Как отмечают историки, москвичи не так уж боялись перебоев с продуктами — сказывались транспортные преимущества. Но как ни издевались русские юмористические журналы, публикуя карикатуры на голодающих немцев — мол, вот-вот в Германии начнут есть овёс, — и в Москву пришел продовольственный кризис. Проблемы с поставками муки начались сразу после Нового года. К Масленичной неделе кризис не прекратился и совпал с любимым праздником. Но покушаться на святое нельзя: отказаться от хлеба — куда ни шло, а вот от блинов к Масленице — немыслимо!
«Я говорил вчера, что не худо бы в этом году «отменить блины». Экономия муки и масла — вопрос неизбежный, повелительный. А едоки блинов говорят в ответ: «Что же это за Масленица без блинов?!» — сокрушались авторы фельетонов в «Московских ведомостях». Недостаточное гражданское самосознание сытой купеческой Москвы никак не принимало необходимости отказа от того, без чего мир никак не мыслился, — а ведь речь даже не о деликатесах, а о банальной муке! Тогда журнал «Будильник» публикует, смеясь над собственным бедственным положением, «Маленький словарик непонятных слов», куда угодили масленичные лакомства: блины, сметана, икра, рыба-семужка...
«Наша задача — сохранить для потомков серию некоторых понятий в их неприкосновенном, настоящем смысле. Блин — очень вкусное произведение русской кухни. Делался из муки, молока и воды. Имел форму круга.
Сметана — и такое бывало... Беленькая, сладенькая, возьмешь ея ложку полную да на блин. А блин в рот, а за блином водочку, а за водочкой... Нет, не терзайте!
Икра — (стоила черная 5 руб., красная 80 коп.). Служила специально для того, чтобы на совесть смазать ею румяненький горячий блин, и в рот!».
Впрочем, об икре скорбеть рано — с деликатесами ситуация была не такая плохая. Запросто размещались объявления об оптовой продаже красной икры — всего лишь кетовой и по 1 рублю 40 копеек за фунт, но все-таки! А «отменные шотландские королевские сельди, шпроты в масле и ревельские кильки» свободно продавались в Охотном, на Сухаревке и на Немецком рынке.
Не оставались без посетителей и рестораны — напротив, фельетонисты отмечают, что полакомиться там можно было чем угодно.
«Каким-то чудом московские рестораны подают все то, что является «табу» для остальной Москвы. Желаете отличного мяса в постные дни? Подадут, за удесятеренную, впрочем, цену. Желаете вина? Сколько угодно. Какого прикажете. Все есть. Цены лихие: от 25 р. до 75 р. за бутылочку. А коньяк есть будто в 400 рублей. У рестораторов есть и мука, и масло, и сметана. Я вам говорю: это волшебники дней нашей жизни, каждый ресторан 1-го разряда — в своем роде скатерть-самобранка».
Власти, как могли, прижимали кутил-завсегдатаев. Еще 8 января было объявлено, что торговлю и всякого рода увеселения в ресторанах 1-го разряда обязательно оканчивать не позднее часа ночи, 2-го разряда — в полночь, а 3-го и в трактирах — в одиннадцать. Однако проблема питания «среднего класса» стояла остро. Неоднократно поднимался вопрос о введении единых расценок на «дежурные блюда». Рестораторы предлагали в качестве таковых яичницу из 4 яиц с маслом (самое скромное, всего за рупь-десять!), котлеты или судака с картошкой, телячьи ножки с макаронами, зразы с кашей или гуся с капустой (шикарное кушанье за 1 рубль 75 копеек!). Фактически комплексный обед, бизнес-ланч дореволюционного военного образца…
Официально в тех же ресторанах 1-го разряда, кафе и театральных буфетах были установлены жесткие цены только на простейшие вещи: стакан черного кофе без сливок с сахаром — 35 коп., с сахаром и сливками — 40 коп., чашка шоколада или какао — 60 копеек. В ресторанах 2-го разряда и вокзальных буфетах — на 5-10% дешевле.
Вот только основной части жителей было не до сливок и не до икры с семужкой — московское градоначальство уже обсуждало неминуемое введение хлебных карточек. Да и 40 копеек не должны вводить в заблуждение: 300 граммов белого хлеба стоили 17 копеек.
Карточки и хвосты
Насчет обычной еды шутить не приходилось. Все началось с роста цен: по сравнению с 1914 годом на основные продовольственные товары они к январю 1917 года подскочили в два и более раза. При этом официально учитывались «твердые» цены — устанавливаемые с 1915 года властями «таксы». На хлеб, основную еду горожан, и на сахар власти стремились удерживать низкие (как бы сейчас сказали, «социальные») цены, но вверх ползли и они. Например, с 8 января по 24 февраля твердые цены на четыре основных сорта хлеба повышались трижды.
Хотя в феврале мясопустные дни, от жаркого отказываться не спешили. Вот только москвичам, за долгие годы привыкшим к парной говядине, продавали лишь два товара: мясо мороженое и мороженую баранину (которую прежде и мясом-то не считали!). Новинки стали возможны благодаря появлению промышленных холодильников, а зима позволяла хоть ненадолго сохранить припасы дома… Однако все равно мяса было мало, оно дорожало: хоть «по таксе» говядина и стоила 98 копеек, найти ее в магазине за эту цену было невозможно. Только на рынке, у спекулянтов, втридорога.
Вслед за ростом цен появился дефицит — продуктов не хватало на огромную армию и на города. Пуд ржаной муки стоил 4,20 рубля вместо довоенных 1,34. Пшеничной — до 5,92 рубля. Градоначальник Вадим Шебеко регулярно извещал горожан о привозе муки в город, в каждом объявлении указывая: «Норма для потребления муки в день, по данным за истекший год: пшеничной — 41, ржаной — 22 вагона». Однако в реальности редко приходило больше 39 вагонов в сутки.
Командующий войсками Московского военного округа генерал Мрозовский подписывает постановление, согласно которому устанавливались стандарты выпечки. Из пшеничной муки — французские булки весом 36 и 72 золотника либо весовой ситный хлеб. Из ржаной муки — весовой кислый и сладкий хлеб. Сдабривать чем-либо означенные сорта хлеба — маком, тмином, орехами и изюмом — запрещалось. Воспрещена была выпечка тортов, пирожных, калачей, кренделей.
В городе устанавливался строгий контроль за производством хлеба. Московский градоначальник обязал всех хлебопекарей сообщать о наличии проблем с поступлением муки, ввел запрет приостанавливать торговлю в выходные и праздничные дни. Сам Шебеко не поленился проверить, как идет выпечка и продажа. Отправился он в рабочие кварталы вдоль Московско-Казанской железной дороги (окрестности станций метро «Бауманская» и «Красносельская». — «МК»). Вердикт был неумолим: «в хлебопекарне Казакова в Гавриковом переулке, №19, муки было мало и в 11 часов утра торговля не производилась. На заведующего хлебопекарней за безразличное отношение к требованиям Градоначальника обеспечения непрерывной торговли хлебом наложен штраф в размере 500 р., с заменой, при неуплате, тюремным заключением на две недели».
Если мука есть, а продажа не идет, — наказания не миновать. Доставалось и «брендам»: например, «Заведующий булочной «Д.И.Филиппова», в д. №36 на Тверской улице, за несвоевременное заявление о недостаточности муки для следующего дня, подвергнут денежному штрафу в размере 500 рублей, с заменою, при неуплате, тюремным заключением на две недели».
20 февраля город узнал, что распределение хлеба и муки будет производиться по карточкам. Их планировалось ввести с 1 марта 1917-го, а карточки на сахар ввели еще в сентябре 1916 года.
Однако хлебные хвосты, знакомые по рассказам о буднях Петрограда, в Москве оказались более организованными и спокойными.
«22 февраля, в районе Алексеевского участка, была организована продажа хлеба согласно количеству населения. Домовладельцы в данном случае руководились сахарными карточками, выданными на январь и февраль месяцы. Все население участка без всяких затруднений и инцидентов получило хлеб, по 1 фунту черного и по полфунта белого. Никаких жалоб на то, что его обделили, никто не заявлял, но «чужим», то есть обывателям других участков, хлеба не выдавали. Благодаря такой системе большие хвосты уничтожались, и в общем было видно, что система очень понравилась жителям Алексеевского участка», — отчитывались «Московские ведомости».
Может быть, потому, что генерал Мрозовский приказал «воспретить владельцам всякого рода торговых заведений, а равно служащим у них лицам, грубое и дерзкое обращение с покупателями и посетителями»? Или благодаря работе московской полиции? Тогда «номерочки на руке» заменял околоточный, раздававший стоящим в хвостах талоны, в которых было указано время прихода за хлебом. Толпы возле магазинов исчезли.
Но другие «хвосты» возникали. Авторы газетных очерков находили их, например, в городских столовых, которые должны были стать спасением от стояния в очередях и голода для небогатого люда, но не стали.
«Возьмем хотя бы городскую столовую на Таганской площади. К 11 часам утра около дверей столовой начинает вырастать хвост. Столовая открывается в 11 с половиной… Вот что начинают говорить многоустые хвосты:
— Здесь, в Таганке, нет ни порядка, ни порциона настоящего. Вчера щи дали — одна капуста да вода. А на карточке написано «щи с мясом».
— Это тебе так попало, значит, — слышится голос. — Говорят, бывает так, что одному куска три-четыре мяса попадет, а другому ничего.
…Времени на этот обед уходит не менее как часа полтора. Рабочему занятому человеку, следовательно, городской обед уже недоступен. Но допустим даже, что у вас есть свободные два часа. Что же вы в результате получаете? За потраченные вами на обед 55–60 копеек — полфунта хлеба и две микроскопические порции «чего-то». Но и это «что-то» нужно получать с боем. В результате миску со щами вы опрокидываете в кашу. Но это еще не все. Полученные с таким трудом блюда вы должны долго держать в руках, пока не присмотрели себе местечка. Ждать приходится довольно долго, а посуда с горячей пищей жжет ваши руки и вам хочется бросить ее на пол и убежать куда-нибудь, хотя бы в самую грязную харчевню из этой «образцовой городской столовой», — описывает репортер.
Ханжа — да и только!
«Водка — напиток очень благородный. В перегонке не нуждался, керосином не отдавал. За распитие никто не привлекался к ответственности», — продолжают «маленький словарик» фельетонисты. Увы, о водке в феврале 1917 года оставалось только вспоминать: введение в период Первой мировой войны «сухого закона» привело к тому, что единственными доступными крепкими спиртными напитками остались самопальные. Можно было получить у знакомого врача рецепт на спирт или кагор: 4 рубля за 200 граммов плюс 3 рубля доктору. Или прикупить бутылку вина у знакомых, за полтинник, — частные винные подвалы никто не конфисковал. Другим любимым альтернативным напитком москвичей оказался одеколон. Однако, как объясняет историк московского быта Алексей Митрофанов, такая выпивка не была доступна всем — все-таки он стоил дорого.
Среди широких масс потребителей самой востребованной оказалась ханжа — суррогат, получаемый после обработки денатурированного спирта, лака или политуры. Существовали различные рецепты превращения их в питьевой спирт — на Хитровке ханжу предпочитали готовить на клюквенном квасе. Цены были вполне «демократичными»: бутылка стоила 3–5 рублей.
На этом фоне нередкими оказывались случаи отравления алкоголем. Согласно запискам современников, количество выживших после отравления едва ли достигало десяти процентов.
«— Что пил?
Женщина поднимает больного и рассказывает сама.
— Денатурат больше, а потом древесный, потому он вкуснее. Пропустишь сквозь корку хлеба — и как настоящий, только крепче.
Врач ведет обычный допрос, осматривается, пишет рецепт и отпускает:
— Покамест, слава богу, временная потеря зрения, а будете продолжать — совсем лишитесь...
Пара молча хлопается на колени, молча поднимается и уходит».
Ханжу распространяли чаще в готовом виде: как пишет историк Ольга Чагадаева, в городах действовали преступные группировки, каждый агент которой обрабатывал несколько шинков.
Рецидив никого не останавливал. Судя по приговору, опубликованному в «Ведомостях Московского градоначальства», некая Копунова Матрена Филипповна, проживавшая в Троицком переулке, 14 февраля была осуждена на 3 месяца за торговлю политурой, причем уже в шестой раз.
Таких дел — сотни. Как и полицейских протоколов за самогоноварение. Но это был не «первач»: подпольные «винокуренные заводы» занимались производством той же ханжи, в лучшем случае «водки-кумушки» — самого дешевого пойла.
