— Возьмите меня с собой. Я давно мечтаю посмотреть мир.
Мнения странников разделились:
— Мертвый груз. Зачем он нам? — разворчался Тертый Калач.
— Обуза, — подхватил Стреляный Воробей.
Более отзывчивые и сердобольные Рабочая Лошадь и Паршивая Овца не согласились и поставили вопрос ребром:
— Он в трудном положении. В беде!
— В чем его трудное положение? В том, что не желает шевелиться? Зато готов нас оседлать и на наших плечах ехать на ширмачка к светлому будущему? — взъерепенился Тертый Калач. — Таких оглоедов немерено, пруд пруди, вы еще подводные камни на себя взгромоздите, тем паче мы сейчас топчемся возле запруды, — горячился он. — Была охота ходить под седлом, ведь только недавно обрели свободу! Да еще не исключено, что за нами погоня!
— От неподвижности у Камня развилась анемия, атрофия мышц, — изложила свою точку зрения Рабочая Лошадь. — Мы мало-помалу приучим его двигаться и вернем эластичность омертвелым тканям.
— Фантазерка! Идеалистка! Мечтательница! Приверженка утопических теорий! — фыркнул Козел Отпущения (он как-никак был представителем академической науки), но первым взвалил тяжеленный Лежачий Камень на свой седой горб. — Сострадание и взаимопомощь прежде всего, а уж потом соображения формалистического толка!
Теплыми звездными ночами, под бархатным шатром высокого неба, возле костра, который разжигали в поле или на опушке леса, странники предавались воспоминаниям. Каждый извлекал из глубин души потаенное, глубоко личное, то, что хранил под спудом долгие годы и не решался исторгнуть — от робости, из стеснения, стыдливости или чтоб не расплакаться.
Мальчик для Битья рассказывал о папе и маме: они готовили его к блестящему, лучезарному будущему, водили на занятия рисованием и музыкой, обучали иностранным языкам. Увы, ни одно из этих умений не пригодилось. Жизнь извернулась таким образом, что невзрачный подросток не понадобился ни на переводческой стезе, ни на музыкальном поприще. Туда брали преимущественно по знакомству, а связей у его родителей не было. Поскольку сам он большими талантами не отличался, а старательностью природную одаренность не компенсируешь, при прочих равных исходных данных предпочитали выбирать блатовых кандидатов. Он не спорил с судьбой, записался на курсы младших бухгалтеров и переквалифицировался в аудиторы, а позже скатился на уровень конторского счетовода.
Паршивая Овца повествовала: ее чуть не уволокли в лес напавшие на животноводческий комплекс волки, хорошо вмешался дворовый пес Трезор и отстоял своих подопечных, а вот когда на скотный двор явились с облавой живодеры, никто из копытных спасителя не защитил.
Козел Отпущения поминал недобрым словом других волков — охотников за чужими доходами и чужим имуществом, тотчас объявляющихся там, где пахнет поживой. Налетают стаей, предлагают себя в оруженосцы и охранники, а сами тибрят и присваивают все, что плохо лежит, бывает, рейдерски захватывают целые предприятия: заводы, фабрики; так случилось и с научным институтом, где Козел нес ответственность за обеспечение экспериментаторской деятельности техническим оснащением, — увы, всю матчасть и казенное имущество расхитили.
Шут Гороховый ходил колесом и производил лихие кульбиты — в подтверждение подлинности своего диплома об окончании студии циркового искусства по специальности «остряк-самоучка». В прежней жизни его шутки и трюки были слишком изящны и утонченны, публика не понимала ненавязчивого юмора и освистывала скучного, по ее мнению, коверного, пришлось ему уйти с развеселой арены и держать экзамен в лицей при табачно-папиросном, чулочно-салфеточном и банно-прачечном комбинате, а затем сделаться шлифовшиком гороха в панировочном цеху при элеваторе. На выходные дни он ради лишней копеечки нанимался агентом по доставке кухонной и одноразовой посуды на пикники и птичьи базары в отдаленные районы Земли Франца-Иосифа.
Рабочая Лошадь с трепетом воспроизводила колыбельную, которой ее убаюкивала бабушка, дожившая на конюшне до глубокой старости, а до того батрачившая на уборочной страде, работавшей водовозом, мукомелей, доставщицей артиллерийской пушки к полям сражений, вестовой и пристяжной в тройке председателя колхоза, за что и удостоилась почетного пенсионного обеспечения.
Стреляный Воробей всплакнул о первой своей влюбленности в Ласточку, которая улетела за рубеж с вскружившим ей голову Стрижом, а Воробью бросившая:
— Ты не нашего полета птица!
Воробей плакал навзрыд, вспоминая миг расставания и холодный прищур изменщицы:
— А я-то начитался сказок Андерсена, вел себя по отношению к избраннице, будто лелеявшая ее Дюймовочка, оглаживал и закармливал, добывал мошек и козявок… Нет, фейри-тейлам с тех пор не верю… И порочная сущность Дюймовочки тоже распахнулась передо мной: то с Кротом, то с Жуком… Куриный бог! Зачем создал меня столь невзрачным?!
Тертый Калач долго отмалчивался. Но и его прорвало:
— Я не стопроцентно пшеничный. Во мне небольшая примесь овсяной муки. Я под стать вам, я, как и все вы, не полноценный! Меня это мучит!
Друзья принялись его утешать. Рабочая Лошадь сказала:
— Мало ли какие гены примешались к родословной. Бабушка говорила: есть среди моих предков и пони, и орловские, и рязанские рысаки, и кобылы Пржевальского… Ну и что?
Паршивая Овца тоже выложила начистоту:
— Я в себе чувствую и архаромериноску, и лечейстера, и бордер-лейстера, и суффолка, и чурроса, и гемпшира, и рамбулье, и джайдара, и шпанку…
Лишь Стреляный Воробей уперся:
— Горжусь тем, что не венценосных, не боярских и не дворянских корней и согласно высоколобым критериям неродовит, не чета Ласточкам и Стрижам и вообще ластокрылым, зато безо всяких двусмысленных отклонений и не скомпрометирован сомнительными расово-племенными непотребствами. Неподпорченность моего генезиса заметна по моему черепу образцово идеальной формы.
— А у меня, что ли, не идеальный? — возбух Лежачий Камень. — У меня такое уникальное прошлое, что все вы, узнав его, закачаетесь! Начать с того, что в древнейшем каменном веке меня брали на охоту неандертальцы и кроманьонцы! Кто из вас ведет свое летоисчисление от каменных топоров и каменных ножей? А я участвовал в покушениях на мамонтов и ихтиозавров! И птеродактилей. Правда, в ту эпоху я был прекрасен. Гладок и округл. Ах, молодость, молодость…
И Лежачий Камень поведал душещипательную, а отдельными вкраплениями и когтераздирающую, остро ранящую подноготную:
— Я лоснился и аккумулировал тепло и холод. На мне не было ни морщинки, ни трещинки! По мне сохли окрестные речушки, каждая хотела залучить меня в свое лоно. Они правильно сохли, ведь и я был сухим… Ну прямо как Тертый Калач. Неподмоченной репутацией я обязан тому обстоятельству, что под лежачий вода не течет. И я берег свое уникальное реноме. И лежал как вкопанный. А ведь однажды подвернулась подходящая партия. Коса. Остро отточенная, стальная, твердостью под стать мне. Ах, сколь лезвенно она была остра! Отбривала хахалей направо-налево. Кромсала стебли приставучего Борщевика и всеядного Конского Щавеля, прошу прощения у Рабочей Лошади за непочтительный отзыв о ее дальнем девере. Охапками, снопами жала колосья и траву-мураву! И укладывала ровными рядами для просушки. В этом мы сходились. В приверженности сугубой безвлажности. В противостоянии сырости, а иначе Коса могла заржаветь. Но два твердых характера, две несгибаемые натуры редко сходятся взасос и сосуществуют гладко. Как говорится, нашла Коса на Камень… Сперва она споткнулась на мне и об меня: я оказался непревзойден сравнительно с прочими ее хахалями и ухажерами. Потом второй раз споткнулась на мне, когда хотела и меня подкромсать и обточить по своему трафарету. Не тут-то было! Не на того напала. Получила отпор. Я был ей не по зубам. Хорошо еще не обломал и не затупил до полной шамкающей непригодности. Для примера: покусившийся на мою оригинальную самоидентичность Токарный Станок я довел до ручки, до крайней инвалидности! Но незаживающие зазубрины я все-таки ей нанес. Пусть помнит! Мы расстались по-доброму. Как в море военные корабли, линкоры и авианосцы. А ведь я башку из-за нее терял, мне, что называется, крышу снесло и пусто стало на душе после ее отшвартовки, готов был нарушить кодекс незыблемости природно-почвенного слоя и распорядок своего личного несуетного бытия, сорваться с места, покатиться за ней… Колбаской по Малой Спасской. Хоть на край света… При этом пострадали бы мхи и лишайники, красивым венком, эдаким узорчатым тату осенившие мое незаурядное светлое чело. Я не мог совершить предательства по отношению к ним. С другой стороны, каюсь и признаю свою залежалость, замшелость, зашоренность, упертость и леность: я был вот именно лежебока, то есть лодырь. И я искренне думал: вот еще — ворочаться с боку на бок или броситься в омут страсти… И утонуть, сгинуть в нем… Была охота! Да, я был до мозга костей, хотя костей во мне нет, а мозгов переизбыток, я был воистину нарцисс. В своем представлении о себе. Цветок с лепестками нежных ресниц… Сейчас жалею, что не впал в безумство. Остался одинешенек, неповоротливый, сиротливый, растрескавшийся, никому не нужный. Все же, когда омывают события, свежие потоки новостей, жить интереснее. Да и свою былую безупречную идеальную форму утратил. Никакой стройности, подтянутости, сплошное брюхо, кремниевый мешок… К тому же дожди, поливающие сверху… Кислотные дожди. Их капли точат мое естество… Коса, не будь она столь заносчива и обидчива, могла выступить в роли зонта, натянуть за свое затупившееся жало прорезиненное полотно и защитить меня… В общем, если абсолютно честно, мне пришлось бежать с насиженного и належенного места, чтоб спастись от окончательного разрушения… Спасибо, что не бросили, подмогнули малоподвижному паралитику, заслуженной руине…
