Повелитель камней

Илья Комов: “В Академии художеств отец был главным по скульптуре. Это его и погубило”.

  У памятников есть душа. Это точно. Мы никогда над этим не задумываемся, но вот закономерность: памятники притягивают нас как магнит. Не потому ли мы так любим встречаться друг с другом именно у этих каменных и бронзовых изваяний? Я знаю: это души художников соединяют нас.
     Скульптор Олег Константинович Комов был одним из тех, кто вкладывал душу в свои памятники без остатка. На днях ему исполнилось бы 70 лет. И уже восемь из них Олега Комова нет среди нас. Человек-глыба, талантливейший мастер — он ушел из жизни в самом расцвете творчества. Теперь его наследием занимаются вдова скульптора, Нина Ивановна, и сын Илья, молодой, но уже известный художник.

    
     — Обидно, — признается мне Илья Комов, — но отца уже забывают. Иной раз говоришь: “Комов” — спрашивают: “А кто это?..”
     В мастерской на Багратионовской тихо. И почти пусто. В парящем пространстве среди оставшихся немногих скульптурных этюдов и миниатюр возвышается чудо. Пушкин и Натали — пока в гипсе. Белоснежная Наталья Николаевна, вытянув тонкую шейку, скромно потупила глаза. Пушкин смотрит в сторону — кажется, чуть отстраненно. Но клянусь: между этими двумя гипсовыми изваяниями пролетают искры. Здесь есть отношения, чувства, и это кажется невероятным. Почему это чудо вижу только я одна?..
     — Знаешь, — продолжает сын скульптора, — отец мне как-то признался: “Все считают меня академистом, а я на самом деле авангардист. Вот посмотри на эту вещь (обтекаемая женская фигурка без лица. — М.О.). Это бабушка. Дед тогда ужасно ругался: “Что ты с матерью сделал?!” А отец уже с юности увлекался искусством начала века, общался с такими людьми, как, например, Крученых. Очень ценил Генри Мура. Даже институт закончил со скандалом: единственный с курса получил четверку. И за что? Все дипломники лепили сталеваров, раненых бойцов — в 50-х это было принято. А отец сделал абсолютно аполитичную вещь “Юность” — просто парень с девушкой стоят. На него буквально кричали: “Это безыдейность, бездуховность!”
     — Олег Константинович ведь, кажется, участвовал в той самой выставке в Манеже, которую разгромил Хрущев?
     — Да. Конечно, нельзя сказать, что он был главным “формалистом”. Но громили его вместе со всеми. Тогда его визитной карточкой была скульптура “Стекло”. Эта вещь наряду с “Иваном Денисовичем” Солженицына была символом “оттепели”. Помнишь, была такая культовая картина того времени — “Застава Ильича”? Главный герой как раз снят в Манеже на фоне скульптуры отца. Отец вращался в свободолюбивой среде. Учился вместе с Эрнстом Неизвестным в одной группе. И говорил про него: “Хороший мужик, но с натуры лепить никогда не умел”. Еще дружил с Иваном Чуйковым, Олегом Целковым.
     Всю жизнь отец искал пластическую гармонию. И никогда не отправлялся в творческие поездки без блокнота. Сколько раз было: стоим перед какой-нибудь греческой скульптурой — и отец мне взахлеб: “Ты посмотри, как интересно бедро переходит в таз!..” Даже сейчас в стопках старых бумаг нет-нет да и найду листок с чьим-то локтем или фрагментом плеча. Таких листочков у него было множество. У него был конструктивный подход к скульптуре. Как поэты искали рифму в поэзии, так и он — в скульптуре.
     — Но Олегу Константиновичу, вероятно, было трудно оставаться скульптором-лириком при том, что монументальная скульптура стояла в авангарде идейной пропаганды...
     — Да нет, отец лепил не только поэтов или музыкантов. Он изваял нескольких полководцев: Петра I в Ростове, Суворова в Москве. На Куликовом поле стоит статуя Дмитрия Донского. Был, правда, у него один “маленький позор”. В 1989 году, когда все идеологические памятники уже сносились, шли под откос, отцу предложили сделать памятник Ленину для Женевы. Помню, я его еще спросил: “Пап, зачем тебе это?!” А он ответил: “Ну как — интересно все-таки: молодой Ленин, в эмиграции, все еще у него впереди, можно поработать”. То есть не избитая тема, не Ленин с кепкой. Я, конечно, все равно на него даже обиделся: я-то всем хвастался, что мой отец за свою жизнь ни одного Ленина не сделал, а теперь вроде как вляпался. Потом со Швейцарией что-то сорвалось — куда Ленина девать? Поставили его на Ленинском проспекте. Что с ним только не делали: и краской обливали, и рисовали на нем. Какие-то старые большевички звонили: “Не волнуйтесь, Олег Константинович, мы его за ночь отчистили...” Но мнение специалистов было единодушным: хорошая, профессиональная вещь.
     — И все-таки любимым персонажем Олега Константиновича был Пушкин?
     — Он вообще был фанатом XIX века. Может, это случайно, но вообще-то есть такая семейная легенда, что мы имеем родственные отношения к Лермонтову. Одной из моих прапрапрабабушек была такая Маша Ловейко, которая приходилась поэту какой-то там троюродной кузиной. И, кстати, последний рисунок (а Лермонтов очень неплохо рисовал, так же, как и Пушкин) был сделан именно с нее. Этот рисунок хранился в нашем семейном альбоме. Потом к нам пришел Ираклий Андроников, извлек альбом с драгоценным рисунком — и теперь он лежит в Тарханах, в имении Лермонтова. А отец там же потом поставил Лермонтову памятник. Памятнику Пушкину в Твери повезло меньше. Там вообще была почти детективная история. Пушкина, облокотившегося на чугунную решетку, поставил на берегу Волги тогдашний городской голова на свой страх и риск. Кто-то тут же доложил наверх, что в Твери поставили “подпольный” памятник. Приехала комиссия из ЦК КПСС. Но, увидев скульптуру, решила ее оставить.
     — А откуда у твоего отца был такой интерес к историческим персонажам — Рублеву, Дмитрию Донскому?..
     — Так ведь уже с 18 лет отец работал с антропологом Михаилом Михайловичем Герасимовым, ассистировал ему. И участвовал во всех знаменитых восстановлениях по черепам. Герасимов даже прочил отца в свои преемники. Отец держал в руках череп Ярослава Мудрого. Так что его памятник в Ярославле — это абсолютно документальное, портретное сходство.
     — Кстати, а как обстоит сейчас дело с вашим иском к Центробанку об использовании изображения памятника Ярославу Мудрому на 1000-рублевых купюрах?
     — Этим занимается моя мать, но у меня есть, конечно, свое мнение. Я считаю, что должны были спросить нашего разрешения. Последнее заседание Мещанского суда, которое состоялось две недели назад, вынесло какое-то странное решение. Мол, поскольку самое ценное в банкноте — это ее номинал, то цифра “1000 рублей” является центром композиции. А Ярослав Мудрый является фоном. Полный бред. Но это дело еще не закончено.
     — А вы не выясняли, были ли похожие ситуации у нас или за рубежом?
     — У нас, я думаю, подобное происходило и происходит на каждом шагу. Просто художники либо не хотят, либо боятся. Или считают, что бороться бесполезно. А что касается Запада — то там сейчас действительно идет суд по поводу евро. На одном из номиналов евро изображен фрагмент карты Европы. И один художник узнал в этом фрагменте свою работу, поскольку именно в этом месте он допустил погрешности. Он тут же подал в суд, поскольку карту использовали без его ведома, и внимательно следит за нашей ситуацией. Но там дело легче — если художник доказывает, что он автор этой карты, суд фактически должен признать его правоту. Нам же даже ничего доказывать не нужно было, потому что в своей брошюре Центробанк черным по-белому написал: “Основным сюжетом банкноты является памятник Ярославу Мудрому”.
     — Действительно, все ясно абсолютно!
     — Вообще это очень обидно. Наше государство постоянно требует, чтобы мы подчинялись диктатуре закона. Взять, например, нас, художников. Не дай бог, вовремя не заплатишь квартплату. Или вот сейчас — нам подняли недавно плату за аренду мастерских в 10 раз!
     — Сколько ты сейчас платишь за мастерскую?
     — 400 долларов в квартал. Вот и считай, сколько будет, если умножить на десять. Это непостижимые суммы. Может, власти судят по своим фаворитам, которым повышай не повышай — им все равно. А у кого нет таких доходов, тот, видимо, плохо рисует.
     — Памятники Олега Константиновича стоят, насколько знаю, в самых неожиданных местах...
     — Да, один из них стоит на фоне горы Фудзи в Японии. Этот памятник посвящен очень драматичной истории, которая случилась в середине XIX века, когда адмирала Путятина спасали японские рыбаки. А еще одна скульптура — “Женщина с крестом” — стала первым монументом в память русско-финской войны и последней в жизни отца. Отец практически ничего за эту работу не получил, какую-то символическую сумму, и не дожил две недели до его открытия.
     — Вообще, сколько всего памятников он сделал?
     — Тридцать шесть. Я думаю, это почти рекорд для Книги Гиннесса. Работоспособности он был невероятной. Я помню, мы приезжали отдыхать в Юрмалу, в Дом творчества. Так отец сразу шел к директору и говорил: “Ну что, мастерская свободна?” И руки потирал. Ему, конечно, тут же ключи выдавались, и он в этой мастерской сутками рисовал. Это такой отдых был. Затащить в море его было нельзя — ну пару раз за весь заезд. Из таких поездок он привозил папки рисунков.
     — Скульпторы — люди замкнутые. За редким исключением. Олег Константинович тоже был таким? Или то, что он был членом президиума Академии художеств, предполагало тесное общение с коллегами?
     — Он в Академии художеств был главным по скульптуре. И, я считаю, это его и погубило. Он не хотел участвовать ни в каких группировках, и его попросту съели. Мне кажется, что при всей своей внешней суровости Олег Константинович относился к людям очень наивно, доверял им и не верил, что кто-то из коллег может подстроить ему какую-то гадость. Но было все — и гадости в том числе. В общем, для некоторых членов президиума мой отец был неудобным человеком, “не своим”. После одной такой неприятной истории он угодил в больницу. Врачи потом мне говорили, что стрессовая ситуация сдвинула с места тромб, который у него образовался в ноге после давней автокатастрофы. И этот тромб в результате дошел до сердца. Вот так. В один момент умер. Было ему всего 62 года. А за день до смерти он сделал рисунок к памятнику Сергию Радонежскому и был очень рад, что наконец нашел композиционное решение. Замысел так и остался замыслом. Там еще много замыслов было. Не удалось...
     — Мне непонятно, почему до сих пор не в бронзе вот этот великолепный памятник, посвященный Александру Сергеевичу и Наталье Николаеевне?
     — Заказ на этот памятник мой отец получил от Министерства культуры в 1991 году. Так что это тоже одна из его последних вещей. Сделал он ее для имения Гончаровых “Полотняный Завод” в Калужской области. А в 92-м грянули кризисы, и стало уже не до памятника. Сейчас сделали его рабочую модель, которую выставили в Литературном музее А.С.Пушкина на Пречистенке. И все, кто видел рабочую модель, в один голос говорили: “Ну что же это такое — прекрасный памятник, давайте уже его поставим. Не получается в Калуге, давайте где-нибудь еще”. Пушкинская общественность была за то, чтобы памятник поставить в Москве. Ответ был такой: нецелесообразно, денег нет. А на словах передавали: ну зачем Москве столько Пушкиных? Это все происходило почти сразу после смерти отца, и мы тогда очень были заняты Рахманиновым, которого собирались устанавливать, но постоянно при этом возникали какие-то препоны. Открытие памятника Рахманинову вообще происходило спонтанно — нас, семью автора, известили об этом за сутки. И кстати, ваша же газета писала, что мы не получили за этот памятник гонорара. “Радуйтесь, что вообще поставили”, — сказали нам без всяких этикетов. Поскольку и Рахманинов висел на волоске, о Пушкине с Гончаровой мы вообще тогда разговор с кем-либо не вели. А буквально через месяц выясняется, что и у Никитских Ворот, и на Арбате будут стоять Пушкины, и оба с женами. Только не Комова. Хотя здесь ни о каком гонораре речь уже не шла — мы собирались Пушкина с Гончаровой передать городу в дар. Знаете, что нам сказали некоторые наши знакомые: “Вот потому и не вышло, что бесплатно хотели отдать. О людях-то не подумали, все только о себе”.
    

Что еще почитать

В регионах

Новости

Самое читаемое

Реклама

Автовзгляд

Womanhit

Охотники.ру