В заложниках у “Вора”

— Сериал называется “Подарок судьбы”, режиссер Александр Карпиловский. Он ученик Митты. У нас снимается хорошая группа актеров: Мария Порошина, Ира Лачина, Коля Добрынин, Сережа Горобченко, Саша Лазарев. Ну вот и я.  

— Хорошая компания.  

— Именно благодаря этой компании я и согласилась здесь сниматься.  

— А сценарий, режиссер — это было уже не важно?  

— Режиссера я просто никогда раньше не знала, не работала с ним. У него до этого, по-моему, была одна картина. Но когда мы познакомились, мне он показался приятен. Он мне хорошо рассказал про роль. Сразу стал говорить, что именно моя героиня является для него самым интересным персонажем.  

— Наверное, то же самое он сказал Лачиной и Порошиной.  

— Кто знает. Но это прозвучало убедительно. Фильм — это сага. Дело происходит здесь и сейчас, но у нас есть флэш-бэки. Например, моя героиня показана еще с 17 лет, то есть сразу после окончания школы.  

— Вы играете и эту юную особу?  

— Разумеется.  

— Вот вы играете 17-летнюю девушку. А если вы себя вспомните в 17 лет, то Катя Редникова та и нынешняя — два разных человека?  

— Да, разных. Я была намного романтичнее, чем теперь. Хотя и до сих пор остаюсь человеком жизнерадостным, верю в людей, верю, что люди хорошие.  

— По нынешним временам это называется “белая ворона”.  

— Конечно, сейчас я все оцениваю намного более трезво. Но все равно постоянно по этому поводу спорю с мужем. Он мне говорит, что я чересчур хорошо отношусь к людям и вижу только все белое. Зато я считаю, что он видит все черное.  

— Так вы друг друга уравновешиваете.  

— Да, сейчас это именно так. Но два года назад, до замужества, была очень распахнутым человеком. Студенты на курсе мне так и говорили: “Катька пришла — солнце взошло”. Я же хохотушка, меня все время на юмор тянет.  

— Ну а кто у нас муж?  

— Муж у нас продюсер, Сергей Конов его зовут. 5 июля у нас был год свадьбы.  

— Надо было предупреждать. А жизнь вас разве не била сильно, чтобы в ней разочароваться?  

— Била, и сильно. Но у каждого человека есть два пути. Когда мою героиню побило, она выбрала, по-моему, самый легкий путь: закрыться, и не дай бог, чтобы тебе кто-нибудь опять сделал больно.  

— Но это же так понятно.  

— Поэтому и легко. У меня тоже в жизни были варианты пойти по этому пути. Но когда я сделала несколько шагов в ту сторону и вообще не хотела ничего чувствовать, то, прожив так месяца три, поняла, что вообще не живу. Пусть лучше тебя ударяют, дают под дых и тебе будет больно, но ты по крайней мере живешь. Зато с каждым ударом у тебя появляется новый опыт. Это как в море идет волна, ты ее переплыл, а затем сразу другая, третья… Но если ты встанешь, то пойдешь ко дну. Моя героиня очень привлекательна, у нее много мужчин, но она именно играет, любой контакт не задевает ее внутренне. А мне лично так жить неинтересно. Ведь если ты не чувствуешь боль, радость, а просто скачешь по поверхности, тогда для чего живешь-то? Это как анекдот про батюшку: живешь ты правильно, но зря.  

— То есть вы позитивный человек.  

— Думаю, что да. Помню, в юности многие мои ровесники мне казались молодыми старичками. Но в основном в таком возрасте люди по отношению к жизни настроены очень романтично. Пока с тобой чего-нибудь не случится.  

— А я-то подумал, что вы такая стали после жизни в Америке. Там же все искусственно делают “чи-и-из”.  

— Поначалу мне именно так и казалось. Но потом я увидела там необычайно вежливых людей, а это очень важно. Вот ты идешь по дороге и еще не наступил никому на ногу, но тебе показалось, что сейчас наступишь, а встречному прохожему тоже показалось, и вы вдвоем кучу раз друг перед другом извиняетесь. После чего ты в радостном настроении идешь дальше. Это потрясающе! У нас тебе отдавят все, что возможно, стукнут, и никто не обернется, “извините” не скажет. Там же люди настроены все время на позитив, на то, что все у них хорошо. Если тебе позвонили, то существует этикет, ты обязательно должен перезвонить. Если ты сходил куда-то к приятелю на вечеринку, то на следующий день ты позвонишь и скажешь: как было здорово. Для них это все абсолютно по-настоящему. Вот захожу я в лифт в доме в Америке, где мы снимали квартиру, и незнакомые мне люди все время улыбаются, говорят: привет, как поживаете, какое замечательное у вас кольцо. После этих двух минут в лифте я всегда получаю заряд удовольствия.  

— Но, как чувствительный человек, вы можете понять, что по большому счету им до вас, наверное, нет никакого дела?  

— Какая разница! Зато если я проеду в лифте здесь, в Москве, то он будет оплеванным, обгаженным, а человек рядом опустит глаза или, того хуже, сурово исподлобья на тебя уставится. Это лучше? Там, в Америке, я всегда со всеми здороваюсь. Тут только пытаюсь. В Америке всегда пропускаю пешехода на зебре. А в Москве иногда пропускаю, иногда нет. Тут же другие правила игры. А если я остановлюсь, то сзади мне сразу же гудят, типа, с ума, что ли, она там сошла? Но эти правила игры меня саму очень раздражают.  

— Ну а пресловутый харассмент — это что такое? Вы там с этим сталкивались?  

— Нет. Наверное, потому, что все мужчины этого боятся. Точно так же, как и афроамериканцев боятся ненароком обидеть, потому что, не дай бог, он пожалуется и тебя обвинят в расизме. Но в личном общении я ничего такого не видела. Правда, знаю, что люди там боятся, что какая-то их вежливость может быть воспринята как что-то не то.  

— А еще американцы любят друг на друга стучать.

— Вот я как-то ехала на машине мимо Пушкинской площади, и кто-то абсолютно пьяный мне впиндюрился в бок. Потом оказалось, что он водитель в какой-то “вышке”. В итоге милиция подошла ко мне и сказала, чтобы я не писала, что он был пьяный. Конечно, я против стукачества. Но в Штатах везде написано: “Если вы увидите пьяного водителя, сообщите…” Потому что если не сообщишь, он, не дай бог, ребенка собьет или тебя же самого.  

— На днях мне звонила одноклассница. У нее сломалась машина, и она сейчас вынуждена ездить в метро и в пригородных электричках. После таких поездок она просто в шоке, потому что привыкла видеть эту жизнь только из окна собственного авто.  

— Я давно не ездила в метро, но, помню, года три назад приехала в Москву из Лос-Анджелеса, была пробка, а у меня спектакль, и я спустилась в метро. И тоже была в ужасе. Меня там оттоптали всю: зажали, и вокруг одни злобные взгляды. А запах…  

— И вы себе сказали: “Никогда больше”?  

— Может быть, мне просто не повезло, у меня же мама с папой все время ездят на метро, и ничего такого. Наверное, они привыкли. Но почему наши люди такие? Наступил на ногу — улыбнись, извинись.  

— Значит, никогда мы ими не станем?  

— Но понемножку что-то же происходит. Помните, раньше мы заходили в магазин, просили нарезать колбаски, а в ответ: “Чего? Какой? Вот этой? А…” А сейчас заходишь, тебе могут улыбнуться и порезать. Сколько выбивали у нас культуру, столько же, наверное, нужно, чтобы вернуть ее обратно.  

— В России вы чувствуете себя известной актрисой?  

— Меня очень часто не узнают. Люди могут посмотреть вчера фильм с тобой в главной роли, а сегодня просто не узнать. Наверное, потому, что в основном роли у меня все время разные по характеру. В “Воре” я одна, в фильме “Кто гасит свет” я вообще играю Дзержинского в юбке, а в “Наследниках” — мать-алкоголичку.  

— Это же здорово! Ну а по поводу звездного статуса? Вот Марина Александрова, говорят, на съемках всегда скандалит…  

— Я скандалю, только если вижу непрофессионализм. Этого я терпеть не могу. Допустим, гример или костюмер должен знать, что будет хорошо для моего образа. А то бывает, тебе попадается человек, который только смотрит в глаза и поддакивает, лишь бы тебе угодить. Это встречается у нас практически на каждой съемочной площадке. Написано в сценарии, что машина должна быть определенной марки, но вот не дали, и бедный режиссер соглашается с тем, что имеется в наличии. Или режиссер думал про отель “Савой”, а ему дали полторы звезды, и он все равно будет снимать. В Америке это невозможно. Меня такой непрофессионализм может вывести из себя. Почему у Чухрая в “Воре” создается абсолютное ощущение реальности времени? Потому что если у него спичечный коробок был не такой, как в 1952 году, он стоял, и все ждали, пока не найдут именно тот самый. С ним такие штучки не проходили. А у нас, если чего нет: а-а-а, сойдет. А потом на экране ты видишь полную лажу.  

— Наверное, вас уже сто раз спрашивали про эротическую сцену с Машковым. Но скажите, для вас как для актрисы ваше тело — это только инструмент?  

— В таких случаях важно, насколько это оправданно. И еще: доверяешь ли ты режиссеру. Помню, совсем еще молодой я снималась в картине “Риск без контракта”. 1993 год. Мне 19 лет. Тогда все без разбора кинулись включать эротические сцены в фильмы. По сценарию, я жду любимого, прибираю в его комнате, и на мне его рубашка. Режиссер говорит: “Давай, Кать, ты сейчас снимешь рубашку и наденешь праздничное платье”. Я говорю: “Это что такое? Зачем? Этого же нет в сценарии”. Вот такое называется а-ля бы что. Я, разумеется, отказалась. По мне, если ты снимаешь крупный план женских глаз или мужской руки, скользящей по ее ноге, — это намного эротичнее, чем просто снимать голую попу. А если уж ты снимаешь попу, то ее тоже надо снять так, чтобы это было красиво, с игрою света, тени.  

— Ну а что же тот режиссер?  

— Мы с ним рассорились. В результате он озвучил меня не моим голосом. А когда снимали фильм “Вор”, эротическая сцена должна была состояться в тамбуре. Там было можно напредставить много чего. Я разговаривала с Павлом Григорьевичем, сказала, что не люблю голых поп. Он говорит: “Кать, так я тоже. Давай снимем, и если я увижу, что что-то не так, то я первый это вырежу”.  

— Говорят, вы там просто взяли и построили Машкова, объяснив ему, как это делается.  

— Никто никого не строил. Павел Григорьевич, Володя и я пришли в тамбур и поначалу не поняли, что вообще там можно делать. Мы мыкались-мыкались, а потом я предложила: Володя прижимает меня к стене и поднимает на руки. Машков тогда сказал: “Кать, зачем тебе это нужно?” — “А иначе будет другая позиция, которая, извините, совсем неэстетична”. В итоге получилось хорошо. Мы сняли сцену в тамбуре именно так, как хотели: план Володи Машкова, план моих глаз, этот поезд… Очень эстетично и эротично. Но если так не получается и можно этой сцены избежать — то лучше этого не делать. Вот если ты снимаешься у Ларса фон Триера, то понятно, что ему надо полностью довериться, ведь он художник. А если режиссер, про которого ты ничего не знаешь, тогда это немножечко стремно.  

— А на обложку журнала нагишом ради денег?  

— Многие мне так и говорили: “Пока ты молодая — давай, потом в старости будешь на себя смотреть”. Но мне это не особенно интересно.  

— Знаю, что вы говорили себе: “Если чего-то очень захотеть, то обязательно можно добиться”. Сейчас вы довольны собой, на какой стадии жизни находитесь?  

— Как всегда — в пути. Конечно, есть неудовлетворенность. Ведь когда в молодости тебе попадается такая удача, как фильм “Вор”, ты получаешь “Нику” в 24 года, стоишь на сцене, а потом слышишь кучу звонков, обращенных к тебе с разными предложениями… Но это 98-й год, и через два месяца кризис, и уже не снимается ни одно кино. Все, время уходит, тебя еще не успели принять, а уже начинают забывать. В Америке у меня тоже были такие случаи. Я запускалась в многобюджетных проектах, вдруг режиссер ссорился с продюсерами, и они увольняли режиссера, а с ним и всю команду. Бывает очень обидно. Кажется, что ты всегда можешь больше. Сейчас мы все снимаемся в сериалах, и материал довольно крепкий, но хочется заниматься искусством.  

— Не хочу никого ни с кем сравнивать, но вы же знаете, как трагически закончились судьбы Изольды Извицкой, Инны Гулая, которые так блестяще начали.

— Во всех психологических книжках и в Библии сказано, что надо уметь терпеть и смирять свои желания. Но еще при этом обязательно что-то стараться делать. Нет предложений — сама что-нибудь придумывай, изобретай. А иначе, если просто сидеть и все копить в себе, тогда хочется головой об стенку биться. Но такого я никому не пожелаю.