Александр Ципко
Публикаций: 0
Прошедшее недавно столетие комсомола заставило подумать вот о чем. Все эти умные разговоры о том, что якобы подлинную ценность советской эпохи можно будет определить только спустя века, на мой взгляд, является банальной капитуляцией перед трудной правдой о русском ХХ веке. Смешно. Еще, слава богу, живы люди, которые несут в своей душе, в своем сознании человеческий смысл этой советской эпохи. И тем не менее мы не способны, не хотим сказать, что было добром и что было злом в нашей ушедшей жизни.
Я не завидую тем, кто пытается понять, чем дышит современная Россия, какие ценности она исповедует. Чаще всего с экранов телевидения мы слышим: «Россия — не Запад». В этом убежден и наш министр культуры Владимир Мединский. Идеи своего министра развивает заместитель художественного руководителя МХАТ им. Горького по литературной части писатель Захар Прилепин. Он ставит под сомнение не только европейские либеральные ценности, но и ценности эпохи Просвещения, в том числе и ценность прогресса.
Некоторые историки, к примеру, Виктор Сергеев, считают, что в изуверской жестокости Сталина по отношению к населению собственной страны ничего особенного не было, что «беспредел власти», «тенденция к произволу» и одновременно «уникальное долготерпение народа» являются сущностными чертами нашей русской политической культуры.
Я не согласен с теми, кто считает, что нет ничего общего между холодной войной, спровоцированной советским экспортом коммунистических революций, и нынешней холодной войной, рожденной «русской весной» 2014 года. Член «ленинской гвардии» Пятаков уже после революции, в Париже, разоткровенничался и сказал, что суть большевизма состояла в том, чтобы «претворить в жизнь то, что считается невозможным, неосуществимым и недопустимым».
Я недавно набрел в Интернете на текст лекций академика Ивана Петровича Павлова о русском уме и поразился: все, что он говорил ровно сто лет назад о дефектах нашего ума, порождающих наши русские катастрофы, актуально по сей день. И именно потому, говорил он в самом начале большевистского сумасшествия, что «характеристика русского ума мрачна, и то, что переживает Россия, тоже крайне мрачно».
Ожидаю троллейбус на остановке на пересечении Большой Якиманки и Большой Полянки. Подходит ко мне плотный невысокий мужчина лет пятидесяти, явно сибиряк, смесь всех народов — плоское круглое лицо тунгуса или эвенка, а глаза голубые, славянские, — и, извиняясь, спрашивает: «Кому этот памятник напротив, в сквере?» «Георгию Димитрову, — отвечаю и добавляю, что в его честь называлась улица, на которой мы стоим. — Но в начале 90-х ей вернули ее историческое название — Якиманка».
По традиции, добравшись из Калуги в Москву, я звонил Володе Ивашечкину, который помогал мне по дому в деревне, и докладывал ему, что я на месте и со мной все в порядке. В начале 90-х, еще во времена СССР, когда я купил этот недостроенный дом, по хозяйству мне помогал дед Семен, ветеран войны. Но дед Семен, пехотинец, прошедший до Берлина целехоньким, не выдержал смерти своего сына Сергея, жившего с ним.
Народ, как правило, начинает искать для себя особую идею, когда у него отсутствует или угасает национальное чувство, когда уже нет ничего, что бы связывало людей душой, а не георгиевскими ленточками напоказ. И неслучайно в последние дни темой наших многочисленных телевизионных шоу стала русская национальная идея.
Некоторые политологи полагают, что разработанная Владимиром Путиным еще в «нулевые» стратегия удержания власти с самого начала предусматривала конфликт с Западом, превращение России в осажденную крепость, а самого себя — в лидера нации, который ведет войну с врагами, спасает суверенитет и достоинство русского народа. Отсюда якобы и решение присоединить Крым, навсегда связать свое имя с «исправлением ошибок Хрущева», с возвращением «города русской славы» Севастополя домой.
Мои воспоминания о встречах летом 1967 года со многими идеологами грядущей «Пражской весны» спровоцировало недавнее «Особое мнение» Максима Шевченко на «Эхе Москвы». На этот раз Максим Шевченко, уже в новой роли создателя «Союза левой интеллигенции», со свойственной ему страстью доказывал, что если бы Брежнев не ввел в августе 1968 года советские войска в Прагу, то социализм с человеческим лицом сохранился бы, укрепился и обогатил бы человеческую цивилизацию третьим путем.
Дело было в США, в декабре 1990 года, в одном из переулков недалеко от Белого дома. После лекции меня провожал к машине, как он представился, руководитель советского отдела ЦРУ Иван Новгородов. Организатор моей встречи с сотрудниками Госдепа и ЦРУ, занимающимися изучением СССР, руководитель соответствующего отдела в Госдепе Шен Бернс, у которого я жил дома, остался в ресторане, где была организована презентация только что изданной в США моей книги «Умер ли сталинизм?»
И такое бывает. Пришел на шоу Владимира Соловьева, которое состоялось перед самыми новогодними праздниками, с верой в то, что все же в 1991 году состоялась желанная для меня антикоммунистическая революция в России, что мы наконец-то отделили национальные ценности от идеалов Октября. А ушел после задиристого спора с телеведущим о сущности Конституции 1993 года с сознанием того, что я был слишком оптимистичен в оценке перемен, произошедших в стране.