Прожив 25 лет, приехал в Москву одессит Петр Сытин. Полюбил город с первого взгляда. Но писать о нем стал далеко не сразу. В Московском коммерческом институте получил специальность экономиста и статистика. Будучи студентом, заведовал музеем городского хозяйства, ютившимся в Крестовской водопроводной башне. После революции не дал ему сгинуть и преобразовал в Коммунальный музей.
Когда при Ленине авторам Генерального плана понадобилось узнать, как развивалась планировка и застройка Москвы, Сытин дал нужную историческую справку. Стал тогда постоянным автором журнала “Коммунальное хозяйство”, где скромной заметкой “Палисадники на Садовом кольце” заявил о себе как московский краевед.
Когда в 1922 году прокатилась по советской Москве волна переименований улиц и переулков, начал писать о происхождении названий городских проездов, спасал память о прошлом. В Сухаревой башне открыл перемещенный сюда свой Коммунальный музей. Приглашенный на торжество “дядя Гиляй” по этому поводу прочел экспромт: “Вода ключевая отсюда поила московский народ. Отныне — живая знания сила отсюда польет.”
Первая книжка Сытина, не считая путеводителей по залам музея, называется “Сухарева башня”. Заведующий музеем обожал вверенное ему бесподобное здание времен Петра Первого, овеянное легендами. Мечтал водрузить на шпиль свергнутого в дни революции орла, починить замершие старинные куранты, избавиться от трансформаторов МОГЭС, заполнявших самую большую палату. Мечтал поместить под ее сводами книгохранилище библиотеки на 100 000 книг, открыть лекционный зал. В маленькой книжке рассказал об истории башни; определил ее стиль как “смесь ломбардского с готическим”, дал подробное описание редкостного сооружения, словно предчувствовал его скорую гибель; привел народные сказания и стихи Михаила Дмитриева: “Что за чудная, право, — эта зеленая башня! Высока и тонка; а под ней, как подножье, огромный дом в три жилья, и примкнулось к нему на откосе, под крышей, длинное сбоку крыльцо, как у птицы крыло, на отлете.”
Когда началась прокладка первых линий метро, Сытин составлял “предуказания” проходчикам о заброшенных колодцах и засыпанных подвалах на их подземном пути. За ту работу получил грамоту под номером 39 с “вынесением благодарности” за ударный труд.
В музее Сухаревой башни побывал “верный сталинец” Лазарь Каганович, правивший тогда городом. Музей ему понравился. Но, исполняя волю Сталина, он разрушил башню до основания под предлогом, что она мешает движению транспорта. Против разборки башни выступили самые известные архитекторы и художники, и в их числе академик Щукина, автор Мавзолея Ленина. Узнав о протестах, вождь, будучи на курорте, протелеграфировал наместнику в Москву, что “архитекторы, возражающие против сноса, слепы и бесперспективны”. И выразил твердую уверенность, что “советские люди сумеют создать более величественные и достопамятные образцы архитектурного творчества, чем Сухарева башня…”.
Крышей музея стала церковь Иоанна Богослова под Вязом на Новой площади. Побывавший там Каганович, не забывший первого посещения, утешил Сытина словами: “Музей заслуживает большего внимания, чем то, которым пользовался ранее”.
Истинного внимания музей не дождался. Сытин, уйдя из церкви-музея, занялся исключительно историей города, местом службы стала квартира в доме на Никитском бульваре, 8. С тех пор за его подписью появились сотни статей и десятки книг. “Великим тружеником” назвал историка автор первого биографического очерка о нем Сергей Романюк.
Даже перестав видеть, Сытин продолжал работать с помощью читчиков и секретарей. Не зная о слепоте, я звонил Петру Васильевичу из “Московской правды”, когда председатель исполкома Моссовета Владимир Федорович Промыслов выделил бюджетные деньги на выпуск третьего тома “Истории планировки и застройки Москвы”, издание которого растянулось на десятки лет. Эту работу историк считал главной в жизни. С завидной дикцией уверенный голос в трубке не выдавал уроженца Одессы и преклонный возраст, а шел тогда Сытину восьмидесятый год.
Фолиант “Из истории московских улиц” трижды выходил при жизни автора немыслимыми в наши дни тиражами. В последнее издание вошло 300 очерков об улицах и нескольких переулках в пределах Окружной железной дороги. О переулках Москвы написать хотел, но не успел. (Это сделал здравствующий Сергей Романюк.)
Сытин занимался краеведением Москвы, когда взорвали храм Христа и Тверскую улицу, рушили стены Китай-города, церкви. В его описаниях Кремля нет ни слова о сломанных монастырях, соборе Спаса на Бору, Малом Николаевском дворце. О поверженных храмах, как о “врагах народа”, писать в путеводителях запрещалось. В главах об Арбате и центральных улицах не помянута ни одна сломанная церковь, не сказано, где жили Федор Шаляпин, Иван Бунин, Сергей Рахманинов, все те, кто эмигрировал из советской России.
Сытину выговаривали за то, что у него слишком много имен бывших домовладельцев, представителей “свергнутых классов”, улавливали в этом .
В наши дни его книга об истории московских улиц переиздается. На плечах Сытина до сих пор стоят все, включая меня, сочинители путеводителей и документальных книг о Москве.
Дом, где жил Сытин с женой и дочерью полвека — с 1918 до 1968 годы, имеет двойную нумерацию: по Никитскому бульвару — 8/3 и по Калашному переулку — 3/8. Оба здания входили во владение, которое купил разбогатевший купец Александр Никифорович Прибылов, о чем я писал в “МК” ранее. Двухэтажный особняк на бульваре в стиле ампир с портиком лишился колоннады и был надстроен третьим этажом.
В этом доме до революции снимал квартиру солист и главный режиссер Большого театра Василий Петрович Шкафер. Голос помог сыну многодетного помощника лекаря психиатрической больницы вырваться из бедности. Прежде чем попасть на сцену императорского театра, он много лет учился, готовил оперные партии в Москве, прошел курс вокала в Милане, пел в оперных театров разных городов. В Большой театр перешел из Русской частной оперы Саввы Мамонтова после банкротства мецената с друзьями по сцене Федором Шаляпиным и Константином Коровиным.
В историю Шкафер вошел как первый исполнитель в России многих ролей и первый режиссер опер Римского-Корсакова и Рахманинова. В “Борисе Годунове” выступал в образе Василия Шуйского партнером Шаляпина, с ним поставил “Хованщину”, а с Леонидом Собиновым — “Богему”.
Несколько лет между службой в Большом театре Василий Петрович провел в Мариинском театре. Там его однажды назначили в помощники Всеволода Мейерхольда, ставившего оперу “Тристан и Изольда”, о чем в мемуарах “Сорок лет на сцене русской оперы” Шкафер с грустью вспоминал: “Признаюсь, настроение в труппе среди ее видных представителей создавалось в высокой степени напряженное и не в нашу пользу. Я это видел и чувствовал на каждом шагу. В.Э.Мейерхольд казался “чумой”, заразой для театра, а я, его соратник, чуть ли не негодяем, взрывающим старые, многолетние, консервативные устои оперного театра”.
В квартире на Никитском бульваре, 8, у режиссера в числе первых в Москве установили телефон номер 290-21. Его хранил в своей книжке Иван Егорович Гринев, преуспевающий художник московской конторы Императорских театров, писавший декорации Большого и Малого театров. Страстный собиратель живописи, располагая большими деньгами, в Европе он охотился за шедеврами старых мастеров.
Жил художник и коллекционер во 2-м Краснопрудном переулке, в местности, которая, по справке Петра Сытина, называлась Гриневской крепостью — по имени состоятельного домовладельца. Его дети унаследовали капиталы, десять участков земли и дома. Иван Гринев обвенчался с княжной Курбатовой и построил дом для собранных им картин на своей земле во 2-м Красносельском переулке. Мечта была открыть в нем музей по примеру Сергея Щукина и Ивана Морозова, собирателей новейшей французской живописи. Их после революции выдавили из России, обе частные коллекции объединили в один государственный музей. Потом его закрыли, часть картин ушла в Эрмитаж, часть осталась на Волхонке в Музее имени Пушкина.
А коллекция в Гриневской крепости — во что трудно поверить — сохранилась до наших дней. Каким образом? После революции 1917 года в Москве началась по декрету правительства Ленина и по наводке искусствоведа и реставратора Грабаря национализация частных собраний. (Княгиня Мещерская рассказывала мне, как благодаря Грабарю чекисты первой изъяли коллекцию семьи, хранившуюся в доме на Арбате.) Иван Егорович Гринев не обратился за содействием к влиятельному Грабарю, а с помощью малоизвестного реставратора Третьяковской галереи снял картины с подрамников, накатал холсты на валы и вместе с изваяниями перенес на чердак дома, присыпав шедевры землей и хламом.
Жена и дочь Лидия, дав завет скоропостижно умершему в 1919 году от инфекции Ивану Гриневу, свято хранили тайну чердака их бывшего дома, где поселились люди, не подозревавшие, что у них над головой.
При советской власти Лидия Гринева вышла замуж за итальянца Микеле, Михаила Беллучи, литератора, члена группы “Перевал”. Группу сочли троцкистской, враждебной советской власти. Многих ее участников, включая Михаила Беллучи, расстреляли. Сын итальянца и русской стал Элием Михайловичем Белютиным. А в 1929 году в семье московского инженера Михаила Молева в Замоскворечье, на Пятницкой улице, родилась дочь Нина.
Элий вернулся с войны с раной и боевыми наградами. Поступил в художественный институт. Нина на фронте выступала перед бойцами, в мирные годы окончила Московский университет. Художник и искусствовед нашли друг друга. Это случилось на выставке картин в парке имени Горького. “В холодном павильоне двое. Он и она, — читаю в книге жены. — Оба окоченевшие, но не отрывающиеся от полотен. В ходе разговора неожиданно обнаружилась общность взглядов и жизненной позиции: никому не дано право мне приказывать! В густеющий сумрак пустынной аллеи вышли будущие супруги Белютины”. С тех пор они вместе.
С ними связана поразительная история. В доме 8 по Никитскому бульвару в их квартире находится один из лучших частных музеев Европы. Это доказывает книга-каталог. Она написана доктором исторических наук и кандидатом филологических наук профессором Н.М.Молевой. Вышел каталог в Москве вторым изданием в прошлом году. Первое издание появилось ранее на итальянском языке.
Привожу название каталога: “В саду времен. 150 лет семейной фамильной коллекции Элия Белютина. Египет, Греция, Рим, Китай, Персия”.
Под номером 4 — статуэтка “Спящая девушка” из терракоты IV века до нашей эры. Ее инвентарный номер — 448. Это не самое древнее изваяние. Бронзовый “Фараон” ХVI века до нашей эры. В собрании — картины Рубенса, Рембрандта, Мурильо, Тициана, Веласкеса…
Под номером 185 — написанная темперой на деревянной доске “Мадонна с книгой”, с первого взгляда напоминающая “Мадонну” в Эрмитаже Леонардо да Винчи, незавершенная художником. Ее датируют 1478 годом. Дописал эту мадонну масляными красками современник Леонардо — Бернардино Конти.
Листаю страницы и думаю: “Вдруг и Микеланджело есть?” Под номером 249 вижу его имя и фото двух статуй — “Голову молодого сатира” и “Голову грифона”, выполненные для гробницы Медичи. В каталоге — 260 описаний живописи, изваяний, мебели, бронзы, посуды. Их в собрании намного больше, как сказала мне Нина Молева, свыше тысячи. Старинную мебель собирал дед Нины Михайловны, царский генерал Матвеев. Картины собрания пополнял до гибели отец Элия Михайловича в годы новой экономической политики в Москве, когда они продавались за бесценок. Под хламом на чердаке сокровища пролежали тридцать лет, до 1949 года.
С тех пор их видели многие простые и “важные персоны”. В годы перестройки посетил квартиру на бульваре Егор Лигачев. После развала СССР и попытки грабежа свыше трех часов в квартире пребывал мэр Москвы Юрий Лужков, распорядившийся поставить у дверей автоматчиков...
Полвека назад в Москве муж и жена издали книги о педагогической системе Петербургской академии художеств XVIII века, русской художественной школе XIX и начала ХХ века. Они общепризнанны, как и сочинения о Москве Нины Молевой. Ее “Московская мозаика” вышла в 1971 году. С тех пор появилось множество публикаций, основанных на поисках и открытиях в архивах, а не из чужих публикаций: “Сторожи Москвы”, “Боярские дворы”, “Дворянские гнезда”, “Легенды купеческой Москвы” — у всех названий один автор, и в восемьдесят лет поражающий творческой плодовитостью.
Необъяснимый для меня парадокс состоит в том, что ее муж и соавтор, знаток реалистической живописи, академической школы рисунка, сам пошел в другую степь. Прослыл художником-авангардистом, абстракционистом, теоретиком, педагогом, руководителем направления “Новая реальность”. Белютин сплотил вокруг себя сотни единомышленников. В истории искусства ХХ века то было самое многочисленное художественное объединение. В годы “оттепели” картины студийцев в клубе на Таганке видели Булат Окуджава и Владимир Высоцкий, академики Тамм и Капица, “физики и лирики”, Илья Эренбург и Борис Слуцкий. Замолчать такое событие было нельзя. Таганскую выставку решили показать Хрущеву в Манеже на втором этаже в буфетном зале, поодаль от главного зала, где проходила выставка Московского союза художников.
Что случилось дальше — известно по многим воспоминаниям участников просмотра. Так, Элий Белютин пишет: “Он ругался почти у всех картин… “Что это такое? Вы что, мужики или педерасы проклятые? Как вы можете так писать?..” За минувшие полвека лейтенант Белютин проявил себя стойким бойцом, выдержал издевательства родного государства, травлю замалчиванием, увольнение с кафедры, нападения на мастерскую. Не поддался уговорам эмигрировать. Его выставки состоялись во многих городах Италии, разных странах Европы и Америки. Картины главы “Новой реальности” хранятся в Третьяковской галерее, музеях мира. Россия недавно наградила художника орденом “Знак Почета”.
Советская власть перед своей смертью извинилась за прошлое и отдала “Новой реальности” весь Манеж. Я ходил по огромному залу, слушал музыку, видел большие холсты в рамах, но до сих пор не понимаю: почему на картине “предмет должен исчезнуть как предмет, чтобы начать свою жизнь как форма”?
