Отец умер молодым, когда мне еще не было и семи лет. Мама очень горевала по отцу, поэтому посещение кладбища для меня было также естественно, как для других детей поход в зоопарк. Но через несколько лет мама вышла замуж, я повзрослел, ощущение невосполнимости утраты прошло, и мы все реже и реже стали бывать на кладбище. Теперь ездили только два раза в год: годовщина смерти и день рождения. И обихаживали могилу отца уже не вдвоем, а втроем. Отчим хорошо заботился не только о живых, но и о мертвых: каждый год он подновлял ограду, укреплял памятник, постоянно повторяя при этом: «Это не ему надо, а нам, чтобы не оскотиниться». Пока отчим занимался могилой, я бродил по кладбищу и останавливался у тех могил, в которых покоились люди, дожившие до семидесяти. Меня завораживала именно эта цифра, потому что 70 лет были недоступны моему пониманию. Неужели, так долго живут? Производя нехитрые арифметические подсчеты, тихо радовался: у меня еще впереди больше пятидесяти лет. А потом 40, 30, 20… Прожить еще двадцать лет. Это, конечно, не пятьдесят, но все равно я смогу еще пять раз увидеть Олимпийские игры, четыре раза не принять участия в выборах президента.
Мама прожила с отчимом почти сорок лет. И хотя они дожили до старости и умерли почти в один день, это не было похоже на достойное завершение жизненного пути. Вскоре после замужества мама поняла, что совершила ошибку. Она предприняла несколько попыток разойтись с отчимом, но каждый раз что-то мешало: то я еще не подрос, то лучше такой, чем никакой, а потом уже, что народ смешить на старости лет. Только смерть все расставила по своим местам. Сначала в больнице умер отчим, не дожив до семидесяти одного дня, а через неделю - мама, в сумасшедшем доме, успев перешагнуть этот возрастной рубеж. Маму я подхоронил к отцу, а отчим, через несколько рядов, упокоился в могиле своих родителей. Мои родители и отчим в детстве жили в одном дворе. Говорят, что мир тесен, но шанс пройти мимо всегда есть. На кладбище иначе. Каждое посещение – это встреча со старыми знакомыми, которых я не видел много лет. И, наконец, встретились.
Вот могила Леши Смирнова, до семидесяти он не дожил ровно пятьдесят три года, умер на следующий день после окончания школы. Он ни одного дня не проучился в школьном здании. Когда ему было около года, медсестра, делая укол, задела иглой от шприца какое-то нервное окончание. Леша стал инвалидом. Я, придя, к нему домой на первый урок, не смог скрыть своего ужаса и удивления. В инвалидной коляске сидел карлик-уродец: усохшее тельце с горбом на спине, с безжизненными ногами и еле двигающимся руками. Только глаза, в которых сквозило любопытство от знакомства с новым человеком, делали его подобием живого человека. Ему ни в коем случае нельзя простужаться, так как слабая грудь не позволяла ему выкашляться, и он мог задохнуться, поэтому в любое время года окно в его комнате всегда было плотно закрыто и для пущей верности зашторено тяжелыми гардинами. Комната в полумраке, в ней мальчик-уродец и я, молодой, здоровый обалдуй, которому до семидесяти еще сорок восемь лет.
Тогда на первом нашем уроке Леша не обиделся за мой неподдельный ужас. Наверное, он привык к такой реакции. Человек ко всему привыкает. Через короткое время ведь и я привык к Леше. С ним было легко и интересно заниматься, он настолько был начитан, что от его энциклопедичности ущербным чувствовал себя я. Когда бы я не приходил, он всегда находился в хорошем настроении. И дома всегда была, конечно, его мама. Я не помню ее ни веселой, ни грустной. Ее настроение – оптимизм обреченного. Она понимала, что не сегодня, так завтра это случится. И ее жизнь - это ожидание смерти. Так страшно жить в ожидании смерти, не своей.
Когда мы бывали на кладбище, мама частенько повторяла мне: «Сынок, самое страшное для меня в жизни – пережить тебя, моего ребенка. Не дай бог, чтобы это произошло». Моей маме повезло, а Лешиной нет. Не спасли наглухо закрытые окна. Леша простудился и задохнулся от собственного кашля.
Смерть сына не изменила эту женщину. Горе-облегчение не состарило ее и не надломило. У нее на руках оставался внук Славик. Наташу, ее старшую дочь и Лешину сестру я знал неплохо – работали в одной школе. Она была замужем за врачом, Сергеем Сазоновым. Про него говорили, что врач от Бога, но пил он крепко. Наталья была девушка решительная и, промаявшись с мужем пару лет, развелась. И вскоре уехала учительствовать за границу. Сына оставила, понятно, матери. Вернувшись, на заработанное там, купила квартиру здесь, забрала сына от матери и приняла обратно протрезвевшего мужа. Правда, повторно регистрировать брак не стала. И правильно сделала. Сазонов вскоре запил снова. До меня доходили отголоски разговоров, что они снова сходились и расходились, но точнее не знал, так как из школы уже уволился.
Лет через 20, когда до семидесяти осталось уже(еще) двадцать пять я увидел на скамеечке возле могилы сгорбившегося мужчину, чье лицо мне показалась ужасно знакомым. С трудом, но узнал. Сазонов. Он смотрел на меня и не видел меня. Казалось, что весь смысл его жизни заключается в могильном холмике, возле которого он притулился. Он пришел на встречу с сыном Славиком, не дожившего до 70 сорок семь лет.
Лето. Дача. Воскресенье. День пока еще длиннее, чем ночь. Славик с женой, которой до родов осталось день-два. Через пару часов они собираются ехать на электричке домой. Неожиданно у жены начинаются схватки. Славик бежит на дорогу и ловит машину, чтобы отвезти жену в роддом. Уже через несколько часов он может стать отцом. Не станет. Авария, не самая страшная. Все живы, практически без единой царапины, а он погиб. От удара неудачно стукнулся шеей о ребро спинки переднего сиденья, и все.
На похоронах плакали, говорили о Славике хорошие слова. Бабушка его, Лешина мама молчала. Она жила ожиданием смерти, и вновь не своей. Отец Славика спустя пять лет пьяный заснул около могилы сына и замерз. А ей надо растить правнука Славика.
Моя мама как-то заметила: «Умирает человек молодым. О нем говорят, какой замечательный, талантливый был человек. А разве незамечательные, неталантливые не умирают молодыми?»
На эту могилу при входе я никогда не обращал внимания. Алексей Подвойский, умер, не дожив до семидесяти тридцать восемь лет. Сколько таких, не доживших. Но однажды что-то меня заставило подойти к могиле и внимательно рассмотреть памятник. Фотография молодого человека, мне вроде незнакомого. Но год рождения, имя и фамилия…
У меня в классе был Леша Подвойский. Характер он имел подловатый. И учителя его меж собой называли гаденышем. В любых мальчишеских проделках с готовностью подставлял своих товарищей. Делал изумленные глаза и говорил: «Это не я, а».., и указывал на кого-то из одноклассников. Может быть, с годами он изменился. Стал замечательным и талантливым. Или, все-таки, я ошибся, и мой Леша Подвойский жив - здоров. Мне даже показалось, что я слышу: «Это не я»…
