы лечь. Везде вдоль стен были разложены матрасы, на них сидели люди, между ними лежали, вытянувшись, раненые, кто-то стонал, над кем-то соседи держали капельницу... Свободными оставались только узкие проходы между матрасами, по которым ходили в туалет и в правое крыло, где со вчерашнего вечера шла из крана вода.
Врачи находились в состоянии нервного перевозбуждения, но держали себя в руках. Сказали, что только одна женщина-врач не выдержала, у нее серьезно сдали нервы. А вообще все в целом оказались молодцами и героями. Хотя ничего еще не кончилось, посмотрим, что дальше будет, вчера “они” (террористов в больнице называли “они”) говорили, что уезжать будут в шесть утра, а уже восемь, но пока никаких движений нет. И вместе с ними придется ехать врачам — не всем, но нескольким молодым мужчинам, так договорились.
— Я поеду, я уже сказал, — повторял хирург-грузин, громкий и энергичный парень. — Я их совсем не боюсь, после всего, что здесь было с нами, я наших гораздо больше боюсь, чем этих.
Главный врач ушел, а они все рассказывали и рассказывали, а я ждала, что вот сейчас у меня кончатся батарейки в диктофоне, потому что он и так работал практически сутки без остановки — и заложников записывал, и террористов, и сейчас врачей, — и несчастные две кассеты, которые у меня с собой оказались, все исписаны вдоль и поперек, а новые взять негде, мне ведь тоже из больницы не выйти. А врачи говорили, перебивая друг друга. Вспоминали, как делали операцию и начался штурм, прямо по операционной стали стрелять с улицы, у кого-то мимо уха просвистела пуля, и они не знали, что делать: прятаться, лезть под стол, но больной-то на столе, разрезанный, его же нельзя так оставить, и они продолжали, оперировали, пока не закончили, а по больнице в это время били танки, все вокруг грохотало, вылетали окна, дрожали стены и горело одно крыло.
Они рассказывали, удивляясь сами себе, а я думала, что это ведь настоящий подвиг. Обыкновенные врачи какой-то районной больницы, вполне заурядной. Разве думали они, что им в жизни доведется совершить подвиг, за который Звезду Героя надо давать или по крайней мере орден “За заслуги перед Отечеством”? Но теперь, когда семь лет прошло и я знаю, что ничего им не дали — ни орденов, ни медалей — и вообще никак не наградили, я понимаю, что ошибалась. Никакой это был не подвиг в глазах государственных чиновников, а просто такие трудовые будни.
Например, я там наблюдала такое удивительное явление: при всех ужасах и страхах в больнице отчетливо ощущался повышенный градус сексуальности. Как, откуда, почему? Непонятно. Но было, искрило в воздухе...
Среди заложников была одна пара — молодожены. Они только что поженились, неделю назад, куда-то ехали на автобусе и вот попали в плен. В больнице их сразу разлучили: мужа — молодого парнишку — отправили вниз, в подвал, а жену угнали на второй этаж, и они три дня не знали ничего друг о друге. Ведь заложникам нельзя было передвигаться по больнице, все сидели на своих местах, можно было только в туалет, изредка, поодиночке. Сторожили их террористы, по всем коридорам были расставлены посты, на каждого охранника приходилось примерно десять метров, плотно населенных заложниками, плюс две-три палаты, где лежали больные. Свободно передвигаться разрешалось только врачам в белых халатах.
Такой строгий режим соблюдался в первые дни, но потом террористы и заложники друг к другу присмотрелись и уже знали, от кого чего ждать, да и совместно пережитый штурм их не то чтоб сплотил, но отчасти снял внутреннее напряжение, так что под конец режим ослаб. В последний день нельзя было ходить только на другие этажи, а на своем этаже дозволялось передвигаться довольно свободно, но, конечно, не большими группами, а по одному человеку или максимум по двое. И вот как раз благодаря ослаблению режима молодого мужа отпустили наконец из подвала наверх к жене, и произошло радостное событие, за которое переживала вся больница, — восстановление семьи. С этого момента молодые постоянно держались за руки, целовались и обнимались, причем делали все это весьма чувственно. У меня в глазах до сих пор стоит эта картина: длинный коридор, на полу вперемешку больные и здоровые, кровь, бинты, автоматы, трупный запах, а посреди стоят двое молоденьких супругов, тесно прижавшись, и ласкают друг друга так, будто они здесь одни.
Но возбужденные супруги посреди кошмара — еще не самое удивительное. Из разговоров и собственных наблюдений я поняла, что в больнице возникали отношения между террористами и заложницами, причем инициаторами выступали заложницы. Работал инстинкт самосохранения: женщины чувствовали себя беззащитными жертвами, овцами безликого стада, которое повели на заклание, и стремились выделиться из общей массы любыми путями, пускай даже через свое женское обаяние, если больше ничего нет, а больше у них действительно ничего не было. Сокровенный смысл был в том, что “если я ему понравлюсь, он меня не будет убивать”, и кое-кто из заложниц старался понравиться изо всех сил.
Бедные глупые женщины.
Впрочем, любые отношения подобного рода носили платонический характер и сводились — самое большее — к отчаянному флирту. В больнице все равно негде было укрыться — тысячи три заложников там точно было, а может, и больше. Перенаселенность, все на виду. К тому же, как объяснил террорист Лема, “Шамиль сказал, расстреляет, если кто пальцем дотронется до заложницы”, а Шамиля слушались.
Леме было лет девятнадцать, он сторожил выводок студенток местного медучилища, которые в тот злосчастный день проходили в больнице практику. Студентки были чудо как хороши — молоденькие, в легких платьях, длинноногие, курящие. Они проявляли к Леме настойчивый интерес, Лема жаловался, что измучился, и обещал потом, когда все кончится, непременно приехать в Буденновск и пообщаться с новыми подружками в спокойной обстановке.
На лбу у Лемы розовела довольно крупная круглая ссадина. Я спросила, что такое.
— Пуля, — ответил Лема.
— Бронированный лоб? — сказала я. — Понимаю. — За четыре дня, проведенных в Буденновске, я научилась ничему не удивляться.
— Она не прямо летела, — объяснил Лема. — Задела по касательной. Повезло. Теперь, наверно, до ста лет доживу.
Несмотря на ранение, Лема выглядел бодрым, но когда террористы уже добрались до Зандака и расслабились, ему все-таки стало плохо. Выяснилось, что у него тяжелое сотрясение мозга, бронебойный лоб не помог.
Вообще большинство террористов были ранены. Тяжелых — человек пятнадцать, а остальные — у кого рука перевязана, у кого нога, у кого голова. Когда они грузились в автобусы, я видела всех. Не знаю уж, сколько приехало, но уезжали восемьдесят девять человек. Порядок был такой: один автобус подъезжал, закрывал собой больничную дверь на случай возможного обстрела. Тогда командующий погрузкой давал команду, и из дверей под конвоем выходили вереницей заложники, согласившиеся ехать вместе с террористами в качестве прикрытия. Все они были молодыми мужчинами, шли быстро, почти бежали, держа руки на затылке. В каждый автобус запускали по двадцать человек, они садились у окон. Следом в этот же автобус заходила партия вооруженных до зубов террористов — тоже человек двадцать. Каждый садился рядом с заложником, чтоб в случае нападения им прикрываться.
Все было очень хорошо продумано. Казалось, они держат в голове все возможные варианты развития событий и для каждого имеют план противодействия.
Когда на площадь перед больницей подогнали автобусы, бригада террористов их два часа проверяла, тщательнейшим образом исследуя все внутренности. Искали взрывные устройства. Правильно, автобусы можно было заминировать и взорвать по дороге — простейший вариант отомстить за Буденновск.
Наши, кстати, тоже допускали, что террористы, уезжая, заминируют больницу. По договоренности там должны были оставаться все заложники до тех пор, пока автобусы не уедут. Так что террористы вполне могли оставить после себя какие-нибудь “сюрпризы”. Наш сапер-проверяльщик тоже пришел в больницу, но он так боялся, так дрожал, что практически никуда не заглядывал и взрывчатку на самом деле не искал. Водил его по больнице молодой нахальный чеченец, размахивая автоматом и нарочито громко комментируя:
— Вот здесь мы минировали, на первом этаже, потом там, на шкафах, но все сняли. Вот, видите, ничего нет, а зачем оставлять, мины нам еще пригодятся, ха-ха-ха. — Сапер бледнел, потел, озирался и не чаял, как отсюда выбраться.
Что говорить, страшно там было. Разбитые стекла на полу, лужи крови, вода, мокрые матрасы, встрепанные заложники, вонь от немытых тел и забитых туалетов и тяжелый трупный запах. На верхних этажах он уже стал невыносимым, и заложники дышали в платки, чтоб не блевать. И еще опасные окна — те, что находились под прицелами наших снайперов. Их было несколько, возле каждого такого окна дежурил террорист или заложник и предупреждал всех, кто шел по коридору: “Пригнитесь и бегом, там снайпер”. Снайперу ведь все равно, в кого стрелять. У меня на глазах девушку чиркнуло, но ей повезло, только клок волос выдрала пуля. Ее отвели на перевязку, и врач сказал назидательно: “Надо было не лениться, ниже пригибаться”.
Басаев почти все время лежал на диване. Иногда садился, крутил головой так, будто у него затекла шея, давал отрывистые указания и снова ложился. Видно было, он неважно себя чувствует.
Тремя неделями раньше его ранило в Ведено во время знаменитой бомбардировки села многотонными бомбами. Тогда бомбили прицельно штабные здания боевиков, я потом видела гигантские воронки — метров пятнадцать в диаметре. И дом Басаева тоже бомбили, у него тогда погибла куча родственников.
...Знаменитые переговоры с Черномырдиным, которые вся страна помнит как “Шамиль Басаев, говорите громче”, я наблюдала с другой стороны. Басаев стоял у стола с телефонной трубкой и повторял как заведенный: “Виктор Степанович, Виктор Степанович”. Довольно долго, минут пять. Потом бросил трубку и сказал: “Великая держава. Связь наладить не могут”. Но матом не ругался. И вообще не ругался. Больше молчал, а если говорил, то очень лаконично и выразительно.
Вечером включили телевизор — смотреть новости. Ельцин с Клинтоном в Галифаксе. Впечатление жуткое. Мы здесь в больнице заложники, силы на исходе, страшно, темно, все пугают друг друга снайперами, и действительно без конца стреляют, а кто стреляет — наши, не наши? — не понять. Нервы на пределе, мы ждем, что каждую минуту снова может начаться штурм и опять по больнице будет бить артиллерия, теперь уже до победного конца, пока нас всех тут не расколошматят в клочья заодно с террористами. А Ельцин, наш президент, всенародно избранный гарант и отец, — весь такой вальяжный, в Канаде, в мягких креслах, в покое и безопасности рассуждает скрипучим голосом: “Эти, понимаешь, террористы. Повяжут себе черные повязки, понимаешь...” И показывает, как они их повяжут. Басаев смотрел-смотрел и все-таки выругался. “Козел, — говорит. — Черное от зеленого отличить не может”.
Интересно, что сам Басаев — дальтоник. Он там в ординаторской стал искать свою зажигалку. “Не видели, — говорит, — зеленая такая?” Я смотрю, ему кто-то из подручных протягивает зажигалку — обычную “биковскую”, прозрачную, но только не зеленую, а фиолетовую: “Бери, вот она”. Басаев посмотрел внимательно, подумал, потом говорит: нет, это не моя. Тот, кто предлагал, засмеялся. Я не поняла, в чем дело, и Басаев объяснил, что не различает цвета, поэтому друзья над ним иногда подшучивают таким образом.
— Как же ты понял, что зажигалка не зеленая? — спросила я.
— Не знаю, — он пожал плечами. — Я как-то чувствую.
У них была цель — остановить войну, заставить русских прекратить боевые действия, отвести войска и начать переговоры о мире. Но планировалось что-то другое, не Буденновск.
Там, в больнице, они были достаточно откровенны. Чего скрывать, завтра, может, все погибнем здесь. Так вот они рассказывали тогда, что вообще-то стремились в Пятигорск — захватить самолет с заложниками, прилететь в Москву и стоять там, требовать мира. Не вышло из-за буденновских милиционеров. Они остановили на посту их колонну, состоявшую из купленной по случаю милицейской “шестерки” и огромного грузовика якобы с грузом “двести”. На самом деле там пряталась сотня боевиков, сидевших на ящиках с оружием и боеприпасами. Но милиционеры в грузовик не заглядывали и боевиков не видели. Их не боевики взволновали, а что-то другое. Чеченцы объясняли, что причина в деньгах. Милиционерам показалось, что им мало денег предлагают за свободный проезд, и завернули колонну обратно в Буденновск, который террористы уже проехали, в райотдел милиции — мол, будем разбираться, что вы там везете. Довезли до райотдела, и тут боевики открыли бешеный огонь, стали выпрыгивать из кузова.
Сразу поубивали уйму народа, захватили полупустой райотдел, но милиционеры тоже отстреливались, и вообще все буденновцы, у кого было хоть какое-то оружие, приняли участие в сражении, в результате у террористов шестеро были убиты и многие ранены.
План с заложниками стали выполнять без самолета, людей просто ловили на улицах и сбивали в огромную толпу на площади под охраной автоматчиков. Сначала хотели занять здание городской администрации. Но как тогда быть с ранеными? Ради своих раненых они и решили захватить больницу — чтоб те там заодно получали квалифицированную медицинскую помощь.
Вот так все и получилось...
Добиться мира путем масштабного теракта — бредовая затея. Объективно говоря, она была невыполнима, и “разведывательно-диверсионный батальон” это знал. Уже потом, когда все кончилось и террористы благополучно прибыли в Зандак, одна женщина (всего их там было трое) говорила мне, плача: “Мы ведь не верили, что получится. Мы гранаты на шею повесили, я свою только сейчас сняла”.
Тем не менее у Басаева был заранее заготовлен проект мирного соглашения. Когда наконец по поручению Черномырдина в больнице появился Сергей Ковалев, чтоб начать переговоры, Басаев вытащил эту тщательно сложенную бумажку из нагрудного кармана. Она была такая потертая на сгибах, будто ее сто раз разворачивали, читали и снова заворачивали. Наверно, так и было.
Там, в больнице, был среди заложников один парень, Сергей. Мы с ним познакомилась, когда журналистов пригласили на первую пресс-конференцию. То есть это так говорится — пригласили, а на самом деле был ультиматум: или журналисты придут, или мы расстреляем пятерых заложников. Переговоры велись с милицейским начальством. Нам, журналистам, об этом не сказали. Мы топтались перед милицией, перед больницей, собирали сплетни, слухи и не знали, куда себя приложить.
Милицейское начальство ультиматум проигнорировало. Тогда террористы действительно расстреляли пятерых заложников и отправили главврача и его заместительницу к милицейскому начальству — доложить, что если журналисты не придут в семь вечера, еще пятеро будут расстреляны. Это подействовало, журналистов запихнули в “батончик” и отправили на пресс-конференцию.
Как только мы вошли в больницу, ее зачем-то стали обстреливать. Все повалились на пол в коридоре — женщины кричат, террористы бегают, через нас перепрыгивают, грохот жуткий. Рядом со мной как раз этот Сергей оказался. Он не особо нервничал и меня успокаивал:
— То, что громко, — говорит, — так это сами чеченцы стреляют, из подствольников. Это они вас, журналистов, попугать хотят.
Мы с ним потом еще поговорили, он рассказал про больничный быт. Хороший такой парень, правильный. Все у него в голове было на месте, все четко: где свои, где чужие, что сейчас главное, что второстепенное.
Через день я его встретила в городе. Оказывается, чеченцы его отпустили. У него муж сестры — какой-то высокий чин в милиции, и вот Сергей должен был к нему пойти и объяснить, какая там ситуация в больнице. Втолковать, что нельзя ее штурмовать, слишком много заложников, женщин, детей маленьких, прятаться им негде, и жертвы будут — астрономические.
А ближе к вечеру мы снова столкнулись, но теперь уже около больницы, на линии оцепления. Он сидел на обочине и прижимал ко лбу платок. Бровь у него была сильно разбита, текла кровь. Сначала не хотел ничего объяснять, но потом все-таки рассказал. Это в милиции его ударили — сам шурин рукояткой пистолета — за то, что “предатель и чеченский прихвостень, заодно с этими ублюдками”. Теперь Сергей сидел здесь и думал, как ему просочиться через оцепление обратно в больницу, и все повторял и повторял:
— Там столько женщин, столько детей, я уже не могу их оставить, что же я — сам спасся, а их бросил...
А кто из них был прав по большому счету — Сергей или шурин? Семь лет прошло с тех пор, а я так и не знаю.
