Они все уже седые, те, кто в 86-м ликвидировал аварию на Чернобыльской атомной электростанции. Те, кто не попал в завал, не погиб от острой лучевой болезни и лучевых ожогов, не умер от рака и лейкоза, собрались накануне памятной даты за скромно накрытыми столами. Они просили прощения у потомков за случившееся и у погибших друзей — за то, что выжили.
Из воспоминаний складывалась правда о катастрофе и ее последствиях.
Ликвидатор Юрий Андреев, ныне президент “Союза Чернобыль Украины”, до сих пор людей делит на тех, кто “возил трусы”, и на тех, кто “носил трусы”. “Когда я попал в больницу, в лучевое отделение, врач поделилась со мной: “У нас на первом этаже в отдельном боксе солдатик лежит. Он в самом пекле побывал — возил на машине ликвидаторам белье. Сильно облучился”. Перед глазами у меня тогда встали все наши ребята… Из тех, кто эти трусы и майки носил и менял каждый день. Потому что даже нижнее белье “звенело” от радиации”.
“Вот японцы долгое время не могут обезопасить реакторы на Фукусимской АЭС, а мы после аварии ночью, в выходной день, рванули не от станции, а на работу. Кто пешком, кто на дежурном фанерном автобусе. Работали в эпицентре взрыва, в сотнях метров от разрушенного, дышащего радиацией энергоблока, — говорит Юрий Андреев, в то время начальник смены. — Через сутки все реакторы были заглушены, станция была под контролем”.
Но героями сделали пожарных, солдат с лопатами и вертолетчиков. А персонал станции ходил в изгоях.
“Вот потом раструбили: пожарные героически откачали тяжелую радиоактивную воду из-под ректора. А как воду откачать из прочного высокого бетонного бокса? Ее слили работники станции. Три человека: начальник смены Боря Баранов и старшие инженеры управления блоком турбин и реакторного цеха Валера Беспалов и Леша Ананенко. На ребят надели гидрокостюмы, респираторы, дали мощные фонари, радиостанцию, приборы, измеряющие активность и мощность излучения. И они пошли по пояс в радиоактивной воде”.
Причем готовили еще несколько групп на случай, если первая тройка не вернется. Главное — ребята хорошо знали станцию, которая была погружена в темноту. А там кругом были провалы и разъемы. Но они нашли обе задвижки, которые были под водой. Никто не верил, что их удастся открыть. Эти люки нужны были только на период монтажа, когда большую бетонную чашу заполняли водой и прессовали, проверяя на герметичность. После этого заслонки закрыли на цепь. Баранов, Беспалов и Ананенко подорвали их, сняли цепи, вода самотеком пошла в соседнее помещение — в короба вспомогательных систем реакторного оборудования. Работники станции показали прибывшим саперам, где прорубить дырки, потом проложили шланги. А качали воду уже пожарные.
“Чернобыль многое прояснил и проявил. После аварии со станции сбежала большая часть персонала. Работало 6 тысяч человек, осталось 800. Всю дрянь тогда как пеной смыло… Был в моей жизни короткий промежуток времени, когда я жил и работал среди честнейших и порядочных людей. Это потом уже набежали на станцию “варяги”, которые были готовы работать за пять окладов. А до середины мая мы были одни в пустом городе, боялись ночевать по одному. Были случаи, когда люди теряли сознание, а телефон не работал. Мы спали группами, сбившись в стаю. Каждый был и друг, и брат”.
“Однажды выехали со станции, и у нас загорелся бронетранспортер, а снаружи радиация — 20 рентген в час. Следом со смены шел второй броневик, тоже переполненный, но остановился, открылись люки, мы попрыгали к ребятам прямо на плечи. Вырулили… А как нас встречала смена после работы?! Мы только переступали через порог, уже был заварен крепкий чай, нарезан хлеб, открыты консервы, налита водка… Напряжение было такое, что без стакана спиртного невозможно было уснуть”.
“Сказочный” приют
Только в конце июня госкомиссией был принят план спасения оперативного персонала станции.
“Иначе кто бы ЧАЭС пускал? — вопрошает Юрий Андреев. — Нас стали беречь, в помощь дали солдатиков, они стали за нами убирать, приносить еду. Жили уже в 50 километрах, в пионерском лагере “Сказочный”. При въезде были установлены дозиметрические посты. Прибывших обмерял дозиметрист. И почти каждому говорил: “Раздевайтесь”. На станцию тогда приехали ученые, партийные боссы. Костюмы у всех “звенели”. Делать нечего, снимали свои замшевые пиджаки и куртки, вешали на ближайших деревьях”.
Взамен как работникам станции, так и “науке” выдавали белую и синюю хлопчатобумажную спецодежду и матерчатые боты. А аллея перед воротами в лагерь вскоре превратилась в странное зрелище. Все деревья были увешаны многочисленными рубашками, костюмами и брюками. Картина была почти мистическая.
“Я думал, что в середине июня — в начале июля я умру. Меня беспрерывно рвало. На сороковой день после аварии у меня был сильный провал в крови по тромбоцитам, резкий рост по лимфоцитам”.
“До аварии у нас были дозиметры, рассчитанные на годовую дозу 5 бэр. В кассету была вставлена фотопленка, по степени ее засвечивания определялась доза облучения. Все они у нас были засвечены. Годовую дозу мы получали за несколько часов работы. Потом привезли военные дозиметры, которые никто не проверял годами”.
“Более мощные накопители у нас появились только после 9 мая. Это были небольшие кристаллы в виде таблеток белого цвета, которые подвешивались на пуговице. У них разрешающая способность была 500 бэр. Нам их выдавали только утром, а вечером забирали для контроля. Прибор мог выходить на показания, если ты набирал больше половины его разрешающей способности. После 9 мая у нас шли сплошные нули. За послеаварийные апрельские смены мне в журнале отметили 9,5 рентгена. Но с учетом мая суммарная доза у меня стала 6 рентген. Она распалась… Сентябрь я закончил с 18 рентгенами, а год — с 13. Вот такая арифметика. Вышел приказ о том, что для работников станции доза облучения должна учитываться только на рабочем месте. Дорога в зоне отчуждения через языки выбросов считалась, видимо, путешествием по курортной зоне, а сам Чернобыль, где мы отдыхали, санаторием”.
“У нас были посуточные диаграммы, по которым можно было точно подсчитать дозы. Но справку о получении дозы свыше 100 бэр могли получить только члены правительственной комиссии”.
“О нас вытерли ноги”
В июне была проведена дезактивация станции. К концу года соорудили саркофаг, запустили два реактора.
“Когда правительственная комиссия объявила нас главными виновниками аварии, в газете “Правда” напечатали: 1-й и 2-й энергоблоки начали свою работу благодаря усилиям тысячи строителей, военнослужащих, энергетиков, которые приехали за сотни километров, с разных атомных электростанций. Правительство вытерло о нас ноги. Были, конечно, и командированные, но пустили все три блока в основном мы своими силами. ЧАЭС начала давать промышленный ток”.
“А нас принудительно стали переселять в строящийся город энергетиков Славутич. Выбора не оставляли, будто мы рабы, — продолжает рассказывать Юрий Андреев, которого трижды пытались исключить из партии. — И в 88-м случилась забастовка. Одна смена отказалась выходить на работу, другая — сдавать вахту. Только благодаря этому противостоянию получили в Киеве жилье и постоянную прописку”.
Приживались на новом месте трудно. Чернобыль много судеб перемолол. Было немало тех, кто наложил на себя руки, кто ушел с головой в веру.
“Помню, Макуха был у нас на станции секретарем партийной организации участка цеха централизованного ремонта, а в 88-м сдал экстерном экзамены в семинарии, стал священником. Я тоже был и коммунистом, и атеистом. Но уже с 93-го года начал понимать, что не своей силой, не своей волей мы ликвидировали аварию. Мне стал сниться один и тот же сон, будто я держу икону, и плечом к плечу стоят чернобыльцы — живые и мертвые, с Господом Богом — Судиею и Спасом. Я не мог избавиться от наваждения, считал это ересью, знал, что человека с Богом на иконах изображать не принято, пошел к Блаженнейшему митрополиту Киевскому и всея Украины Владимиру. Он сказал: “Это благоволение. Надо писать икону, освящу”. Приехал ко мне иконописец Владислав Горецкий, мы начали работать с ним над сюжетом. Сначала впереди у нас был саркофаг, но он выглядел так грязно и уродливо, что мы решили задвинуть его на дальний план. А на переднем изобразить, что создано не человеком, — сосну в виде креста, что росла на линии, соединяющей четвертый аварийный блок с городом Припятью. Издавна это дерево было окружено обелисками. Во время войны немцы использовали сосну как виселицу, ее толстые ветки были все в скобах, куда фашисты вдевали петли”.
“Есть вещи, которые трудно понять и объяснить. Но когда взорвался реактор, пошел мощный выброс, не доходя сосны, он разделился на два языка, лег по краям города. Справа и слева от Припяти фоновые значения были около 2—3 рентген в час, в самом городе — 2 миллирентгена. Сосну стали считать берегиней города”.
Ее изображение попало на икону вместе с фигурами Богородицы, Иисуса Христа, архистратига Михаила и чернобыльцами — живыми и мертвыми, которые спасли миллионы людей от радиации.
Ныне икона “Чернобыльский Спас” хранится в Свято-Ильинском храме — единственном действующем храме в чернобыльской зоне.
26 апреля, спустя 25 лет после страшной ядерной катастрофы, в храм, стоящий на холме, на берегу Припяти, приедут Святейший патриарх Кирилл, православные иерархи из России, Молдовы, Казахстана, Белоруссии.
Придет на службу и особая когорта жителей зоны отчуждения — самоселы. Те, кто вопреки всем приказам и распоряжениям, невзирая на высокий радиационный фон, остались полулегально жить на несуществующей по документам земле.
“У советских своя гордость”
Один из самоселов — Евгений Федорович Маркелов, известный тем, что не взял у американских телевизионщиков предложенные 100 долларов за интервью. “У советских своя гордость!” — объясняет свой поступок хозяин.
Перед Пасхой он белил хату и заодно рассказывал нам, что до аварии работал в школе учителем труда.
— 2 мая 86-го нас всех выселили из Чернобыля, на дорогах выставили патрули. А что предложили? Кривую хату в соседнем районе. Стоило ли менять шило на швайку? Через месяц потайными тропами по болотам я вернулся домой. Прикипел душой к украинскому Полесью — помните Куприна? Места у нас дивные. Не смог я прижиться среди чужих людей.
— Радиации не боялись?
— Если б боялся, давно бы помер! В депрессию впадать было некогда. Пошел работать дозиметристом.
Жена Евгения Федоровича не поддержала. “Чернобыль видала в гробу”. Случился развод.
— И хорошо! — говорит хозяин. — В Киеве познакомился с замечательной женщиной! Музыкант, закончила консерваторию. А как на пенсию вышла, переехала жить ко мне в Чернобыль, сыграли шумную свадьбу!
Пенсия у хозяина 3500 гривен плюс 200 — доплата на усиленное питание. Долгие годы “зоновской валютой” был хлеб и водка. Теперь в хозяйстве у Маркелова: собака Бублик, целая стая кошек и шесть кур. Кормятся с огорода да с леса. Молоко привозят из ближайшего районного центра — Иванкова.
Стоило нам поинтересоваться о питьевой воде, как Евгений Федорович принес из кухни полный жбан.
— Попробуйте нашей чернобыльской водицы! Хрустальная, со скважины из глубины.
Что делать?! Выпили, козлятами не стали.
— Зачем эта зона отчуждения вообще нужна? — горячится еще одна женщина-самосел — Галина Волошина. — Как заключенных, загнали за колючку. У нас в Чернобыле радиационный фон, как в Киеве. Волосы у меня, видите, как у Анджелы Дэвис. А ведь работала сразу после аварии “на песке”, мы грузили мешки для вертолетчиков. 25 лет в “грязной” зоне, но ни разу больничный не брала.
А как нас в мае в 86-м выгоняли из дома! Чуть ли не руки вверх милиция заставляла поднимать. Мама сказала: “Я уже одну эвакуацию пережила в Чернобыле, в войну. Вернулись — немцы дом сожгли. Больше никуда не поеду”. Деревенских стариков силой загоняли в автобусы. Они плакали, не в силах бросить своих зорек, полканов и мурок. На новом месте от перенесенного стресса они начали болеть.
Были те, кто вообще не уезжал. Например, дед Михей во время обходов домов прятался в потайной землянке, которая осталась со времен партизанского движения. Там у старика хранился “аварийный запас” на случай войны. На нем и продержался два месяца. А потом начал собирать грибы и ягоды, ставил силки на дичь.
Многие из переселенцев так и не смогли прижиться в бетонных домах на последних этажах. Они стали возвращаться в обход охраны в родные хаты. На них устраивали облавы, они шли в зону снова и снова.
Я из-за матери и вернулась. Потом и два моих сына приехали жить в Чернобыль, работают сейчас водителями. У нас же прямо в конце огорода свой причал на реке.
— Рыбу ловите?
— Все рыбалят!
До чернобыльской катастрофы Галина Федоровна пестовала детей в детском саду, теперь на добровольных началах опекает здешних стариков.
— Все прописаны по разным городам и селам. Собеса нет. Образовали свою ассоциацию, кому нужно — помогаем с дровами или похоронами. Раньше было 1500 человек коренного населения (хозяйка сознательно избегает термина “самоселы”), осталось чуть больше 300. Старики у нас все до 85—89 лет дожили. Врачи говорят, что старый организм менее чувствителен к радиации.
— Мы клубнику немытую с огорода кушаем, — продолжает откровенничать Галина. — За сезон я закрываю по 100 литров грибов. Собираю только боровики и моховики с противоположной стороны от реактора. Каждый год вожу грибы в лабораторию в Подол. И всякий раз слышу: “Где это вы нашли такие экологически чистые грибы?” А мы без карт все “грязные” и “чистые” места в округе знаем.
На Украине все чаще ныне говорят о пересмотре зонирования. Во многих населенных пунктах, отнесенных к зонам радиоактивного загрязнения, ситуация давно изменилась. Немало тех, кто призывает вернуть в хозяйственное использование выведенные ранее из оборота земли. Уже сейчас в Житомире проводится эксперимент по выращиванию на загрязненных территориях рапса для производства биодизельного топлива. Масло получается в 250 раз чище первоначального продукта.
Ученые уверяют: чтобы уменьшить загрязнение, достаточно просто перепахать участок и внести удобрения, особенно калийные: ведь калий — аналог цезия, поэтому при внесении его в почву резко сокращается переход радиоактивного элемента в траву и корма, а оттуда — в молоко.
На дорожку Галина Волошина дала нам литровую банку чернобыльских маринованных грибов. В электричке по дороге в Славутич журналистской братией всю ее разом и прикончили.
Чернобыль — Москва
