На втором этаже бывшего княжеского особняка сохранилась старинная планировка, анфилада, состоящая из Каминного, Мраморного, Голубого, Розового и Концертного — самого большого зала. Поменялась разве что мебель. На третьем этаже, где шли фильмы, не доступные кинотеатрам, отдали дань времени и устроили интернет-зал. Закрылась в лихие годы библиотека, в запертых шкафах у стен о ней напоминают за стеклом корешки книг.
К Концертному залу примыкала комната, служившая кабинетом директора ЦДЖ. Дольше всех занимал в нем кресло Иван Иванович Золин, державший дистанцию между собой и завсегдатаями дома. Все знали — он редактировал газету “Советский флот” и был контр-адмиралом. Его заместитель, дружелюбный и доступный Коршунов, вернулся с войны не в таком высоком звании, но с четырьмя орденами Красной Звезды. Персонал директора уважал, порядок в доме, где вино, водка и пиво из бочек лилось рекой, поддерживался. Драки случались гораздо реже, чем в Доме литераторов.
На службу директор являлся в черном гражданском костюме, на праздники надевал черный адмиральский мундир, вдохновивший кого-то из остряков сочинить анекдот, передававшийся из уст в уста и в конце концов угодивший в мемуары и интернет. Увидев неожиданно фигуру в черной адмиральской форме, пьяный журналист принял его за швейцара и попросил вызвать к подъезду такси. А когда узнал, что перед ним контр-адмирал, извинился и попросил катер.
Оживлялся Золин, когда приходили фронтовые друзья, лучшие “перья” центральных газет. С ними на НП генерала Чуйкова он видел, как тьма ночи разверзлась светом прожекторов и огнем тысяч орудий, как начался штурм Берлина. Борис Полевой в мемуарах называл Ивана Ивановича “старым фронтовым другом, правдистом, капитаном I ранга”. С двумя другими корифеями, Борисом Горбатовым и Мартыном Мержановым, присутствовал Золин при капитуляции Германии. В час ночи по московскому времени 9 мая 1945 года они начали писать передовую для “Правды”, главной газеты партии. Первую ее часть сочинял Мержанов, вторую — Горбатов. Золин передавал текст в редакцию. Девятого мая Москва читала статью, которая заканчивалась словами: “Победа! Сегодня человечество может свободно вздохнуть. Сегодня пушки не стреляют”. На глазах Золина вершился суд в Нюрнберге.
В ЦДЖ об исторических событиях вспоминали друзья Золина. А контр-адмирал, уроженец деревни Бишево Апастовского района Татарской АССР, 12 лет сообщал о былом детям в письмах, адресуя их школьному музею. На родине земляком гордились, хранили его единственную фотографию, сделанную в Кремле при вручении ордена. Там хотели о нем знать как можно больше.
Мундиры никого в ЦДЖ не удивляли, журналисты военных газет ходили в погонах. Не снимал никогда китель тучный полковник авиации Николай Денисов, редактор “Правды” по военному отделу, писавший сухие отчеты о первых полетах космонавтов. Реже появлялся стройный, как лейтенант, полковник Сергей Борзенко. На его груди поблескивала Золотая Звезда Героя Советского Союза, полученная не за публикации. В бою, когда солдаты остались без офицеров, принял журналист командование на себя. Подобный подвиг совершил на войне “не знаменитой”, в Финляндии, Леонид Коробов из “Комсомольской правды”. Батальон, с которым он попал под огонь, окружили, командиры погибли, и бывший матрос организовал круговую оборону, спас бойцов. За подвиг его, очевидно, первого среди журналистов, наградили орденом Ленина.
По этой причине пригласили Борзенко и Коробова выступить в Концертном зале. Пора начинать, а их нет. За полковником я спустился в ресторан, где он сидел за столом с красивой дамой. Коробов появился сам, но лучше бы не приходил, потому что стоял на ногах нетвердо, речь его заплеталась, а когда стал вспоминать, как на КП Конева, будущего Маршала Советского Союза, посоветовал: “Иван, надо ударить с правого фланга”, — мне в президиуме подсказали тушить свет. Крайней меры не понадобилось. Зал захлопал, и пришлось герою уйти со сцены туда, откуда пришел, где он заливал тоску.
В атмосфере ЦДЖ о прошлом порой говорили то, что утаивали в мемуарах. Так, маршал Чуйков, герой Сталинграда, вдруг вспомнил, что его, молодого красноармейца, на Гражданской войне отметил сам Троцкий. О том, кто захватил власть в Петрограде, организовал Красную Армию, о яром враге Сталина, убитом агентом вождя, ни писать, ни поминать публично категорически запрещалось.
Второй раз неожиданно услышал о бывшем председателе Реввоенсовета в Концертном зале. Дверь кабинета директора ЦДЖ была приоткрыта. Иван Иванович слушал все, о чем говорили матросы бывшей Волжско-Каспийской военной флотилии на вечере памяти Ларисы Рейснер, послужившей прообразом комиссара в “Оптимистической трагедии” Всеволода Вишневского. Вместе со стариками в зале сидел профессор исторического факультета Московского университета Берлин, также бывший матрос флотилии. Ждал я, что он-то расскажет о легендарной Ларисе лучше всех. Командовал флотилией ее муж Федор Раскольников, потопивший Черноморский флот по приказу Ленина, бывший посол СССР. Когда начались лютые казни, посол отказался вернуться в СССР, написал открытое письмо Сталину и погиб, очевидно, по той же причине, что и его бывший начальник Троцкий. В короткую оттепель вышла книга рассказов Федора Раскольникова, ему начали воздавать должное, как вдруг негласно опять отнесли к неприкасаемым.
Не успел я объявить начало вечера, как поднялся с места ветеран и, обращаясь к залу, предложил почтить память “дорогого командира” вставанием. Повторять призыв не пришлось. Все дружно поднялись, кроме меня и Татьяны Агафоновой, олицетворявшей на том вечере Ларису Рейснер.
Первому мы дали слово профессору, ожидая, что его речь исправит положение. И услышали: “Предсовнаркома товарищ Ленин и Предреввоенсовета товарищ Троцкий поставили перед нашей флотилией важную задачу…” Раз сказал, два сказал о нем и без счета называл Раскольникова. А о Ларисе не вспомнил, наверное, не простил ей, что ушла к другому.
После вечера мы с Агафоновой ожидали неприятностей. Но Иван Иванович не доложил ничего туда, где хотели знать, о чем говорят в ЦДЖ.
Сорок лет назад Таня, звезда “Комсомольской правды”, была в Москве чуть ли единственной женщиной среди репортеров-мужчин, акул пера. Астрономы назвали звезду ее именем, о чем узнал переполненный зал на вечере в ее честь. На нем неожиданно появилась Галина Уланова на правах лучшей подруги Тани. Прошла на сцену и рассказала, как случайно познакомилась с ней, дала интервью и подружилась. А после вечера увела в свой мир из журналистики, где погасла яркая звезда Татьяны Агафоновой.
Всегда желанными в доме были купавшиеся в лучах славы Борис Ефимов, Илья Эренбург, Константин Симонов (ему 6 раз присуждались Сталинские премии), чтимые как газетчики. Недавно умерший в 107 лет Борис Ефимов вспоминал в Концертном зале о Ларисе Рейснер, “удивительной женщине по красоте, уму, энергии и таланту”. Бывший комиссар, выступая в прессе, играла роль молочницы, почтальона, расклейщика афиш, чтобы увидеть жизнь изнутри. Она умерла молодой. У ее гроба в этом зале Ефимов стоял в почетном карауле.
Проститься с родным братом Михаилом Кольцовым ему не пришлось, в какую яму бросили гения, никто не знает. Глядя с высоты ХХI века, видишь — равный ему все еще не родился. Кольцов не только писал о событиях, он в них участвовал, их создавал и описывал. Он видел взятие Зимнего дворца. Вместе с летчиком совершил “петлю Нестерова” и создал шедевр под названием “Мертвая петля”. Писал в газету почти ежедневно. Организовал агитационную эскадрилью самолетов имени Горького и командовал ею. Создал и редактировал “Огонек”. Михаил Кольцов, по его словам, переняв опыт Ларисы Рейснер, садился три дня за руль такси, оставлял на заднем сиденье сверток и, моделируя ситуации, наблюдал за поведением пассажиров. Работал неделю учителем, играл роль регистратора в загсе, библиотекаря. Когда не стало Кольцова, подобный репортаж умер вместе с ним.
В Советском Союзе права гражданства на полосе ему вернули вместе со свободой невинно осужденным. Вернувшийся из лагеря пожилым, похожий на прораба с лесоповала, Анатолий Гудимов следовал примеру Рейснер и Кольцова. “Экономическую газету”, где нашлось ему место, многие читали из-за него. В Мраморном зале ЦДЖ Гудимова единогласно избрали председателем секции репортеров, потому что он писал блестящие проблемные репортажи. Продолжив традицию, сел за руль такси. В милицейской шинели стоял на перекрестке в роли инспектора ГАИ. Выезжал за рулем в кабине грузовика на дальние магистрали. Возил в один конец товары, в обратный путь воздух. Торговал в лавке. Был дубль-директором продовольственного магазина. Чинил обувь в сапожной мастерской. В тайны чужих профессий вникал не только ради того, чтобы отличиться. Хотел помочь государству, отнявшему у него лучшие годы жизни. В Анатолия Ивановича влюбилась красивая молодая женщина. Ему дали квартиру в башне Нового Арбата. Пожить там долго не пришлось. Когда умер, таксисты Москвы съехались, чтобы проводить своего защитника в последний путь гудками.
Книжки в мягких обложках Анатолия Гудимова “Тайна чужой профессии”, “Семь дней в такси”, “Продолжение следует”, выходившие в шестидесятые годы в мягких обложках, храню вместе с записью выступлений в ЦДЖ — Бориса Ефимова, Ильи Эренбурга и незабвенного Евгения Ивановича Рябчикова. Их стенографировали, им внимали в переполненном Концертном зале. Берегу пожелтевшие листы стенограмм как память о великих и ЦДЖ, где на моих глазах прошло полвека.
Илья Эренбург сочинял стихи и романы, но слава к нему пришла на войне за публикации в газете. Его пригласили высказаться о репортаже, но вместо ожидаемой темы он острил, рассказывал анекдоты и неожиданно помянул стихи Симонова. Все вернувшиеся с фронта знали наизусть его стихи со словами:
Жди меня, и я вернусь,
Только очень жди,
Жди, когда наводят грусть
Желтые дожди…
— “Жди меня”, — цитирую стенограмму Эренбурга, — обошло всех. В этом стихотворении была одна строчка — “желтые дожди”. Какие же это желтые дожди. Многие говорили тогда, что “желтые дожди” нельзя оставлять (в публикации в “Правде”. — Л.К.), это и непривычно, а скорее — длинные дожди. Но на этом не остановишь внимание, читатель пройдет мимо. Надо каждому — большому и молодому журналисту — овладевать своим языком”.
Женщина, которой посвящены эти стихи, Симонова не дождалась. В ЦДЖ приходил и выступал маршал Константин Рокоссовский, которого она полюбила.
Симонов, умевший писать в любом жанре, признался, что любит слово “репортер”, в котором ощущал темп, без которого не может жить газета, и говорил: “Истинный репортер способен делать свое дело не только отлично, но и в кратчайшие сроки, а иногда в феерически кратчайшие сроки”.
После выступления Симонова на “Москвиче” вез домой, а заодно меня, устроителя вечера, в башню у “Аэропорта” Евгений Иванович Рябчиков, друг поэта. По годам он был равен фронтовикам. Но Отечественной войны не видел, в команде специальных корреспондентов “Комсомольской правды” не состоял, ни чинов, ни орденов не заслужил, потому что мучился в ссылке на Крайнем Севере. В 2009 году ему, будь он жив, исполнилось бы сто лет.
Впервые его услышал я, не видя, когда в Концертном зале поздравляли замечательного репортера по случаю 50-летия. Место мне нашлось в соседнем Каминном зале, где слушал по трансляции, как на сцене рассказывали о приключениях корреспондента “Комсомолки”, каким-то чудом успевавшим быть первым на месте важных событий и водить дружбу с великими. Он встречался с Циолковским, Горьким, Чкаловым, хорошо знал Громова, написал о нем книжку. Знал с молодых лет тех, чьи имена не разглашались и хранились как государственная тайна.
Рябчиков раньше всех газетчиков побывал в Антарктиде. Первым полетел на вертолете и реактивном самолете. До войны сам поднимался в небо, прыгал с парашютом. Ходил в ночной наряд на заставе, написал о пограничнике Карацупе и его собаке Индусе. Рекомендовал героя маршал Блюхер, расстрелянный вскоре как “враг народа”.
Об этом пограничнике я узнал в детском саду из книжки, которую читала воспитательница, запомнил редкую фамилию и кличку овчарки. Ее в силу политкорректности переименовали позднее в Ингуса. Не ожидал, что окажусь вблизи автора книжки. В ее героев играли дети во дворах. Вечер длился допоздна, выступали многие, но никто не сказал, что испытал в жизни юбиляр, которого арестовали ночью во время домашнего застолья в 1937 году в кругу друзей, где оказался авиаконструктор Александр Яковлев. Любовь к авиации, плавание на подводной лодке показались странными на Лубянке. Поездка на Дальний Восток, встреча с Блюхером дали повод счесть его японским шпионом, потом английским. Он испытал на себе Сухановку, самую страшную тюрьму. Дважды имитировали расстрел. После приговора “тройки” попал на Беломорканал, потом в Воркуту, далее в Ухту…
В мемуарах авиаконструктора, не от Рябчикова, я узнал, как ему несказанно повезло. “Пользуясь удачным случаем и хорошим настроением Сталина, я решил попытать счастья и заговорил о Рябчикове с Завенягиным (замом наркома НКВД. — Л.К.), — пишет Яковлев. — Сказал, что, мне кажется, зря пострадал и отбывает наказание по вздорному обвинению журналист “Комсомольской правды” Евгений Рябчиков — честный молодой человек, энтузиаст авиации, активист Центрального аэроклуба. Я попросил, если можно, пересмотреть его дело. Слышавший этот разговор Сталин обронил, обращаясь к Завенягину: посмотрите…” Так была решена судьба человека.
А когда к микрофону на том вечере подошел Рябчиков, услышал вдруг свою фамилию среди тех, кого он заметил с высоты служебного кабинета “Правды”. Для меня, кого судьба не баловала, его признание стало нечаянной радостью. Увидел я Евгения Ивановича впервые, когда он по своей инициативе приехал в редакцию и сделал обзор моих репортажей в “Московской правде”, где я получал половину ставки, и жил в Москве на птичьих правах, без постоянной прописки и жилплощади. Все, чего не имел, вскоре получил после той летучки.
Евгений Рябчиков издал десятки книг, написал сценарии всех документальных фильмов о полетах первого отряда космонавтов. Писал в газетах и журналах. И у него хватало времени на то, чтобы десятки лет после моих восхождений на башни и других похождений звонить утром по телефону и говорить слова, которые не решаюсь повторить на бумаге.
