«Я всегда знала, что у меня будет приемный ребенок»
— Мы с Артемом поженились совсем юными. Соответственно, свои дети у нас тоже родились рано: в 16 лет родилась дочка, в 18 — сын. Сейчас мне 40 лет, а они уже взрослые…
Познакомились мы в компании друзей, муж на четыре года меня старше. Когда я забеременела, в школе меня перевели на индивидуальное обучение. Я смогла окончить 11-й класс, когда у нас уже родилась дочка. Летом поступила на заочный в техникум на экономиста. Параллельно с обучением в техникуме родила сына. Мужу, правда, пришлось прервать учебу в институте (он учился на педагога) на момент рождения детей, потому что надо было содержать семью. Но из «академа» он так и не вернулся. Он потом еще на психолога учился, однако в итоге так и не закончил с образованием, не потянул по деньгам, о чем сейчас, конечно, очень жалеет. Артем всегда активно помогал мне с детьми, все делал. Я, кстати, очень рада, что окончила техникум, потому что после него я неплохо зарабатывала, занимаясь бухгалтерией. Да и журналистику я начинала как экономист и до сих пор по экономическим темам свободно работаю. А высшее образование я получила только в 35 лет. По образованию я бакалавр теологии, религиовед.Магистратуру заканчивала по направлению «Педагогика».
Сейчас муж работает тьютором в проекте, направленном на помощь молодым людям с инвалидностью. И ведет там фотомастерскую. Я преподаю основы религии в колониях и пишу статьи.
А еще я с детства, с двенадцати лет, ездила в детские дома. Тогда не было такого понятия «волонтер», но тем не менее мы с подружками что-то подобное пытались делать. Мы играли с детьми, гуляли с ними, на свои карманные деньги покупали им мелкие подарки, конфеты… И поэтому я всегда знала, что у меня будет приемный ребенок.
Когда я сказала Артему, что у нас в семье должны быть не только родные дети, но и приемные, муж меня поддержал. И когда наши Света и Леша были маленькими, а мне было 24 года, у нас в семье появились первые приемные дети — две девочки.
— Как это произошло?
— Мы познакомились с этими сестренками на улице, им было 11 и 13 лет. У их мамы было психическое заболевание. Но ее нельзя было лишить прав по тогдашним законам, ее даже ограничить в правах не могли. И мы с опекой добились от матери доверенности. Никаких денег мы на детей не получали, и первое время девочки жили с нами на птичьих правах. Только спустя несколько лет мы оформили опеку. Тогда еще не было школ приемных родителей, и мы сами были еще совсем молодыми, двое родных детей на руках… К нам, конечно, относились с недоверием. Но девочки были довольно взрослые, и мы тесно контактировали с опекой и школой. Учителя могли прийти к нам в любое время дня и ночи, убедиться, что дети в безопасности, да и дети рассказывали, что им у нас хорошо. Мы старались, работали не на одной, а сразу на нескольких работах.
«Однажды дети на улице подобрали мальчика-беженца из Сирии»
— Постепенно круг детей стал расширяться…
— А дальше у нас получилось как в хорошем индийском кино. Муж с детства не видел своего родного отца, он жил в другом городе. Когда появились соцсети, мужу захотелось найти папу, мы разыскали его семью. Правда, оказалось, что с поисками мы опоздали на несколько лет, он умер, но у отца остались дети, ровесники наших приемных детей. Они жили с матерью, в семье была тяжелая ситуация. И мы просто мальчишек вместе с мамой выдернули оттуда. Мама потом то уезжала, то приезжала, а ребята жили у нас по-родственному.
Потом у нас появился еще мальчик, младший брат девочек, которых мы взяли. Он поначалу так и жил с матерью, но постепенно ситуация усугублялась, и стало понятно, что либо его определяют в детский дом, либо мы берем его под опеку. Тут уже нам пошли навстречу, школа ходатайствовала за нас. И мы его взяли. Но он оказался очень сложным мальчишкой и до сих пор остается таким. Но тем не менее мы его вырастили, он не сел в тюрьму, это главное.
— Как еще к вам детишки попадали?
— У нас было много разных историй. Однажды, например, мои дети на улице подобрали подростка из Сирии. Он был «родительский», у него семья сюда переехала, но мама и папа были в стрессе после войны, пытались тут обустроиться, и ребенку плохо жилось, он постоянно убегал из дома… Мы его приютили, он стал у нас жить; с его родителями мы, конечно, контактировали. Потом еще семье мигрантов помогали, у них четверо детишек было. Они в результате уехали к себе в Азербайджан, но мы до сих пор с ними связь поддерживаем. Сейчас кто-то из детей, родных и приемных, вырос, у них свои дети, и поэтому у нас всегда в доме веселые, дружные компании. Одних внуков привожу, других увожу. К нам привозят своих детей родственники, друзья, мы со всеми с удовольствием нянчимся. На данный момент с нами живут трое племянников, и под опекой у меня Аленка и Бэлла.
«У меня зрела мысль, что я могу взять ребенка с инвалидностью»
— Расскажите историю вашей Аленки.
— Я работала журналистом и часто писала на тему инвалидности. И у меня давно зрела мысль, чтобы взять под опеку ребенка с инвалидностью. Тогда еще было мало разговоров в обществе об интеграции, об инклюзии, все только начиналось. Только начинали говорить о том, что детей с синдромом Дауна можно реабилитировать, что не надо от них отказываться. В плане отношения общества к детям-инвалидам ситуация за несколько лет очень продвинулась.
Другой вопрос, я понимала, что инвалидность инвалидности рознь, например, ребенку с ослабленным иммунитетом, нуждающемуся в покое в моей такой многолюдной семье, будет сложно. Вообще-то никого из детей я не находила в базе, я просто всегда в голове держала, что если будет какая-то ситуация, то я готова взять к себе ребенка. И в 2015 году на странице Александра Гезалова, который занимается проблемами социального сиротства, я увидела фотографию Аленки. И подумала, что ребенка с такой инвалидностью я бы вполне потянула. Она была с ожогами, и было видно, что у нее нет кистей рук.
— Что случилось с ней?
— Она в 9 месяцев обгорела. В доме случился пожар, она была без присмотра. И она просто не смогла никак защититься. Ручки сгорели, их ампутировали. Ну и сильно обгорело лицо, тело, кожа головы, у нее было около 60–70% ожогов поверхности тела.
До 7 лет она жила в кровной семье. Но ее мать пила. Я считаю, что опека долго тянула, надо было раньше лишить ее родительских прав. Потом с 7 лет и до нашей встречи Алена находилась в Суздальском коррекционном детском доме. Очень, кстати, благополучный детский дом, к ней там хорошо относились, очень много для нее сделали.
Когда я увидела ее фото и стала расспрашивать о ней, Александр Гезалов ответил, что Аленку кто-то взял на гостевой режим, и я успокоилась. Потом прошел год, и я снова вижу фото той же самой девочки. Было понятно, что ее так никто и не забрал. Я написала Саше: ну, давай я попробую. Я еще не успела это ни с кем из родных обсудить. Я предложила мужу — давай возьмем ее на гостевой, организуем ребенку Новый год, чтобы она в детдоме его не встречала. А потом посмотрим, может быть, если мы сами не решимся взять, то найдем ей семью, используя мои журналистские связи.
Было немного страшно, потому что это был совершенно новый опыт. Я помню, когда мы с мужем в первый раз ехали в Суздаль знакомиться с Аленой, мы выехали из Нижнего Новгорода в четыре утра, в машине у нас на всю катушку звучало «Кино», песня «Доброе утро, последний герой», и мы с мужем со страху громко пели вместе с Цоем. Было ощущение, что как в омут с головой.
«Она бросилась мне на шею с криками: «Мамочка!»
— Как произошло первое знакомство?
— Она сразу бросилась мне на шею с криками: «Мамочка!» В общем, она вела себя так, как ведут себя дети с расстройством привязанности. Мы были к таким поворотам готовы. Мы очень подробно поговорили о ней с персоналом детского дома, нам внятно объяснили все сложности ребенка. Дали понять, что ребенок «возвратный»: люди ее берут, а потом у них очень быстро пропадает желание, когда они поближе начинают с ней контактировать. Проблема была даже не в ее инвалидности, а в повадках…
И мы забрали ее на гостевой режим — планировалось, что она пробудет у нас две недели. Через неделю стало понятно, что никакую другую семью я ребенку искать не буду, потому что все очень непросто и если уж браться, то браться самим. Мы продлили гостевой с детским домом на три недели. Потом привезли ее обратно в учреждение. Много говорили и с директором, и с психологом, и с педагогами. Это была очень полезная обратная связь на стадии внедрения ребенка в семью. Стало понятно, что мы будем оформлять постоянную опеку. У нас было полгода, чтобы она окончила четвертый класс. И эти полгода мы ее вводили в семью постепенно. 1 июня мы ее уже забрали окончательно из детского дома и оформили все документы.
Временами было тяжело, но нам помогал детский дом. Нам повезло, потому что чаще у детского дома бывают конфликты с опекунами, у опекунов с опекой, у опеки со службой сопровождения. А у нас и детский дом был наш союзник.
— Вы сказали, что проблема была не столько в ее инвалидности, сколько в ее поведении, в чем именно это выражалось?
— За ее поведением не было видно ребенка. Она мучила людей, животных, она их затискивала, доставала… Она быстро понимала, что раздражает члена семьи, и специально это делала. Все ее поведение было направлено на то, чтобы вызвать максимально негативную реакцию к себе. Это, в принципе, нормально для детей с расстройством привязанности. Они таким образом коммуницируют. Хорошие эмоции, чтобы вызвать симпатию, требуют больших энергозатрат, которых у них нет. А если человек взбешен, значит, он меня заметил, он меня увидел. Им все равно, накажут их за это или нет. Были сложности с учебой, с контактами с другими детьми. Хотя с нашими детьми, которые были младше нее, она сразу хорошо поладила, они ее приняли. Они ее как-то сразу полюбили, «считали» ее. Те невыносимые моменты, которые нам выносили мозг, дети «проглатывали».
— А с вами она как себя вела поначалу?
— Я поняла, что означает «затискать до смерти». Она не просто обнимала меня и прижималась, а буквально «залезала под кожу», не давала мне ни есть, ни спать, ни дышать. Я не могла сходить в туалет, чтобы она не скреблась под дверью, не выла. Чтобы я могла поспать, на мою кровать садился старший ребенок и не подпускал ее. Это потихоньку проходило. Но длилось примерно год.
«Она все делает руками, даже фехтует, зажав меч двумя культями»
— Как она обходится без кистей рук, вы ей, наверное, помогаете? А протезы почему не сделаете?
— Она все может делать, я за ней никак не ухаживаю. Мы пока не делаем протезы, потому что это не самое срочное в сравнении с ожогами. Я разговаривала со специалистом из Америки по протезированию, и он нам сказал: если ребенок потерял руки в младенчестве, он комфортнее себя чувствует без протезов, это распространенная история. Но мы сейчас ведем переговоры с компанией, занимающейся протезированием, чтобы впоследствии все-таки сделать ей протезы.
Аленка даже вышивать может культями прекрасно. Мы с ней осенью прошли курсы кройки и шитья, и она может и на машинке шить, и кроить. У нее очень маленький набор операций, которые ей реально сложно делать. Например, вязать не может. Она действует своими культями как рычагами, и ручку держит, зажав, и так далее. Мы в доме вообще никаких ограничений не делаем, она во всем участвует наравне со всеми. Это не наша заслуга. Я считала, что ее в детском доме научили так руками пользоваться, а они сказали, что она сама научилась.
Один наш замечательный приятель, который нашел нас в Интернете, регулярно делает Аленке протезы, печатает на 3D-принтере механические кисти, только для того, чтобы она упражнялась. Дело в том, что у протезов довольно ограниченный круг действия, они не универсальны. Есть протез для того, чтобы писать и так далее. Протез не заменит руку. Возможно, когда она вырастет и захочет водить машину, ей понадобится протез. А пока она у нас занимается верховой ездой и прекрасно управляется с лошадью своими культями.
— И на компьютере она тоже может?
— И на компьютере может прекрасно работать. И телефоном пользуется, и планшетом. Как-то она умудряется это делать. Очень любит и в соцсетях переписываться, и фото постить. Если создать вокруг ребенка ореол жалости, ей ведь потом с ним жить… Иногда прохожие на улице могут ей что-то приятное сделать, купить конфеты, даже угостить в кафе. И я ей говорю: Ален, прекращай это. Либо ты соглашаешься с тем, что ты бедненький инвалид, и тогда ты уже ничего в своей жизни не можешь предпринимать. Либо ты говоришь, что нет, ребята, у меня все нормально. Истеричная жалость быстро закончится, когда ты вырастешь. Если ты на нее будешь ставку в жизни делать, то это ни к чему хорошему тебя не приведет.
«Она очень хорошо включилась в жизнь класса»
— В школе ее как приняли?
— Сейчас Алене 16 лет, она ходит в школу наравне со всеми детьми. Совершенно случайно мы наткнулись на учебное заведение — это обычная школа, просто небольшая и хорошая, — где к нам отнеслись с большим пониманием. Там научились с ней взаимодействовать. Для нее нет никаких поблажек, ровное, доброжелательное отношение и при этом совершенно нормальные требования. Мне очень нравится, что у нас получилось вокруг нее создать среду, в которой она не какая-то особенная безрукая девочка. И оказалось, что это то, что ей самой надо, ей самой очень нравится быть как все, и у нее это хорошо получается.
Когда она должна была в первый раз прийти в школу, мы с директором прошли по классам, и я рассказала ребятам, что у вас будет учиться такой ребенок, так что, пожалуйста, не пугайтесь, не дразните. Мне важно было объяснить, что обожженная кожа не тянется, поэтому стяжки и рубцы на лице искажают мимику. Я даже показывала детям упражнения: сделайте себе защип пальцами на лице в нескольких местах и попробуйте улыбнуться или что-то сказать. Вы почувствуете, что мимика по-другому себя ведет. И у нее рубцы примерно так же себя ведут. И еще объяснила детям, что Алена после детского дома и у нее было сложное детство, поэтому в ее поведении возможны какие-то странности, которые постепенно будут проходить.
Она очень хорошо включилась в жизнь класса: участвует в спектаклях, ходит на кружки и т.д. У нее прекрасные результаты по конному спорту, много наград, и она дважды занимала первые места. У нее много друзей. Причем если первые годы это были в основном друзья семьи, то сейчас у нее все больше самостоятельно приобретенных друзей. У нее небольшая задержка психического развития, когда мы ее взяли, ей было 11 лет, а вела она себя как трехлетняя. Сейчас, в 16, возможно, она воспринимается как тринадцатилетний подросток. Поначалу ей было более комфортно с маленькими детьми, но сейчас она уже со сверстниками нормально контачит.
Если в школе возникают мелкие конфликты, мы их гасим в рабочем режиме. Один раз при мне она сцепилась с мальчишками, так муж отвел их в сторонку и говорит: ребята, на самом деле благодаря вам она становится другой. И они прямо надулись от гордости.
— Кроме верховой езды чем еще занимается Алена?
— Мы с ней ходили на фехтование. Надо мной смеялись: вы специально такие виды спорта выбираете, чтобы ребенку посложнее было? Но она сама выбирает. Это было историческое фехтование, с рыцарскими мечами, щитами. Мы пробовали закреплять шпагу на культе, тренер сделал специальную перчатку, но оказалось, что ей это неудобно. Ей удобнее двумя руками держать. Без щита. Но мы этим занимались больше для кругозора. Она ходила и на кружок журналистики, где я была одним из преподавателей. Ей там тоже очень нравилось, у нее хорошо получалось на стендапах работать и т.д.
— Не могу не спросить: а как же ее обожженное личико, не смущают косые взгляды людей?
— Нас часто спрашивают про ее внешность, переживает ли она. Но она совсем не комплексует. Мы боялись, что в подростковом возрасте будут проблемы с этим, но нет. Дело в том, что с ней все общаются очень доброжелательно, к ее внешности все привыкают. Благодаря в том числе и операциям, у нее с лица стало спадать напряжение, мимика стала лучше. У нее приятная улыбка. Я сейчас вообще не замечаю, чтобы ее воспринимали как несимпатичную. В прошлом году мы успели перед эпидемией сходить на новогоднюю школьную дискотеку. Купили ей шикарное платье, сделали макияж, и она как картиночка выглядела…
«Семья дает ребенку ощущение безопасности, и тогда он развивается»
— Что вы чувствуете по отношению к этой девочке, вы же ей, считай, подарили новую, счастливую жизнь?
— Я не считаю, что кого-то спасла. Я считаю, что иногда человеку выпадает возможность что-то сделать, когда он оказывается в нужное время в нужном месте. Я радуюсь тому, что ребенок, который временами казался безнадежным, оказался очень домашним. Я помню, когда мы ее привезли после первого гостевания, нас в детском доме спросили: у вас уже не первый приемный ребенок, как вы думаете, эта девочка способна жить в семье? Не секрет, есть дети, которым нужны особые условия, чтобы они в семье прижились, и это отдельный труд — их интеграция в семью…
Почему вся эта история стала возможной? Не потому, что мы такие хорошие педагоги, а потому, что она вошла в семью. С ее стороны тоже была проделана огромная работа. И она сама большая молодец, потому что она очень здорово социализировалась. Для любого ребенка наличие семьи — это наличие базы, в которой он чувствует себя уверенно и спокойно и может развиваться. И семья дает ему это ощущение безопасности.
Мы задали несколько вопросов и самой Алене:
— Как тебе жилось до встречи с Татьяной?
— До 7 лет в моей жизни была сплошная жесть, вспоминать не хочу. Потом я попала в детский дом, и там у меня были две хорошие воспитательницы, которые ко мне очень хорошо относились, мне там жилось нормально.
— Ты рада, что попала в семью?
— Да, я очень этому рада. Я долго об этом мечтала. Меня в тот день предупредили, что ко мне приедут знакомиться, и я очень обрадовалась, что у меня появится семья.
— Кем ты хочешь стать?
— Я люблю возиться с животными, у меня очень хорошо получается ездить верхом и дрессировать хаски. Поэтому у меня есть две мечты: собаки и лошади, может, у меня получится совместить одно с другим.
— Когда ты была в детском доме и мечтала о семье, ты как-то представляла себе идеальную картинку. Реальность тебя не разочаровала?
— Нет! Все оказалось гораздо лучше, чем я мечтала.
