в студию позвонил радиослушатель и запальчиво спросил: “А плохое медицинское обслуживание, нищенские пенсии, отсутствие минимальных социальных гарантий тоже, что ли, результат отсутствия социального заказа?”
— Именно так, — ответила я.
Когда передача подошла к концу, я уже точно знала, что мы не договорили.
Мне было шесть лет, когда я впервые увидела похороны. Мы жили на улице Неделина, возле железнодорожной станции Рабочий поселок. Напротив, через дорогу, были старые деревянные домишки, в одном из них жила моя подружка. Стоял прекрасный солнечный день, мы сидели в зарослях лопухов и грызли огурцы.
И вдруг мы увидели, как из глубины улицы потянулась какая-то странная процессия, посредине которой плыл ящик. Мы влезли на забор, и оказалось, что в ящике лежит человек. У меня в руках был сачок для ловли бабочек, мы гонялись за ними все утро, но мне так и не удалось поймать шоколадницу. Я машинально провожала глазами стайки этих радужных существ, одной рукой вцепившись в забор, а другой — в ручку сачка. И вдруг я заметила, что человек, который лежал в ящике, не обращает на них никакого внимания.
Это было необъяснимо. Шоколадницы кружили прямо над ним, вовсю пели птицы, все было залито солнцем, а он лежал, плотно сомкнув серые веки, и даже краешком глаза не пытался взглянуть на то, что делалось вокруг. Когда этот ящик поравнялся с нами, мы увидели, что в нем лежит мальчик из нашей школы. И я поняла, что он не может встать и обнять свою маму, которая кричала страшным голосом. Если бы мог, он бы, конечно, встал.
Именно в тот день я поняла, что смерть забирает насовсем и что человека, которого она уводит с собой, больше никогда на свете не будет. Людей вокруг много, и еще больше на соседней улице, но вот именно этого, который лежит с закрытыми глазами, на земле не будет уже никогда. Прошло почти полвека, а я так и стою там. Нет уже ни этой улицы, ни стареньких домишек, ни лопухов, которые казались невероятно высокими, а то, что я в тот день поняла, осталось. Человек уходит навсегда.
Это было одним из трех главных открытий моей жизни.
Второе состояло в том, что, когда моей мамы не было рядом, невероятно теплое и светлое облако, сотканное из ее дыхания, слов, взглядов, движений, продолжало окружать и хранить меня. Так я узнала о любви.
А третье — это то, что все люди когда-то были маленькими. Все без исключения.
Это, последнее, я по-настоящему осознала, приехав много лет назад в одну из мордовских колоний. Я хотела написать о том, что происходит с человеком после того, как он лишил другого человека жизни.
Черт возьми, я выбрала профессию, которая сделала подобное знакомство обязательным, я не раз разговаривала с убийцами, но почему-то именно тогда, сидя в прокуренной ленинской комнате напротив человека, который негромко и не торопясь рассказывал мне о том, что он во второй раз сел за то, что лишил человека жизни, и как тогда, так и теперь не помнит, как все случилось, потому что был сильно пьян, — именно там и тогда я почему-то особенно остро осознала, что и этот, и все находящиеся поблизости люди, прервавшие чьи-то жизни, как и все на свете, когда-то были детьми. То есть их, как и всех остальных, когда-то носили на руках, потом объясняли, что нельзя играть с ножом, нельзя драться...
Я неожиданно задумалась о том, что все без исключения люди вышли, выходят и будут выходить из вечного равенства, которое называется детством. Детство — это когда ты впервые гладишь щенка и узнаешь, что есть рядом и другие живые существа, непохожие на тебя. Детство — это когда ты задираешь голову, видишь самолет и узнаешь, что можно ходить, а можно летать. Детство — это когда все впереди. И то, что впереди, таинственным образом зависит от того, будешь ты помнить или забудешь, что раньше, как и все, был маленьким. Одним из...
Уникальность человеческой жизни и то, что верховный правитель — будь то султан, президент или король — такой же смертный, как и все прочие люди на земле, неразрывно связано между собой. То есть вроде бы всем известно, что все люди неповторимы и все в этой неповторимости равны. Но почему-то одни убивают других, и почему-то одни властвуют над другими. И вот перед смертью мы все равны, а перед жизнью почему-то нет. Человек, достигший вершин власти, постепенно забывает, что он такой же, как и те, над кем он возвысился. А те, что внизу, почему-то безропотно принимают это как утверждение, не требующее доказательств.
Что делает короля королем? Корона? Вовсе нет — королем его делают подданные. Согласны они ему подчиняться — значит, он и впрямь главный. А если не согласны — он становится одним из них.
Дмитрий Холодов, которого я никогда не называла Дмитрием, потому что он был слишком молод, — Дима Холодов знал о жизни, с одной стороны, много, а с другой — мало. Он вырос в семье с очень скромным достатком, жил в “хрущевке” и работал на трех работах, потому что его родители с высшим образованием, всю жизнь проработавшие на закрытом предприятии, в один прекрасный день оказались без средств к существованию. То есть он знал то, что уже знали все: нужду обыкновенного человека. Но при этом он как-то умудрился сохранить в себе детское понимание того, что все должно быть по-честному. Это и принято считать признаком маленького жизненного опыта.
Когда его убили, “доброжелатели” стали кричать: да что он мог знать, мальчишка!
Все верно. Его убили не потому, что он знал то, чего не знали другие. Воровство в Западной группе войск уже ни для кого не было секретом. Но все знали и молчали, а он “в силу маленького жизненного опыта” молчать не считал возможным. И с этим ничего нельзя было поделать. Люди, которым дали задание заткнуть ему рот, столкнулись с непредвиденным обстоятельством: Холодов не продавался. И это простое обстоятельство озадачило людей, знавших о жизни все. Кроме одного пустяка: оказалось, есть на свете такое, что нельзя купить.
А то, что нельзя купить, можно уничтожить. Вот его и убили.
Но мы не поняли того, что он хотел сказать этим своим тихим голосом, ясным взглядом. Люди, у которых есть власть, сильны лишь до тех пор, пока мы согласны подчиняться. Вспомните, как трудно было учителям говорить о роли личности в истории. Что нам в конце концов надо было записать в тетрадке? Может один человек изменить ход вещей или не может?
Личность — это человек, который способен сказать “нет”. И готов за это постоять. Когда таких людей много, их голос становится прекрасно слышен. И особенно хорошо — в тишине у подножия трона.
В деле Холодова не счесть подделок: начиная от экспертиз, кончая протоколом судебного заседания. Такими же подделками украшены сотни уголовных дел обыкновенных граждан, и не сотни, а тысячи, и дела эти благополучно проходят все инстанции, и машина беззакония продолжает работать. Значит, изобрели наконец вечный двигатель?
Выходит, так.
Он работает на доступном топливе: на нашем изуродованном чувстве собственного достоинства, превратившемся в готовность терпеть до последнего. А где оно, это последнее? Живем в стране, где нет правосудия, — и что? Оказывается, и это можно вынести. И чего ей не работать, этой машине? Она и работает.
Один из слушателей передачи, с упоминания о которой я начала эти заметки, сказал: “А может, родителями Холодова манипулируют?” Имелось в виду, что прошло десять лет со дня убийства, а они все ходят по судам. Я потому и сказала, что главные открытия моей жизни — про смерть, про любовь и про власть. Властелином становится тот, кто забыл, что в детстве он был таким же, как все...
Разве можно заставить двух немолодых людей десять лет — ездить по прокуратурам и судам по чужому наущению? Юрий Викторович Холодов страдает тяжелым сердечным заболеванием, ему бы лежать дома под пледом. Мертвенная бледность Зои Александровны уже не пройдет. Так зачем же они ездят? Если любовь к убитому сыну можно принять за манипулирование — что тут скажешь? Все смешалось. Холодов, которого так и не сумели купить, был сыном своих родителей. Теперь эти родители ходят по судам — они хотят, чтобы их услышали. Для чего? Чтобы больше никого не убивали.
Когда слушалось дело по обвинению Вадима Поэгли в оскорблении чести и достоинства министра обороны России Павла Грачева (см. заметку в “МК” “Паша-Мерседес” на следующий день после убийства Холодова), я сидела в зале суда слева от Грачева. Он то и дело вытирал пот и, когда отвечал на вопросы судьи, платок в карман уже не убирал. Но волновался он не потому, что не был уверен в исходе дела. Он не привык отвечать на вопросы, он привык их задавать. Запах этого правосудия не спутать ни с чем.
Но мы привыкли.
Власть, как и уголовники, распоряжается нашей жизнью. Этим они похожи.
Мы смирились и с этим. Когда у наших стариков отобрали последние копейки, они вышли на улицы, и что-то изменилось. Может, ненадолго, но они ведь вышли и сказали вслух то, о чем мы молчим. Люди, которые пришли на похороны Холодова, одним своим присутствием сказали в тот день больше, чем смогли напечатать газеты. По-видимому, именно это и имел в виду Холодов, когда упрямо делал то, что делал. Он не взял в руки ни пистолет, ни кастет, он просто не молчал.
Вот, собственно, и все.
Его убийц накажут только тогда, когда нам и в самом деле понадобится правда. Возможно, не накажут никогда.
