Может быть, причина в феномене самого Сергея Шнурова, который в отличие от своего площадного героя, матерным «глаголом жгущего сердца людей» со сцены, — человек культурный и образованный, выпускник не только инженерно-строительного, но и религиозно-философского института. Кроме команды, которая с ним всегда, у Шнурова был проект «Рубль», он успел сняться в кино, попробовать себя в роли ведущего нескольких интеллектуальных программ, записать аудиокнигу по поэме Ерофеева «Москва—Петушки» и организовать выставку собственных картин. Решив лично поздравить музыканта с днем рождения, «ЗД» попала в странный закрытый клуб с большим количеством алкоголя, чудаковатых веселящихся людей, которые в прямом смысле слова примеряли на голову искусственный пластмассовый мозг и снимали друг друга на телефоны. Особого внимания заслуживала настенная живопись заведения — большие матерные надписи на холсте и картины, на которых Ленин и Сталин ласкали обнаженных женщин, а кукла каталась на велосипеде с оторванной головой в руках. Пожалуй, самым адекватным элементом во всем этом буйстве маргинального сюрреализма был сам Сергей Шнуров, спокойно расположившийся с сигаретой в руке в небольшой огороженной гримерке, снаружи похожей на деревянную коробку. В ней «ЗД» и попыталась в разговоре с артистом выяснить, в чем же смысл, а главное — польза существования группы «Ленинград» в этом мире.
— Сергей, ваши самоощущения с момента первого выхода на сцену как-то изменились к 40 годам? Куда сейчас движется персонаж по прозвищу Шнур?
— Персонаж ведет себя соответственно возрасту или не очень соответственно. По крайней мере, на сколько лет я себя чувствую, на столько себя и веду. Я не очень понимаю цифру 40, как в свое время не очень понял цифру 25. Мне кажется, мне сразу после 15 было 40. Судя по песням. Я их недавно переслушал. Поэтому, куда движется персонаж Шнур, не очень понятно. Думаю, как и все люди на земле. А все люди на земле движутся в могилу.
— Существует мнение, что музыканту, например, в 50 лет уже несолидно трешевать и панковать на сцене. Считаете ли, что и вам осталось максимум десять лет?
— Отчасти согласен. С другой стороны, тому же самому Мику Джаггеру 70 лет, но он многим может дать фору. Все-таки все зависит от физической формы, от конкретного человека, от того, как смотрится то, что он делает на сцене, со стороны. На некоторых и в 30 страшно смотреть, а некоторые до старости держатся бодрячком.
— Сергей Шнуров явно отличается от Шнура. Вам самому-то комфортно находиться в таком двойственном состоянии?
— Это естественное состояние. Сцена и существует для того, чтобы быть другим. Я абсолютно органично чувствую себя на площадке. Сцена — это как ринг, как футбольное поле, это игровое пространство, на которое смотрят люди. Глупо предполагать, например, что какой-нибудь Кержаков сидит дома в форме и пинает мячик. Он его уже отпинал. То есть сцена, ринг, поле — место, на котором люди ведут себя не так, как в обычной жизни.
— Вот только дистанция между человеком и его «лирическим героем» бывает разной по величине. У образованного и культурного Сергея Шнурова с матерящимся со сцены Шнуром она, мне кажется, слишком велика.
— Возможно. Наверное, я такой же крутой, как Майк Тайсон. Не думаю, что он у себя дома в ванной комнате ведет себя так же, как на ринге.
— А вас никогда не задевало, что тем фанатам, которые приходят на ваш концерт оторваться под пивко, может быть совершенно наплевать на ваш глубокий внутренний мир?
— Я думаю, это взаимное чувство. Дело в том, что мы делаем шоу. Что такое диалог с аудиторией? Его просто не может быть, когда у микрофона находится один человек. Говорю в этот момент я.
— То есть это такой концентрированный эгоизм по отношению к публике? Хотя, возможно, она и заслуживает...
— Я не эгоист. Я на сцене, а они в зале. Так распределились роли. Когда кто-то будет на сцене, а я — в зале, тогда я буду слушать, что мне говорят или поют. При этом группа «Ленинград» довольно интерактивна. Мы работаем с залом, мы вовлекаем людей, мы делаем из этого большое шоу, в котором, по сути, принимают участие все. Зрители в этот момент, конечно же, становятся неотъемлемой частью происходящего. Как, например, мы в конце все время поем: «Бейте в ладоши, суки!» — и мы им хлопаем, потому что концерт состоится только в том случае, если зрители начнут играть в ту же самую игру. Это очень похоже на тот же самый футбол. Как же без волны на стадионе, без кричалок? Все это необходимо. Так же, как и реакция зрителей на удар Тайсона в боксе. Без этого бокс — не бокс.
— Не менее эпатажный в своих проявлениях, чем вы, Мэрилин Мэнсон рассказывал, что в детстве родители насильно водили его в религиозную школу, что потом вызвало обратную реакцию в творчестве. Религиозно-философский институт тоже повлиял на вас как «контрастный душ»? Это сказалось на выборе музыки, которую вы играете?
— Я думаю, в том, что я делаю на сцене, нет никакого противоречия с тем, что я учился там. Скорее, это помогло мне трепетно относиться к культуре в целом, то есть находить то, что лежало на поверхности, почти вырывалось из губ, но никто этого не видел. То, чем занимается группа «Ленинград», — это по своей идее народная песня, только современная. Можно назвать это частушками, веселыми куплетами, как угодно. Но все это большой жанр народной песни, в которой используется общепринятый сейчас русский разговорный язык. И так было всегда в этом направлении. Это актуальный язык сегодня. На нем никто раньше не пел, хотя он уже был здесь, в пространстве. В том числе матерная лексика. Ну а как говорят на улицах? По-другому разве?
— Значит, вы «работники» масс-культа?
— Любая народная песня — это часть массовой культуры, если она популярна, если она становится шлягером. Группа «Ленинград» находится в парадигме массовой культуры. И более того, никакая группа из нее не выходила никогда, как бы альтернативно она себя ни преподносила. У нас все музыканты альтернативные. Большая такая альтернатива тому, что есть во всем остальном мире. Взять того же Баскова.
— Вы всегда иронично относитесь к тому, что делаете, что поете?
— Элемент юродства в этом присутствует, как и в любой русской народной песне, если она не обрядовая. Конечно, в этом есть большая ирония, самоирония, какое-то притворство. Но эти элементы я использую точно не для того, чтобы сделать мир лучше, а для того, чтобы посмотреть на происходящее с другой точки зрения. Мир лучше наши песни сделают вряд ли.
— Реально ли в принципе сделать это в нашей стране и повернуть в целом ущербное массовое сознание в сторону «прекрасного далёко»?
— Мне кажется, большая беда этой страны в том, что бедное народное сознание пытаются все время менять. Народное сознание само вырулит куда нужно. Его 70 лет назад меняли, сейчас пытаются придумать новую русскую идею. Глупо это все. Я думаю, что хватает глубокого и фундаментального образования. Народ-то у нас неглупый вовсе, безвкусный, но неглупый. Существует цельность бытия. И «Ленинград» показывает весь фарш жизни, который есть сейчас. Возьмем ту же песню «Паганини», где цитируется «Каприз» Паганини и при этом присутствует жизнеутверждающий матерный посыл, потому что ничего более жизнеутверждающего в русском языке быть не может. Ну вот, например, нахожусь я в филармонии, слушаю того же Паганини, после концерта выхожу на улицу и вижу, как два чувака дерутся, и один другому что-то орет, поворачиваюсь налево и вижу, как менты воруют у кого-то мобильный телефон. Вот этот весь шум жизненный составляет единый сгусток. Я только что слышал Паганини, у меня еще отзвук его музыки внутри играет, и тут же я сталкиваюсь на улице вот с таким. Это же и есть жизнь, это и есть фарш ее! В жизни не может существовать один Паганини, в нее входит и треш на улице тоже.
— К теме Паганини и всего возвышенного: я знаю, вы живописью занимались, делали даже выставку своих картин…
— Она и сейчас, наверное, где-то есть, не слежу за этим. Давно ничего не крашу, давно этим не занимаюсь. Я сконцентрирован исключительно на «Ленинграде» — больно много у нас появилось вокалистов: как была, так и осталась Юля Коган, появилась Алиса, и мне надо им писать песни, от этого не отвертишься, потому что больше никто у нас в группе это делать не умеет. А еще я написал по песне двум своим музыкантам — Севычу и товарищу Пузо. «Ленинград» приближается к тому состоянию, в котором пребывает моя любимая группа «Ринго Стар и друзья».
— Зачем вы в свое время создали еще одну команду — «Рубль»? Чего вам не хватало в «Ленинграде»?
— В «Ленинграде» всегда всего хватало, просто нужно было отойти и заняться чем-то совершенно другим, чтобы отвлечься от себя, что я успешно и сделал. Мы играли хард-рок — в этом жанре до появления «Рубля» не было толковой русскоязычной музыки, которая бы не вызывала смыслового отторжения. Этот проект успешно осуществлен, и, может быть, через некоторое время я к нему вернусь, хотя в нем мне пришлось ломать поэтический язык. Довольно сложно писать песни в другом ритме, нетипичном для русского языка. Это и было сверхзадачей, с которой я справился. Я таким образом закончил курс русскоязычного хард-рока.
— А какая сверхзадача у «Ленинграда»?
— Мы по-прежнему делаем танцевальную музыку, не лишенную смысла. Мы перманентно пишем пластинку. В любой месяц, в любой год, в любое время дня и ночи вы можете спросить нас: «Чем вы занимаетесь?» — и я скажу, что я пишу альбом. Следующий будет обязательно. Пока не чувствую, не понимаю, какой, но будет. Хочется удивить самого себя. А это уже сложно.
— Не возникало мыслей бросить все?
— Нет, никогда. Если исключить из общего, широкого культурного контекста группу «Ленинград», этой культуре явно чего-то будет не хватать, какого-то большого и значимого элемента. Когда я говорю о том, что мне становится сложнее, я скорее имею в виду, что со временем ты начинаешь уже более щепетильно относиться к материалу и требуешь от себя еще большего результата. И потом тот вагон, который едет за мной, удлиняется. Положим, сейчас песни «День рождения» (тут Шнуров процитировал свою матерную песенку - «МК») мне уже будет недостаточно, потому что я ее уже сделал, я уже нарисовал этот «черный квадрат», и мне хочется чего-то другого — больше, шире, объемнее.
— За счет каких внутренних рычагов получается двигаться вперед?
— Во многом на группу «Ленинград» до сих пор интересно смотреть, потому что мы постоянно импровизируем. Я не люблю что-то придумывать специально, строить какие-то концепции. Я пою песни, которые актуальны сегодня, резонируют с тем, что происходит здесь и сейчас, чтобы возникал параллельный стук сердец. Мы до сих пор не знаем порой до конца, как будет строиться концерт. Когда ты видишь у барабанщика глаза обосравшейся собаки, уже становится интереснее жить.
— Вы все-таки считаете себя больше музыкантом или шоуменом?
— Кто такой музыкант? Ростропович был музыкантом, Башмет музыкант. Кто я по сравнению с ними? Непонятно. Все зависит от того, что вкладывать в смысл понятия. Та же история с шоу. Что это такое? Тоже до конца не ясно. Я всегда говорю: я художник с большой буквы «х». Я вижу мир общо. Хотя эклектика эклектике, конечно, рознь. Например, гламур как ее часть меня не очень устраивает стилистически, но использовать его как прием я тоже могу.
