Волынка
В голове писателя роятся образы его будущих произведений... В жилах его пульсируют сюжетные повороты... В снах являются неожиданные прозрения... Он придумывает своих героев, влезает в их шкуру, чтобы затем как можно правдивее и точнее отобразить их мысли, поступки, их психологию? По-видимому, дело обстоит сложнее. Многочисленные персонажи — это и есть писатель, его плоть и кровь, чем большее количество образов он в себе носит, тем шире диапазон его творчества, тем многограннее его натура. Он — полифонический инструмент (наподобие, скажем, пианино или шотландской волынки), на котором наигрывают некий мотив Высшие силы, извлекая, выдувая потребную Им мелодию.
Нельзя придумать то, чего нет, чего не существует. Огромный мир способен угнездиться в художнике невзрачного вида. Где мог подслушать Достоевский мысли Раскольникова о противной, уродливой старушонке, которой и жить-то ни к чему, поэтому не грех ее уничтожить? Только в своей собственной душе!
Пропуск в вечность
Некоторые книги (и, бывает, очень хорошие книги) вскоре после выхода в свет — несмотря на попытки ценителей сохранить их для вечности — берут уверенный курс к островам забвения, откуда их, возможно, с течением времени вернут в обиход, но, скорее всего, там они сгинут навеки. Примеры? Пантелеймон Романов, Леонид Добычин — превосходные писатели! Но... Их переиздают, а они все глубже тонут в литературном многотомном небытии.
Что позволяет книге удержаться в памяти современников и потомков? Яркие или трагические события, сопутствующие судьбе художника? Его смерть? Пушкин — убит, Лермонтов — убит, Мандельштам — убит, Радищев принял яд, Маяковский застрелился, Есенин полез в петлю... Нет, необязательно смерть служит пропуском в вечность.
Образ писателя, чтобы закрепиться в сознании поколений, должен двоиться: помимо создания искусного, впечатляющего размахом мысли и эстетической прелестью произведения мастеру слова требуется зарекомендовать себя ярким общественным деянием, запоминающейся бытовой подробностью, дабы в биографии проблескивала еще и человеческая, поступочная ипостась. Например:
Лев Толстой: роман «Война и мир» и уход из Ясной Поляны.
Достоевский: «Преступление и наказание» и игра в казино (несостоявшийся расстрел и дело петрашевцев почему-то не сразу приходят на ум).
Николай Гоголь: написал «Мертвые души» и сжег «Мертвые души».
Тургенев: «Записки охотника» и охота на зайцев и Полину Виардо.
Пушкин: «Евгений Онегин» и дуэль с Дантесом.
Иван Гончаров: «Обломов» и работа цензором.
Целостный облик литератора складывается не только из его профессиональных достоинств и недостатков, но и запоминающихся эскапад.
Бывает, однако, ни единого стоящего произведения имярека вспомнить не удается, зато вдоль его жизненного пути рассыпан ряд завораживающих фактов. Тут правомерен вопрос: главное дело писателя — водить перышком по бумаге или всего себя посвятить общественно полезной деятельности, насыщенно и дерзко существовать?
Власть хочет порядка... А чего хочет искусство?
У государственной власти и искусства вроде бы одинаковые задачи: власть хочет навести в обществе порядок и искусство пытается упорядочить хаотическую действительность (пусть хотя бы в одном отдельно взятом произведении) — таким образом, надеется искусство, можно привить жажду гармонии тем, кто проникнется идеями книг, художественных полотен, фильмов и спектаклей.
В чем разница между позицией власти и позицией искусства? В том, что власть наводит порядок силой, подавлением разнополярных мнений, а искусство эту многополярность поощряет и развивает, провоцирует. Власть принуждает, искусство дает свободу выбора. Власть настаивает и звереет, если ей не подчиняются, а искусство жалеет тех, кто ему не внимает.
Эра поэтов
Кончилась эра поэтов — сумасшествия, когда их книги раскупались, едва выйдя в свет, когда их портретами украшали комнаты, а их строки не просто цитировали, а воспринимали как главную мудрость жизни и сверяли с цитатами свои поступки.
Создано слишком много произведений — разных видов и жанров: проза, поэзия, драматургия, кино, скульптура и живопись. Поди потягайся с вечными образцами — Шекспиром, Гете, Модильяни, Роденом... Все места заняты! Надо обладать большим мужеством (и нахальством), чтобы пытаться вклиниться в этот иконостас. Да и читатель, зритель, ценитель прекрасного пресыщен по горло. Ему не нужна новая поэзия, поэзия в чрезмерных объемах вообще никому не нужна. И прозы в избытке. И картинных галерей...
И все же — попробуйте исключить из жизни искусство и отказать отдельным донкихотам в праве бороться с пошлостью повседневья и штурмовать высоты эстетического совершенства... Какая тоска настанет!
Кулаки
На произведение искусства, даже если это не «Мона Лиза», а «Фашист пролетел», невозможно смотреть со сжатыми кулаками.
Божий дар
О таланте, отпущенном человеку, говорят: «Божий дар». Или: «Отмечен свыше». Или: «Пролилась небесная благодать».
И вот собирается вполне людское, а не божественное жюри — будь то Нобелевский комитет или какая-нибудь государственная или негосударственная комиссия — и решает большинством убогих своих голосов, кому присудить премию в области науки, культуры, политики за достижения в какой-либо вполне житейской области. То есть люди оценивают — в силу своего разумения — Божественное, не подвластное их разуму волеизъявление. Любопытно, какими глазами взирает на это судилище, голосование, принятие решения Господь...
Стимул творчества
У каждого — свой стимул творчества. Один изживает унижения, которым подвергался в детстве, другой берет реванш за несчастливую любовь. Женщина, побывавшая в домработницах, доказывает себе и остальному миру, что уровень ее интеллекта выше, чем у рядовой домохозяйки, — и штампует книгу за книгой...
Бедный читатель, лишь слабо догадывающийся о комплексах пишущих мужчин и дам — солирующих на сцене и киноэкране, в литературе и живописи, — вынужден расхлебывать чьи-то амбициозные попытки самовозвеличивания.
Предвидение или накликивание?
То, о чем писали в своих романах-предвидениях Евгений Замятин, Олдос Хаксли и Орвелл: у каждого человека будет свой, как в концлагере, номер, никаких других отличительных черт не потребуется — это были их гениальные прозрения или продиктованные избытком фантазии воображаемые картины? Возможно, логику развития человечества можно было заранее предугадать — и великие художники подметили давно зародившееся в обществе стремление к диктаторским режимам.
Но и второй вариант допустим: литераторы, желая поразить публику умением придумывать лихие небылицы, изобразили адский мир будущего, а ушлые, не умеющие фантазировать, но прекрасно понимающие, из чего можно извлечь пользу, политики воспользовались «наработками» мастеров слова... Произошло, так сказать, взаимообогащение: писатель подсмотрел в жизни пугающее начало, а политик развил то, что в наметках обозначил литератор.
Так или иначе, сбылось почти все, чем пугали романисты.
Комфорт
В комфорте и теплой постели читаю о том, как арестовали Осипа Мандельштама. Для такого ли читателя оставила свои мемуары вдова поэта? Вряд ли. Вероятно, она видела перед собой другого сопереживателя — негодующего, возмущенного, сердце которого будет обливаться кровью. Но и я тоже негодую, возмущаюсь, сердце сжимается. В чем же причина моего недовольства собой? Я недостоин подобных откровений? Время прошло и многое в восприятии тех страшных лет изменилось? Что я должен сделать, как способен изменить прошлое? Вот в чем дело: я не должен допустить подобное в настоящем.
Свой голос
Чехов, говоря, возможно, не только о писательском труде, утверждал: каждая собака должна лаять своим голосом — тем, которым наделена.
Спустя энный отрезок времени (не такой уж продолжительный), Надежда Яковлевна Мандельштам, вдова великого поэта, не только в связи с рассуждением о писательском ремесле сказала: если ничего другого не остается, надо выть, это будет, возможно, единственным признаком твоего существования. Ее вывод: «Молчание — это преступление!»
Какой путь, какую эволюцию должна была проделать человеческая мысль (а вместе с ней и литература), какие жертвы и утраты понести, чтобы заменить веселое или сердитое гавканье на скулеж, на стон измученного допросами и страхом смерти существа?
Интеллигенция
Где настоящая, подлинная интеллигенция — в числе тех, кто поддержал Путина на президентских выборах, или среди протестующих на Болотной? Я часто думаю об интеллигенции, которая вступала в ряды КПСС. И уподобляю ее Иосифу, пошедшему в услужение к фараону. От этого приобрел фараон, но и умный Иосиф не потерял. Хотя, конечно, служить было в тягость.
Булгаков
Урок Булгакова: попытка увидеть в Шарикове человека — преступна!
Черный человек
«Черный человек» Сергея Есенина — одна из версий оскар-уальдовского «Портрета Дориана Грея». «И летит моя трость прямо в морду его, в переносицу...». «Я один. И разбитое зеркало». При взгляде на себя каждый обнаружит свои черные внутренние, недоступные постороннему взгляду черты, специального зеркала и отражения не нужно.
