После первого появления на сцене Малого театра «воспитанницы Ермоловой» в роли Эмили Галотти 30 января 1870 года она записала: «Я счастливейший человек в мире. Сбылось то, о чем я 5 дней назад не смела и мечтать. Я думала, что меня вызовут раз. Меня вызвали двенадцать раз».
«Ермолова ошибалась — занавес поднимался 28 раз. Успех был абсолютным и почти невероятным», — опровергают ее авторы научной биографии «Мария Ермолова», среди которых директор дома-музея на Тверском бульваре.
С тех пор каждое появление на сцене сопровождалось овациями, рецензиями умиленных критиков, а бенефисы, юбилеи — щедрыми подношениями поклонников и признаниями высшей власти, как царской, так и советской. Последнее из них — почетное звание Героя труда.
— На юбилее был Ленин, — рассказывала Ермолова племяннику.
— Откуда ты знаешь, тетя Маня?« — спросил он с недоверием.
— Уж я-то знаю...
Авторы помянутой биографии сомневаются подобно племяннику: «Ну, этому, может быть, можно и не особенно доверять, потому что документов нигде нет, свидетельств нет». Они ошибаются. В изданной институтом истории партии — филиалом института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС летописи «Ленин в Москве и Подмосковье», где нет места выдумкам, утверждается: «2 мая 1920 года В.И.Ленин присутствовал в Малом театре на юбилейном вечере, посвященном
Все так, но никакие документы и изображения, самые детальные описания не могут объяснить феномен Ермоловой. Очевидно, вместе с чарующими звуками ее голоса она излучала некую необъяснимую наукой магнетическую волну, входившую в резонанс с чувствами зрителей в переполненном зале. Таким даром обладают великие артисты и ораторы. В прошлом то были Сара Бернар и Чарли Чаплин. (Мой дядя рассказывал: его полк после окончания мировой войны, когда началась Гражданская война, митинговал. И чуть было не разошелся по домам, но после речи народного комиссара Троцкого все солдаты, как один, пошли сражаться за власть Советов.)
В Москве полвека кумиром зрителей была дочь старшего суфлера Малого театра, внучка гардеробщика, правнучка крепостного крестьянина. Ее отец в памятной книжке записал: «1853 года июля
Отец трех дочерей получал скудную зарплату. Денег с трудом хватало на жизнь. Николай Ермолов ходил часто на рынок у Сухаревской башни, где покупал уцененные старые книги для детей. Младшая дочь Александра в семье считалась красавицей. Средняя дочь Анна — самой умной. Обе сестры преклонялись пред талантом Мани — Марии, грезившей о сцене.
Другая загадка природы, как у несостоявшегося артиста в бедной семье среди трех дочерей рождается одна, наделенная уникальным даром. После выпуска из театрального училища в Малый театр Марию приняли в мае 1871 года. Месяц спустя выпускник
Дед Марии — отпущенный на волю крепостной князя Волконского, прадед — умер в неволе. Дед Николая — потомственный дворянин, прадед граф Николай Новосильцов, председатель Государственного совета и Комитета министров. Отец владел в Москве нотариальной конторой, где сын со студенческой скамьи вел дела и успешно выступал в суде.
Сближений между Марией и Николаем было больше, чем расхождений. Одногодки, молодые, красивые вступали в жизнь под аплодисменты: она — на сцене, он — адвокатом в зале судов, при Александре II заполнявшихся публикой, как театры. Оба пошли под венец по взаимному жаркому чувству.
Письма влюбленной сохранились.
«Лето, 1876 г., Владыкино, 11 часов ночи.
...Какой чудный вечер и как мне хорошо. Мне бы хотелось только, чтобы вы были подле меня, но и без вас сейчас я переживаю чудные минуты. Если я вся так полна моим счастьем, и голова и сердце — все им наполнено, и все это счастье заключается в вас и мысли о вас...»
Счастье было недолгим. Оба родились не однолюбами. В 23 года обвенчались. В 30 лет Ермолова увлеклась другим. «Между отцом и матерью была сложность их брака, который сделался фиктивным с тех пор, как мать влюбилась в П., а отец имел направо и налево любовные связи более или менее продолжительные». Это признание дочери Маргариты, ради которой брак не распался. Когда она намеревалась развестись, мать ее предостерегала от такого шага: «Ты помнишь наше путешествие на пароходе? Тебе 8 лет, ты о чем-то спрашиваешь, а я не отвечаю. И тогда слезы выступают у тебя на глазах. Да, Маргарита, тогда эти слезы остановили меня от поспешных шагов... Если бы я причинила боль близким людям, я бы никогда не была счастлива...» Как чеховская дама с собачкой, Ермолова отправлялась на тайные свидания, но не в Ялту, а в Севастополь.
Помянутый П. был профессором медицинского факультета Московского университета Павлинов Константин Михайлович. В последнее дни жизни как лечащий врач доктор навещал угасавшую больную в доме на Тверском бульваре.
Сохранившаяся семья, после свадьбы жившая с родителями мужа, въехала в собственный дом с мезонином на Сивцевом Вражке. По своему выбору родители «обставили дом и заводили новую обстановку» на глазах семилетней Маргариты, написавшей позднее, что тогда Марии Николаевне был «тридцать один год, и слава ее достигла высшего предела».
На сцене императорского Малого театра Ермолова играла героинь, призывавших народ к борьбе с тиранами: «Орлеанскую деву», Лауренсию, Юдифь... На сцене проливалась кровь. Актрису обожала молодежь, взявшаяся за оружие, стрелявшая в генералов, покушавшаяся на Александра II. После одного ее выступления на концерте по рукам ходили стихотворные «Воспоминания после вечера 4 марта 1879 года»:
«Вчера Ермолова читала,
Волною бурной жизнь текла.
Против теченья увлекала,
К борьбе за правду нас звала...»
Подстрекательские призывы, конечно, не проходили мимо внимания Отделения по охране общественной безопасности и порядка, короче говоря — охранки. Сыщики обыскивали квартиру, конюшню, погреба, сараи и чердак на Сивцевом Вражке, но «никаких вещественных доказательств принадлежности Шубинских к преступному обществу не найдено». Не нашли потому, что другой полицейский — околоточный надзиратель — предупредил о предстоящем обыске и они «успели сжечь все нецензурное».
На концертах Ермолова читала «Реквием» поэта Лиодора Пальмина, исключенного с юридического факультета за «участие в студенческих волнениях»: «Не плачьте над трупами павших борцов,/Погибших с оружьем в руках,/Не пойте над ними надгробных стихов,/Слезой не скверните их прах!»
По признанию Ермоловой, ее любимым поэтом был Некрасов, чей призыв к борьбе с самодержавием мое поколение учило наизусть.
«От ликующих, праздно болтающих,
Обагряющих руки в крови,
Уведи меня в стан погибающих
За великое дело любви».
Ермолова, нисколько не играя, оплакивала смерть Некрасова и со слезами на глазах в зале Благородного собрания причитала:
«Смолкли поэта уста благородные,
Плачьте, гонимые, плачьте, голодные...»
В том году, когда 1 марта «Народная воля» убила Александра II, в бенефис Ермолова сыграла осенью «Корсиканку», девушку, убивавшую деспота. «Героиня стала грозным бойцом за гибель и несчастья других». Взятые в кавычки слова написал Николай Шубинский, сочинивший пространную рецензию на «Корсиканку»: «Шумная овация, которой была встречена бенефициантка, повторялась с возрастающей силой по окончании каждого акта, а после последнего вызовы приняла какой-то неистовый характер».
Все сказанное происходило, когда муж Ермоловой, один из «праздно болтающих», выступал в суде, защищал заведомых преступников, «злоупотребляя красноречием», как писали о нем. Начав службу помощником легендарного адвоката Плевако, он сам стал знаменит. Его речи в суде обсуждали в гостиных и на страницах газет. Присяжный поверенный богател, дружил с элитой Москвы, вел жизнь русского барина. Шубинский завел конный завод, ходил на бега, охотился, владел двумя имениями в Тверской губернии, землей в Зарайском районе, тремя доходными домами в Москве, один из которых сохранился.
Трехэтажный особняк из 22 комнат Шубинский купил за 100 тысяч рублей золотом на Тверском бульваре в 1889 году. На фронтоне дома вензель — начальная буква фамилии «Ш», играющая роль герба. Брошюру под названием «Речь присяжного поверенного Н.П.Шубинского по делу о подлоге рысака» я увидел на конторке в кабинете на третьем этаже дома. Там два кабинета, две спальни, библиотека с книгами на русском, французском, немецком языках, комнаты, где жили родственники мужа. Все почти так, как было.
В спальне Ермоловой — металлическая кровать с набалдашниками и диван. Зеркальный шкаф. Киот и столик с иконами и распятием. Печка у стены с заслонкой, где в огне сгорели сердечные тайны актрисы. Рядом со спальней Зеленая гостиная с роялем. Мария Николаевна часами музицировала. Рисовала сценические костюмы. Самый тяжелый из них с доспехами. В нем восемнадцать лет играла «Орлеанскую деву». Это экспонат музея, как и рыцарский меч, поднесенный актрисе.
На втором этаже — Белый зал с аркадами, портретами, где танцевали, пели, пировали господа. На фоне зеркала в золоченой раме Валентин Серов писал портрет Ермоловой. По широкой лестнице поднимались Чехов, Станиславский, Шаляпин в дом, где царила Ермолова. Она на глазах у гостей играла роль счастливой жены в паре с мужем, обладавшим актерскими способностями. Жизнь актрисы ничем не напоминала судьбу страдающих и погибающих на сцене героинь.
Трудно поверить, что в этой великолепной обстановке после приемов, когда гасли огни люстр, «никому не было ни легко, ни хорошо», что в доме «постоянно была атмосфера тоски, надрыва и обреченности, всех тяготила собственная жизнь в сочетании с окружающими». Это слова Маргариты, дочери Ермоловой, как им не доверять.
Первый этаж под сводчатыми потолками XVIII века занимала прислуга, носившая наверх подносы с яствами.
В дни революции 1905 года на Тверском бульваре строили баррикады. В комнаты доносилась канонада артиллерии, подавлявшей восстание на близкой Пресне. У Ермоловой возникло чувство вины за пролитую кровь. У своего священника она просит прощения за прежние роли, за которые молодежь носила ее на руках. Мужа — юриста, адвоката избирают депутатом Государственной думы от партии октябристов. Как писал его друг, известный литератор Амфитиатров, в Москве Шубинского не любили в такой же степени, в какой любили его жену.
В октябре 1917 года на Тверском бульваре горели дома, гибли красные и белые, шел «последний и решительный бой». Хозяин дома, лишенный доходных домов, имений, земли и вкладов, с дочерью и внуком поспешил в Крым, чтобы не пасть от мести победителей. В доме отключалась вода, свет, нечем стало топить. Золото и серебро, бриллианты обменивались на молоко, масло и сахар. «Доигралась наша интеллигенция со своими свободами до полного рабства», — услышал хранитель музея Бахрушина, придя за купленными за бесценок подношениями, картинами и портретами.
В 2 комнатах из 22 Ермолова пережила ужас «военного коммунизма»: холод, голод, эпидемии. Сестра мужа, ее правая рука, умерла от сыпного тифа. На второй этаж в парадные залы перебрались из подвала семьи прислуги, чужих людей. «Полная разнузданность, грабежи, убийства, безумие — вот что осталось от освободительного движения», к которому она себя относила, призывая на борьбу с тиранами.
После Гражданской войны дочь Маргарита с внуком вернулась в дом, переданный в вечное пользование народной артистке. Но особняк пребывал коммунальным жильем. Хозяина дома похоронили в 1921 году в Константинополе, за который сражались русские солдаты в мировой войне.
В доме поселилась подруга Ермоловой и Маргариты правнучка Михаила Щепкина и дочь киевского адвоката Льва Куперника, носившая двойную фамилию Щепкина-Куперник. Она записала, что 12 марта 1928 года в начале восьмого утра «в окне ярко блеснуло солнце, только что вышедшее из-за противоположных домов бульвара, и прямо озарило лицо, такое строгое, скорбное и такое прекрасное». Поэт и переводчик жила много лет в доме на Тверском бульваре, 11. Но о ней — в другой раз.
