Многие выпускники, получив дипломы, хранят дома свои учебники на книжных полках рядом с энциклопедиями и справочниками. Таковыми они, в сущности, являются. Я сожалею, что не сберег учебник по древнерусской литературе профессора Кокорева, которому на экзамене после бессонной ночи пересказывал сюжет «Задонщины». Читал как откровение «Введение в языкознание» профессоров Шор и Чемоданова. По изданной ими в 1945 году книге сдавал экзамен на филфаке МГУ. Отвечал одному из авторов учебника и обрадовался, когда получил у него «отлично». (Что это замечательный учебник, само за себя говорит его переиздание в 2010 году.)
Экзамены за первый курс сдавал, когда вся страна, не залечившая раны жуткой войны, обсуждала вдруг проблемы языкознания. Случилось это после того, как появились в «Правде», органе ЦК партии, ответы Сталина на вопросы языковедов. Его публикация под названием «Марксизм и вопросы языкознания» начиналась так:
«Ко мне обратилась группа товарищей из молодежи с предложением высказать свое мнение в печати по вопросам языкознания, особенно в части, касающейся марксизма в языкознании. Я не языковед и, конечно, не могу полностью удовлетворить товарищей. Что касается марксизма в языкознании, как и в других общественных науках, то к этому я имею прямое отношение. Поэтому я согласился дать ответ на ряд вопросов, поставленных товарищами».
То были ответы на такие вопросы: «Верно ли, что язык надстройка над базисом?», «Верно ли, что язык был всегда и остается классовым?» и им подобные. В недавнее время эти рассуждения вождя, как все о чем он писал и чем занимался, подверглись испепеляющей критике. Его даже некие умники назвали по–торгашески: «успешным менеджером» — словно Сталин управлял гипермаркетом, а не громадной страной и великой армией, освободившей Европу от фашизма.
Не знаю, кто был прав в давней дискуссии, Генеральный секретарь или сторонники академика Марра, внедрившего марксизм в языкознание, которых Сталин подверг крутой критике. Но я бы обрадовался, если бы на философские темы высказывались современные руководители партий и государства.
Так вот, профессора Чемоданова вождь помянул в числе заблуждавшихся ученых. Родом из вятских крестьян, он выглядел в пятьдесят лет могучим мужчиной. Глядя на него, трудно было представить, что такой тяжелоатлет занимается языкознанием. А он, кроме того, был знатоком германской филологии. Ученикам академика Марра крепко тогда досталось: их лишали кафедр, права читать лекции, издаваться. Их понижали в должности и зарплате, мордовали на партийных собраниях.
Войдя весной 1952 года в аудиторию, где принимал экзамены профессор Чемоданов, я не знал, что до появления ответов Сталина он занимал должность декана филологического факультета МГУ. И хотя в письме в «Правду» покаялся, назвал «труд товарища Сталина… огромным событием, поворотным моментом в развитии общественных наук», поста его лишили. Пришлось ему принимать экзамены у студентов заочного отделения, в том числе у меня, такелажника строительства МГУ. Первый раз я поступал в университет летом 1950 года и с треском провалился, получив на вступительных экзаменах всего одну «пятерку» из пяти необходимых. Тогда ректором МГУ был известный химик академик Несмеянов, обещавший, что народ сможет синтетическую водку закусывать искусственной икрой. Она одно время продавалась в магазинах. При нем партком университета возглавлял профессор-химик Прокофьев.
Случайно, поднявшись посмотреть, что находится на третьем этаже старого здания, где шли вступительные экзамены, я попал в безлюдную приемную секретаря парткома и узнал сразу три служебные тайны. Машинистка парткома попросила меня, абитуриента, прочитать вслух автобиографию академика Петровского, чтобы сверить с текстом, отпечатанным на пишущей машинке, перед тем как «отправить в инстанции». Из автобиографии узнал, что академик Петровский беспартийный. Зачем она понадобилась парткому МГУ? Машинистка объяснила, что академик Несмеянов уходит в президенты Академии наук. Его сменит академик Петровский как символ «нерушимого блока коммунистов и беспартийных». И секретаря парткома Михаила Алексеевича Прокофьева ждет повышение…
Когда я повторно поступал на отделение журналистики в числе строителей МГУ, то по радио в ночных «Последних известиях» услышал вслед за своей фамилией, что успешно сдаю экзамены в университет, который сам строю. Всех строителей приняли на очное отделение, а одного меня — на заочное. Почему? То был год, когда расстреляли членов ЕАК, Еврейского антифашистского комитета. В тюрьме на Лубянке ждали суда и расправы врачи кремлевской больницы — «убийцы в белых халатах». Если до 1917 года в Императорский московский университет принимали согласно закону 3% «лиц иудейского вероисповедования», то в Московский государственный университет за год до смерти Сталина даже эту норму не соблюдали.
Русский профессор Чемоданов в родном университете чувствовал себя униженным, как я. Передо мной на экзамене бойкая первокурсница отвечала на вопрос о дискуссии в языкознании. И я услышал, как она, глядя в глаза профессору, редактору Большой советской энциклопедии и главному редактору «Библиотеки филолога», сказала: «Товарищ Сталин подверг критике Чемоданова в числе учеников академика Марра». Профессор выходку девицы стерпел, дар речи не потерял и ответил: «Девушка, мы все ученики товарища Сталина». После чего поставил в ее зачетку «отлично». И пригласил за стол с билетами меня…
Получив за первый курс на всех экзаменах «отлично», я страстно захотел перевестись на дневное отделение, стационар. Как раз тогда, в июне 1952 года, Сталин подписал распоряжение Совета Министров СССР о создании факультета журналистки МГУ, объединив отделения журналистики филфака МГУ и редакционно-издательский факультет Московского полиграфического института. Оттуда пришли основатели практической стилистики профессора Былинский и Розенталь, корифеи русского языкознания. А кто пришел на факультет из известных журналистов? Никто!
Отделением журналистики ведал старший преподаватель Тимофей Иванович Антропов, член партии «ленинского призыва» 1924 года, выпускник Коммунистического института журналистики и декан его факультета, бывший секретарь Орловского обкома, заведующий отделом печати и заместитель начальника Управления агитации и пропаганды ЦК партии, редактор газеты «Советский воин». После войны — главный редактор «Советской Литвы» в Вильнюсе, что было для бывшего деятеля ЦК бесславным понижением. Ни писать хорошо, ни говорить красиво не умел. Ходил по коридору хмурый и хмельной.
Деканом назначили доцента Худякова Евгения Лазаревича, выпускника Ленинградского коммунистического института, Московского коммунистического института журналистики и Высшей партийной школы. Там он читал лекции. Автор книжки «В борьбе за рыбу», главный редактор газеты «Пищевая индустрия» и «Рыбная промышленность». Пик карьеры — заместитель главного редактора «Известий», до прихода Аджубея — скучнейшей газеты. На факультете возглавил кафедру теории и практики советской печати.
Заместителем декана назначили доцента филологического факультета Петра Федоровича Юшина с блестящей биографией, радовавшей отдел кадров. Сын крестьянина Рязанской губернии, колхозник, слесарь. После рабфака сформировал лыжный батальон и воевал с финнами. Студентом ИФЛИ, института философии, литературы и истории, где заочно учился Солженицын, ушел добровольцем на фронт, командовал ротой, служил инструктором по пропаганде полка, замначальника эвакогоспиталя по политической части, вернулся из армии гвардии майором, доучился на филфаке МГУ. В год назначения заместителем декана защитил кандидатскую диссертацию «Проблема положительного героя в русском послевоенном романе о колхозной деревне».
Какой журналистике могли научить эти правоверные доценты? На факультете я ни разу не слышал фамилий Амфитеатрова, Дорошевича, Гиляровского, Кольцова…
На факультете Юшин ходил в «сталинке», полувоенной куртке, подобно той, что носил Сталин. На письмо с просьбой перевести на стационар ответил мне, начав точно так, как Иосиф Виссарионович языковедам: «Ваше письмо получил…» На него никакого впечатления не произвела моя зачетная книжка с оценками, тянувшими на красный диплом.
С той же просьбой пошел к новому ректору МГУ Петровскому. Больше, чем оценки, бывшего декана механико-математического факультета порадовал мой ответ на вопрос, кем работает отец. Услышав, что он механик на заводе, улыбнулся и оставил мое прошение у себя. То был верный знак, как сказала его секретарша, что ответ будет положительный. Она ошиблась. Резолюция ректора на прошении была краткой и доверительной: «Не могу!»
Причину я узнал у секретарши Юшина, милой девушки, с которой, как утверждает легендарный декан журфака Ясен Николаевич Засурский, я пел на лестнице перед входом на факультет. Старинная широкая лестница из чугуна и каменные стены обладали великолепной акустикой. Мы действительно с ней пели. Дальше вокала у нас отношения не продвинулись, но от нее я доверительно узнал, что на вопрос шефу, почему меня не переводят на дневное отделение, он ответил: «Нам такие не нужны!»
«Таких» в том страшном году клеймили «беспачпортными бродягами», «космополитами». Моя мечта не сбылась. Но и у Петра Федоровича судьба на журфаке не сложилась. Не одному мне Юшин причинял страдания. На выпускном вечере журналисты ему устроили темную, избили. Пришлось вернуться на филфак, и там все вышло лучше, очевидно, урок пошел впрок. Юшин защитил первую докторскую диссертацию в СССР по творчеству земляка Сергея Есенина, о нем издал шесть книг, стал профессором, дважды награжденным орденом «Знак Почета». Но для меня навсегда остался злобным юдофобом.
Тем же летом 1952 года пришел я на Петровский бульвар и увидел бывший Белый колонный зал ресторана «Эрмитаж». Его заполняли ряды кресел конференц–зала издательства «Высшая школа». Отсюда попал со своей мечтой в приемную начальника главного управления университетов Михаила Алексеевича Прокофьева. Машинистка не ошиблась с прогнозом. То был бывший секретарь парткома МГУ. Об этой его должности не упоминают ни Википедия, ни биографы, посвящая юбилейные статьи по случаю столетнего юбилея министра народного просвещения РСФСР и СССР М..Прокофьева. Не пишут в либеральных энциклопедиях о членстве в КПСС замечательных людей СССР. А между тем без этой важной детали их судьба сложилась бы не так успешно. Партком МГУ был трамплином, который подбросил рядового профессора Прокофьева на высокую должность в Министерство просвещения России и Советского Союза.
Михаил Прокофьев, как все помянутые герои моей эпопеи, родился в крестьянской семье. Их возвышение никогда бы не состоялось, ни случись та самая ныне столь непопулярная «революция рабочих и крестьян» в октябре 1917 года. Прокофьев из села Воскресенского Смоленской губернии родился за семь лет до нее. Через год после революции сел за парту четырехлетней школы родного села. На этом его образование могло закончиться. Далее последовала девятилетняя московская школа, давшая сыну крестьянина среднее образование и квалификацию химика-лаборанта. Через три года работы в этом качестве на заводе судьба привела на химический факультет Московского университета, где защитил диплом и кандидатскую диссертацию. На фронт в октябре 1941 года, самом тяжелом в истории Москвы, объявленной на осадном положении, ушел добровольцем. После войны вернулся на родной факультет.
На Петровском бульваре я застал его в кабинете начальника главка вскоре после того, как начался новый виток его жизни, самый успешный. Никто в истории царской России и СССР не возглавлял столько лет ведомство народного просвещения, как этот сын крестьянина. Первый министр государства граф Петр Завадовский ведал просвещением 8 лет, граф Сергей Уваров, автор триады «Православие, самодержавие и народность», — 16 лет, первый нарком просвещения РФСР Анатолий Луначарский — 12 лет. Михаил Прокофьев служил министром просвещения СССР 18 лет. При нем произошло введение в стране всеобщего среднего образования. Все школьники с 1-го по 10-й класс получали бесплатно учебники. В итоге уровень интеллектуализации советских школьников специалисты ЮНЕСКО поставили на одно из первых мест в мире.
Моя первая беседа с ним закончилась тем, что он разрешил, не порывая связи с МГУ, поучиться два курса на филфаке родного города, где не оказалось ни профессоров, ни авторов учебников по литературе… Второй раз беседа с Прокофьевым произошла много лет спустя по правительственному телефону, «вертушке» «Московской правды», когда Михаил Алексеевич занимал кабинет министра СССР. Он рассказал, почему высотное здание на Ленинских — Воробьевых горах передали МГУ. Когда ректором Московского университета назначили академика Несмеянова, его принял в Кремле Сталин и спросил: в чем нуждаются ученые? Ректор пожаловался на тесноту в зданиях на Моховой. Сталин тогда предложил: «Мы строим восемь высотных зданий в Москве, выберете себе любое».
Одно из них проектировал вблизи Андреевского монастыря Борис Иофан. Иофан создал уникальную планировку в форме буквы «Ж», определил место факультетов, библиотеки, актового зала и Дома культуры, общежитий на 6000 мест с отдельной комнатой для каждого студента и аспиранта, квартир преподавателей. На подпись Сталину представили отмывку, акварельный рисунок фасада высотного здания. Сталин ее подписал. Этот документ есть в архиве МГУ. Иофан закладывал котлован у бровки гор, чтобы здание хорошо просматривалось из Москвы. Но там проходит водовод, требовалось его переложить, а это значило прекратить подачу воды предприятиям и не построить МГУ в установленный Сталиным срок. Иофан настаивал на своем. В итоге Берия, ведавший высотными зданиями, отстранил великого архитектора от проектирования. Сталинскую премию за проект МГУ вместо Бориса Иофана получил Лев Руднев…
На девятом этаже высотного здания у меня произошло еще две встречи с ректором Петровским. Первый раз перед выборами в Верховный Совет СССР, куда он баллотировался депутатом, Иван Георгиевич рассказал, почему решил заняться математикой, — после того, как ему в руки случайно попала переведенная с немецкого книга «Теория чисел», как изучил английский язык в шестьдесят лет, что сделал для мехмата и университета… Меня удивил письменный стол в небольшом кабинете. На нем не увидел ни одной бумажки. А когда раздавался телефонный звонок, ректор брал трубку и, не здороваясь ни с кем, называл себя: «Петровский!» После той встречи опубликовал в «Московской правде» очерк «Ректор». За 22 года Петровский создал 5 новых факультетов, два научных института, сотни лабораторий. О нем пишут, что «за рекордный срок пребывания в этой должности в полной мере проявил незаурядный организаторский талант и замечательные человеческие качества». Эти качества на себе я не испытал. После публикации очерка еще раз услышал «не могу!», когда попросил разрешить жить на Ленинских горах в комнате моей жены, студентки пятого курса факультета журналистики. После отказа ректора она пошла к директору дома студентов Хачатурову, и он без лишних слов выдал мне пропуск в высотное здание.
На башне МГУ, где высится шпиль, намеревались установить памятник Сталину. В управлении геодезических работ, где я полгода служил с нивелиром и теодолитом, видел башню, увенчанную фигурой человека. По-видимому, этот человек запретил себя возвысить над Москвой. Когда Сталин жил, я видел макет памятника ему в дереве перед актовым залом. Тот, кому университет многим обязан, умер в марте 1953 года. В сентябре начался первый учебный год. Площадка перед главным входом осталась пуста. С другой стороны высотного здания установили памятник Ломоносову. Над шпилем здания засияла звезда. На нее, на высоту 242 метра, спецотдел МГУ мне разрешил подняться. Но это другая история.
