Меценат и Марат

Две судьбы кандидатов права

Неоднократно в Москве всероссийские выставки превращались в национальные музеи. Так, в 1872 году по случаю 200-летия со дня рождения Петра I под звуки кантаты, заказанной Чайковскому, открылась Политехническая выставка. Она длилась все лето, стала праздником в городе. Ее посетили за три месяца 750 тысяч человек, тогда как население Москвы исчислялось за год до открытия — 601 969 человек.
Две судьбы кандидатов права
Здесь был Кустарный музей.

Страны Европы представили две тысячи экспонатов, десять тысяч показала Российская империя, стремительно развивавшаяся после “великих реформ”. Выставочными залами стали Манеж и 85 павильонов в Александровском саду, на Кремлевской набережной и Варварской площади, ныне — Славянской.


В Манеже демонстрировались машины, на Москве-реке — пароходы, на набережной — паровозы. От Смоленского, ныне Белорусского, вокзала по Тверской улице проложили рельсы конной железной дороги, конки. Ежедневно выходил “Вестник московской Политехнической выставки”, устраивались диспуты, лекции, выступал народный театр.


Когда выставка закрылась, российские экспонаты не распылились и стали ядром двух музеев Москвы. Так, севастопольский отдел с “древностями Херсонеса, вещами, картинами и портретами, отражающими оборону Севастополя” по инициативе влиятельного археолога графа Уварова дал начало “всероссийскому древлехранилищу”, Историческому музею на Красной площади.


Экспонаты Политехнической выставки, представленные Императорским обществом любителей естествознания, антропологии и этнографии, перевезли для хранения в частный дом на Пречистенке, 7. А спустя пять лет их выставили на Лубянской площади в залах первой очереди Политехнического музея. Его основатель — профессор Московского университета зоолог Анатолий Богданов. Фамилию получил, как подкидыш, от выражения “Бог дал”, рос в семье сестры матери — помещицы, родившей его незаконно от согрешившего “высокого духовного лица”, желавшего пребывать в неизвестности. С именем Богданова связывают появление в Москве Зоологического сада, Антропологического музея. И этот музей произошел от выставки, организованной профессором, 12 лет пребывавшим гласным Московской городской думы.


Век XIX славился выставками, размах которых ничуть не уступает современным, а по моему мнению, так превосходит их. На Ходынском поле в 1882 году на 30 гектарах (площадь Московского Кремля) открылась Всероссийская промышленно-художественная выставка. Поле преобразилось в город, застроенный в дереве павильонами, казенными и частными. К ним подвели рельсы и открыли железнодорожный вокзал. Выходили еженедельный журнал “Колокольчик” и ежедневная газета “Всероссийская выставка”. В концертном зале на 2000 мест играл симфонический оркестр под управлением Антона Рубинштейна.


Известный критик Стасов считал: “Из всех русских выставок, какие у нас до сих пор бывали, это самая великолепная выставка”. По счету пятнадцатая, она представляла не только все отрасли народного хозяйства, но и 950 произведений художников. И впервые — шедевры искусства кустарей. В “кустарном отделе” собрали свыше тысячи изделий народных промыслов Московской губернии и Центральной России. Всю эту коллекцию выкупил меценат, кандидат права Сергей Морозов. Первоначально ее поместили на Знаменке, где сейчас библиотека Российской академии наук. Там через три года открылся Торгово-промышленный музей кустарных изделий, где можно было и посмотреть, и купить все, что приглянулось.


А через пять лет на Никитском бульваре, 14, где сейчас театр Марка Розовского, открылся первый в России Кустарный музей. Его основал страстный коллекционер народного искусства, не желавший заниматься семейной Морозовской мануфактурой, взявший на себя заведование музеем. Его родственники, фабриканты-миллионеры Иван и Михаил Морозовы, собирали картины французских и русских живописцев. А Сергей Морозов пленился тем, что рисовали и выделывали в Палехе, Сергиевом Посаде, Богородске, Гжели…


Сергей Тимофеевич Морозов, любитель пейзажной живописи, не так знаменит, как его родной брат Савва, как сейчас говорят, спонсировавший Художественный театр и партию Ленина, взявшуюся за оружие, купленное на деньги фабриканта.


Свою художественную мастерскую в Большом Трехсвятительском переулке Сергей Морозов, преклоняясь перед талантом друга, передал в полное распоряжение Левитану, где гений жил и творил. Миллионы кандидата прав уходили на пополнение Кустарного музея, памятники русской старины, крестьянского быта, издание великолепного журнала “Мир искусств”, на альбомы и книги для библиотеки музея, на его содержание и аренду здания.


Три года каждый день Сергей Морозов появлялся в доме на Никитском бульваре. Все это время поблизости, в Леонтьевском переулке, 7, сооружался на его средства в русско-византийском стиле новый дом Кустарного музея. Его влияние простиралось далеко за пределы Москвы, потому что музей не только умножал собрание, но и был двигателем кустарной отрасли, организатором учебных и производственных мастерских, сбыта. Производство кустарных изделий России получило невиданный прежде размах, процветало до начала мировой войны не только в Европе, но и нашло рынок в Америке.


В Москве Кустарному музею уделялось внимания не меньше, чем Третьяковской галерее. В путеводителе “По Москве” 1917 года вслед за Историческим музеем описывался этот музей: “Он помещается в небольшом белом здании, простом и уютном, крыльцо с пузатыми приземистыми колоннами и окна с колончатыми наличниками дают своеобразный тон этому зданию. Глядя на два домовых корпуса, соединенных галерейным переходом с узорчатыми рамами в небольших оконцах, чувствуешь прелесть древней Москвы, когда все здания были так уютны и красиво просты”.


Подобно тому, как Савва Мамонтов привлек в свою частную оперу лучших художников России, Сергей Морозов сплотил вокруг себя выдающихся отечественных живописцев — братьев Васнецовых, Головина, Поленова и многих других, стремился превратить музей в очаг возрождения русского национального искусства. В кустарной промышленности видел подлинную красоту и хотел, чтобы она радовала не только его, но и весь народ.


Когда началась мировая война, в конце 1914 года Москва отметила юбилей — 25-летие деятельности подвижника. Журнал “Вестник кустарной промышленности” писал, что за эти годы меценат “отдал на кустарное дело, вероятно, не один миллион рублей, а сколько он отдал ему души и мысли — это лучше нас в свое время сумеет оценить беспристрастный историк кустарного дела”.


Спустя три года все Морозовы лишились коллекций, домов, мануфактур, всего, что наживали веками. За бывшим заведующим и попечителем Кустарного музея оставили кабинет. Его он покинул и с женой уехал в Париж, где прожил 20 лет. Но Кустарный музей до наших дней не дожил.


В советской Москве его переименовали в Музей народного искусства. Вывеску эту я видел на фасаде дома рядом с вывеской министерства бытового обслуживания населения РСФСР. Чиновничья рать оставила музею две комнаты. Демократическая Москва старинное собрание шедевров слила с Всероссийским музеем декоративно-прикладного искусства, которому и без того не продохнуть в бывшем Божедомском переулке, на Делегатской улице, в особняке XVIII века графа Остермана. Для национального музея здесь места мало.


Выставки в Москве открываются чуть ли не каждый день. Но таких, как Политехническая, Всероссийская промышленно-художественная, пока нет. Павильоны, территория ВДНХ — в запустении.
За минувшие двадцать лет в Москве волею мэра Юрия Лужкова и подвижничеством президента Российской академии художеств Зураба Церетели открылся единственный Московский музей современного искусства. Открылся в особняке XVIII века, оброс благодаря городу филиалами в старинных небольших зданиях. В Париже музей декоративного искусства в Лувре расположен на пяти этажах в 100 залах! Декоративное искусство выставлено в залах Версаля. Есть музей народных ремесел и традиций. Есть галерея ювелира Луи Филиппа и Наполеона III…


Что сейчас в бывшем Кустарном музее в Леонтьевском переулке? Там токарь Звездочкин выточил из дерева по образу попавшей ему в руки японской куклы — кокэси из пяти фигурок бога Дарумы — первую русскую разъемную куклу из восьми фигурок. То была мать большого семейства — Матрона. Художник Малютин расписал ее, одев в яркий русский сарафан. Народная молва переименовала Матрону в Матрешку. Она размножилась с невероятной силой в разном одеянии и виде — купцов, богомольцев, богатырей. На Всемирной выставке в Париже в 1900 году матрешка получили золотую медаль как образец “национального искусства”.


….Циклопических размеров матрешек, водивших хоровод перед входом в Гран-Пале на Елисейских Полях я видел в июне, когда в Париже открылась национальная выставка России 2010 года. Возможно, она была в этом зале, где случился триумф “изделий русского кустаря”. Другими экспонатами, кроме великанш-матрешек, выставка не поражала. Кого сегодня взволнует натуральный вертолет, модель ракеты, макет нефтяной установки… Павильона Москвы среди однообразных, заполненных пейзажами секций 15 субъектов Российской Федерации, сколько ни ходил — не нашел. С размахом выступил один Зураб Церетели, представив 24 картины маслом, написанные в Париже, “Мушкетеров” и “Импрессионистов”, созданных в Москве.


…После Кустарного музея дом на Никитском бульваре повидал разных арендаторов. Осенью 1905 года, когда Москва митинговала, бастовала после манифеста 17 октября Николая II, даровавшего свободу печати, в нем появились большевики. Комнаты сроком на пять лет арендовала редакция газеты, просуществовавшая 11 дней и успевшая выпустить 9 номеров. Но ее историю изучали в мое время на факультете журналистики Московского университета. О ней писали курсовые, дипломы, диссертации и книги. Потому что это был первый легальный печатный орган большевиков, рвавшихся к оружию и власти. Страницы газеты — летопись революции 1905 года, как известно, закончившейся похоронами 1059 убитых на Ваганьковском и других кладбищах Москвы и губернии.


Все начиналось мирно. В Главное управление по делам печати подал прошение известный владелец издательства и книжного магазина на Тверской “Труд” Сергей Скирмунт, тяготевший душой к большевикам. Он просил разрешить издавать ежедневную газету с таким же названием, как его издательство и магазин. За его спиной стоял Московский комитет, МК, во главе с Маратом, Вергилием Шанцером, взявший курс на вооруженное восстание, к чему призывал в Санкт-Петербурге законспирированный Ленин.


Спешу огорчить убежденных в том, что горячую кашу русской революции заварили “жидомасоны”. “Мать — француженка, отец — австриец, а я настоящий русский”, — говорил друзьям Шанцер, получивший имя в честь матери — Вирджинии. Его отец, католик, инженер-технолог, владел винным заводом. В Юрьевском университете на юридическом факультете друзья Шанцера звали Маратом за пламенные речи. Из университета он вышел кандидатом права. На таком же факультете учился Владимир Ульянов в Казани и Петербурге. Их обоих высылали в Восточную Сибирь, оба занимались там адвокатурой, небедно жили. Но из ссылки Ленин уехал за границу издавать “Искру”, а Марат появился в Москве за год до Декабрьского восстания 1905 года.


…О Марате—Шанцере я многое услышал из рассказов дочери Евгении Левицкой, члена партии с 1903 года, которой Михаил Шолохов посвятил рассказ “Судьба человека”, Маргариты Константиновны Левицкой. У ее родного брата гостил друг, “простой и хороший парень”, о котором она писала в дневнике и вспоминала: “Суровый и застенчивый, он сразу преображался, когда начинал говорить. …Его горячий темперамент вошел в поговорку среди близких друзей”. Марат казался шестнадцатилетней девушке рыцарем без страха и упрека, повлиял на ее желание вступить в партию Ленина. (“Судьба человека”, члена партии с 1903 года, полна трагедий. Ее муж, партиец с того же года, умер в 1919-м, “разойдясь с товарищами во взглядах”, был против поражения в войне и захвата власти, 1937-й не пережил бы за отступничество. Мужей дочерей Ирины и Маргариты расстреляли, Маргариту, подарившую мне дневник матери, из лагеря без права жить в столице вызволил Шолохов…)


…В Москве Марата ждали из ссылки, он возглавил МК партии. Перед восстанием познакомился с Николаем Шмитом, по матери Морозовым, студентом Московского университета. После смерти отца студент превратился в фабриканта-миллионера и вооружил своих рабочих. Марат, как пишут, стал его “духовным отцом”, жил в роскошном особняке Шмита на Новинском бульваре, куда не заглядывала полиция.


“Здесь, — вспоминала сестра Шмита, — он писал свои передовые статьи и подвалы для редактируемых им большевистских газет — “Голос труда”, “Рабочий”, “Борьба”, перечитывал корреспонденции и заметки, проверял гранки. А иногда просто отдыхал, читая книги”.


Отсюда гранки попадали в дом на Никитском бульваре, где, не таясь, говорили о восстании как о неминуемом. Вышла газета под названием “Борьба” с эпиграфом “Пролетарии всех стран, соединяйтесь!”, взятом из “Манифеста Коммунистической партии” Маркса и Энгельса. Статья “Задачи русской революции” призывала с “удвоенной энергией организовываться и готовиться к решительному выступлению, которое должно сопровождаться всенародным вооруженным восстанием” и кончиться полным освобождением всего угнетенного народа”.


Издатель вложил в дело “Борьбы” крупную сумму денег. 15 тысяч рублей внес писатель Гарин-Михайловский, полторы тысячи рублей собрали актеры Малого театра. Знали бы господа, на что дали деньги. Последний номер вышел с призывом “Ко всем рабочим, солдатам и гражданам!” начать 7 декабря в 12 часов всеобщую политическую стачку и перевести ее в вооруженное восстание. Она под пулями и снарядами началась. В тот день газету закрыли, Марата и МК партии арестовали. Но и без них народ начал городить баррикады. Боевая дружина Шмита и фабрикант стреляли в полицейских из маузеров. Полилась кровь восставших, жандармов, солдат, ответивших огнем пушек.


Издателя “Борьбы” Скирмунта приговорили к трем годам крепости. Откуда он вышел и уехал за границу. Фабрику Шмита, поставщика мебели его императорского величества, “чертово гнездо”, как говорили полицейские, разгромила артиллерия. Николая арестовали. Морозовы прилагали усилия, чтобы спасти родственника. Шмит завещал капиталы большевикам и, не дожидаясь суда, покончил с собой в камере Бутырской тюрьмы. Марат, отбыв ссылку, эмигрировал, в Женеве его разбил паралич. Жить стало не на что. Присяжному поверенному Вергилию Леоновичу Шанцеру с женой Натальей департамент полиции разрешил вернуться в Москву. У них теплилась надежда на помощь состоятельных друзей-адвокатов. Но через 11 дней “пламенный революционер” умер в полицейской больнице и был погребен на Немецком кладбище.


Дом на Никитском бульваре заполнили сотни девушек, которых не принимали в императорский Московский университет и все другие казенные институты, кроме Московской консерватории. Женщины мечтали о высшем образовании и получали его здесь. Спустя 12 лет после Декабрьского восстания у дома, принадлежавшего дворянину Скоропадскому, где выходила “Борьба”, произошел, как пелось в “Интернационале”, гимне партии, “последний и решительный бой”.


Но об этом — через неделю в “МК”.

Что еще почитать

В регионах

Новости

Самое читаемое

Реклама

Автовзгляд

Womanhit

Охотники.ру