Дураки
— Матвей, вы себя никогда дураком не считали?
— Много раз считал и считаю. У меня серьезная проблема — нет академического образования. А для журналиста академическое образование это либо историческое, либо педагогическое. У меня образование театральное, и что касается жизни общества, то мы изучали исключительно марксизм-ленинизм. Так что мне пришлось, уже когда я стал журналистом, все это дело наверстывать и много читать. Вообще один умный человек много-много лет назад мне сказал: «Не забывай, что тебя часто слушают люди с высшим образованием».
— А бываете ли вы дураком в быту?
— Я не скрываю, что многого не знаю, и это очень помогает мне в доверительном отношении с аудиторией. Я не стесняюсь спросить у слушателей, не стесняюсь сказать, что у меня нет позиции.
— Я говорю не про радио, про жизнь. Вот вы идете в ЖЭК, в магазин, к врачу и не чувствуете себя дураком?
— Нет, не чувствую. Все-таки я не маленький мальчик, я просто понял, что не надо комплексовать и считать себя несчастным, когда ты сталкиваешься с институтом государства. Когда я бываю в Грузии, у меня происходят там терапевтические беседы с моими грузинскими друзьями. Они всегда спрашивали меня: «Ну когда уже мы наконец заживем?» Это было при Саакашвили. Я им говорил: «Вы уже живете». Пришла другая власть, и снова они: «Ну когда мы теперь заживем по-другому?» Кто из нас видел жизнь без недостатков? Поэтому я заставляю себя признавать, что идеальной жизни не будет, и призываю аудиторию найти себе место в этой жизни.
— Простите, Матвей, вы как будто все еще там, на радио. Ваш эфир кончился, смотрите, мы сидим у вас дома, расслабьтесь.
— Нет, это неправильно, потому что не надо говорить обо мне вообще. Меня воспринимают исключительно как некий медийный персонаж. Какое имеет значение, что я люблю или не люблю.
— Но зачем же вы все время говорите про какую-то аудиторию? Мне интересны вы.
— Так я весь в эфире. Я не играю роль, я веду себя абсолютно естественно.
— Ну прямо как у Филатова, помните: «Утром мажу бутерброд, сразу мысль: а как народ?»
— Здесь важно понять, из чего состоит моя жизнь. Моя жизнь состоит из прямых эфиров, а прямой эфир — это всегда очень ответственно. Несмотря на все мои импровизации, уверяю вас, они глубоко подготовлены. А еще моя жизнь состоит из написания разных статей. Поэтому у меня дома всегда звучит музыка, и что бы я ни делал, я все равно обдумываю, как я напишу и что расскажу, хотя бы по форме.
Вот я пришел домой, но тут же пришла новость, которая меня потрясла. И я понял, что мне надо завтра о ней говорить, тут же схватился за телефон, чтобы выяснить подробности. А ведь я уже дома, дома детки, и деткам нужно внимание. Журналистика очень сложная профессия, но удивительно красивая.
— Семья — это для вас тоже аудитория? Надеюсь, вы не выступаете перед близкими, как на «Эхе Москвы»?
— Старший сын слушает меня, когда едет на работу, потом звонит и указывает на ошибки. Другие мои детки еще слишком маленькие. Хотя сегодня Катя мне сообщила, что купила книжку «Экономика для дураков». Я, правда, спросил, не взяла ли она эту книжку в нашем Министерстве экономики. Но я очень счастлив, что в 14 лет она с этим ознакомится, ну хотя бы какие-то основы. А Саша, ему 10 лет, он пока мало интересуется социальной жизнью государства, для него важно, чтобы я ему вовремя, к будущему дню рождения, который будет ровно через год, купил очередную компьютерную игру.
— А жена? Вы же не учите ее жить по заветам Венедиктова?
— Ну, у нас тут такие битвы были! Она грузинка, и для нее важна ось Саакашвили—Иванишвили. А для меня важна ось Путин—Медведев. Вот Жванецкий на своем юбилейном вечере сказал: «Как легко определить московского интеллигента? Если к тебе подходит человек и начинает свою фразу с «ужас заключается в том…» — значит, это московский интеллигент». Так вот я входил домой, и мы с женой синхронно говорили: «Ужас заключается в том…» Она мне сообщала, что в Грузии произошло то-то, а я ей указывал на то, что надо включить радио и вообще ознакомиться с тем, что ужас произошел не в Тбилиси, а в Москве...
А вообще, знаете, государство никогда нас не пожалеет, поэтому я всегда предлагаю людям варианты. Просто мы должны понять, что нам в этой ситуации делать. Взять чемодан и уехать? Сделать ныне популярный дауншифтинг, поехать на острова, кушать за рубль кокос и забить на всё? Или, если ты чувствуешь себя ловким, мужественным, а это качества гражданина, найти себя в этой жизни? Я призываю думать, прежде чем сделать какой-то шаг.
— Матвей, а вам не надоели дураки? Может, пора наконец от них избавиться?
— Дураки — понятие относительное. Кто-то меня дураком считает, кого-то я. А учитывая, что в этой жизни мало чего можно изменить, что показал мой скромный опыт, самое главное — меньше с ними соприкасаться. Такое мое отношение к людям, которых я называю дураками.
— Но впечатление, что дураков становится все больше и больше.
— Ну так относитесь к этому как к более снежной или более холодной зиме. Вот сейчас на вопрос «что происходит в стране» мы говорим: «Зима будет долгой». Это сезон дураков. Потом этот сезон закончится, и будет немножко больше умных людей. Я никого не хочу оскорблять, нужно иметь свою окружающую среду. Нужно быть с теми людьми, которых вы любите, и всячески избегать тех, которые кажутся вам неприятными, тянут вас назад, говорят оскорбительные вещи. Никого не надо учить жить. Каждый творец своего несчастья. Или счастья.
А еще я очень благодарен продавцам-кассирам в магазинах. За то, что они на меня не орут. Ведь перед ними проходят сотни, тысячи покупателей, и нужно правильно выдать сдачу, положить в кулечек, и внизу кассы я вижу у них бумажку «Обязательно — «Добрый день» или «Рады вас видеть». А они-то, казалось, должны меня просто порвать! Я даже хочу книжку такую написать — «Нежное отношение к кассирам».
Одиночество
— Вы принимаете для себя пользу публичного одиночества в этой жизни?
— Это очень важный вопрос. Им начинают интересоваться люди с определенного возраста. Однажды известный джазовый критик Алексей Баташев пришел на «Эхо Москвы» и вдруг стал хохотать. При этом он что-то показывал людям. Люди смеялись. Он подошел ко мне и сказал: «Матвей, смотри». Это было пенсионное удостоверение. А в нем написано: «Баташеву Алексею такому-то, пенсия по старости». Юридически здесь все правильно, но те, кто придумал эту норму, даже не представляли, как они оскорбляют человека. Лучше бы написали «по возрасту», ведь слово «старость» у нас ассоциируется с совершенно другими вещами.
Однажды с друзьями мы размышляли: как лучше — испытать какой-то невероятный звездный час и потом сойти на нет или постараться подольше быть в профессии? Безусловно, склонились ко второму. В этом заключается твое мастерство — как можно дольше быть значимым для твоей аудитории, пока тебя, что называется, ноги носят. Я самокритичен и не рвусь на канал «Дождь», потому что понимаю, что это канал молодых. Но в какой-то момент времени мне придется посвятить жизнь себе. Я пишу книжки, люблю путешествовать. Где я только не был! Так разве нельзя по этому поводу писать заметки? Интернет сейчас безграничен, так разве нельзя 20 минут в день вести какую-то передачу для людей моего возраста, которые помнят, что такое бобинный магнитофон, кто такой Хрущев и какой была ВДНХ в мое время.
Как-то в Праге я встретился с известным журналистом с «Радио Свободы» Игорем Померанцевым, он там работал. Его семья живет в другом месте, там, собственно, учатся его дети, и он все время к ним ездит. Как, собственно, и я. Я сказал ему, что очень тоскую по детям. «А вы?» — спросил я его. «Знаете, я очень самоценный человек. А для самоценных людей одиночество — это повод для творчества». В его уютной квартире на кухне на круглом столе стоит компьютер, рядом чай, какой-то горячительный напиток… Это, конечно, смешно звучит, но ты и есть источник своего вдохновения. Разве лучшие поэтические строки Пушкина или Бродского не написаны именно в таком состоянии?
Но я все-таки надеюсь, что в старости рядом со мной будет семья и будут друзья, которые не дадут мне скучать.
— А разве вы, когда приехали с Украины в Москву поступать в театральное, не испытывали жуткое одиночество?
— Я не приехал покорять столицу, не было у меня такого чувства. Я просто приехал сюда учиться на свой страх и риск с фибровым чемоданом, который у меня до сих пор сохранился. Понимаете, есть огромная энергетика молодости, энергетика открытия. Какое может быть одиночество у человека, когда он из провинции приехал в Москву?! Огромный город, поражающий воображение. Нужно было быстро найти девушку какую-нибудь себе. Быстро побежать сдать экзамены. Найти где обедать — тот самый знаменитый вонючий зеленый горошек с вареной сосиской, который продавался на всем Калининском проспекте. Я открывал для себя мир. Когда мой сын входит в комнату, набитую всеми играми, которые только можно себе представить, и говорит: «Папа, мне скучно», — для меня это самая страшная фраза, которую я могу себе представить. Ну ладно, он маленький, а что же говорить мне? Какого черта ты один? Подними зад и пойди к людям! Позови к себе друзей, выпейте водки, или пива, или чаю, купите торт, поговорите про жизнь, поругайте политиков. Пусть на стульчик встанет сын и прочитает стишок. Дочка, пусть плохо, с ошибками, сыграет на пианино… Не изображай из себя несчастного в городе, в котором живет 12 миллионов человек. Прекрати! Потому что все жалости по этому поводу будут фальшивы.
Любовь
— Матвей, есть на свете любовь?
— Я сказал бы, что она не похожа на мексиканский сериал. Мне вообще кажется, что очень много проблем из-за того, что… ой, не могу сформулировать.
— А я… я люблю вас, Матвей.
— Ну, согласно последнему постановлению Государственной думы…
— Помните, «Свадьба в Малиновке»: «Гриш, и что ж я в тебя такой влюбленный?»
— Всё, уже нельзя.
— Мне кажется, вы весь настояны на любви.
— Это очень странный вывод, глядя на меня. Но… Любовь бессмысленна, я вообще не понимаю, зачем она существует. Мне кажется, что она дана человеку в наказание. Когда умирает кто-то близкий, мы плачем по этому человеку. Я всегда задумывался над этим странным механизмом оплакивания, зачем он нужен.
— Но есть очистительные слезы, которые душе только на пользу.
— Нету очистительных слез, это все ложь и придумка. А когда уходит особо близкий человек, то вот это оплакивание, пусть даже без слез, длится годами. Сейчас серьезные ученые заняты поисками божественного, то есть того, что происходит на наших глазах, но для нас непостижимо. Я считаю, что когда ты скорбишь по близкому человеку, это есть божественное. Когда-то, в годы юности, я сказал своему приятелю, что мне очень понравилась одна девушка. Он ответил холодно: ну да, это тяга к продолжению рода. Он прав, это же всё механизмы. Хвост у павлина — мы любуемся его божественной красотой, а оказывается, это он свою самку кадрит. И я не понимаю, почему физическое лицо оплакивает другое физическое лицо и три года не может прийти в себя. Зачем это нужно с точки зрения эволюции?
Но именно этим ужасом и прекрасна любовь.
— В буддизме, например, не плачут.
— В Индии есть город смерти, где сжигают круглые сутки. Сжег родственника, а ноги не попали в огонь. Берешь его ноги с костями и просто выбрасываешь в Ганг. У нас же есть защитный механизм, например, не прыгать с высоты или не ударить себя ножом. Вот если бы был такой механизм от этой тоски любовной, тогда мы бы не плакали. Ну, умер-шмумер, лишь бы был здоров. Любовь ровно такая, абсолютно иррациональная вещь. Когда кого-то люблю, я злюсь и не понимаю, почему я люблю.
— Когда человека любишь, разве надо объяснять, за что? Есть любовь и есть.
— А может, и надо. Потому что если ты себе не объясняешь, то это мексиканский сериал. Короче, без любви невозможно. Поэтому люди заводят себе собаку. Или кошку. Но когда я смотрю на людей, у которых есть только собачка, мне их страшно жаль. Помните, был такой фильм «Сука-любовь». Вот она и есть сука.
