В письмах Чайковского, датированных 1877 годом, есть диаметрально противоположные строки о супруге. В одном он пишет, что она очень деликатна и преданна, что у нее много задатков, могущих составить в последствии его счастье. В другом - «единственная мысль моя: найти возможность убежать куда-нибудь, хотелось задушить ее; я не встречал более противного человеческого существа», «Она мне ненавистна, ненавистна до умопомешательства; любви никогда не было; было только желание выйти замуж; это омерзительное творение природы!»
В книге «Мадам Чайковская» Игоря Минаева и Ольги Михайловой действие происходит в психиатрической лечебнице на станции Удельная в 1916 году, где содержится загадочная женщина, называющая себя женой Чайковского. Есть и сам Петр Ильич, его брат Модест, любимый племянник Боб.
- Почему так долго не удается снять картину «Мадам Чайковская»? Не можете найти финансирование?
- Как раз сейчас этим занимаюсь, хожу и ищу деньги на проект. Я бы не сказал, что он дорогостоящий. Мы сделали из сценария книгу, которая вышла на русском и французском языках. Обычно на основе романа пишется сценарий. А у нас все сложилось в обратном порядке. По-французски название звучит как «Мадам Чайковский». Но в русском варианте мы назвали книгу «Мадам Чайковская», иначе это выглядело бы странно.
- Вы занимались архивными изысканиями или все это ваши фантазии?
- Мы проводили исследования, изучили тонны материалов. Меня интересуют факты, нравятся они кому-то или нет. У нас семь реальных персонажей. Даже для диалогов мы использовали реальные свидетельства того времени.
- Чайковский будет присутствовать в фильме, как и в книге?
- Безусловно, но эта картина об Антонине Ивановне Милюковой. Она без Чайковского не существует. Если бы не было его, не было и ее.
- Кирилл Серебренников когда-то хотел снимать фильм о Чайковском. Я присутствовала на питчинге в Минкульте, но проект не был поддержан.
- У нас к тому времени сценарий уже был написан, и мы искали финансирование.
- Во Франции?
- Мне все равно, где его найти.
- В России не пробовали?
- Если бы нашелся заинтересованный продюсер, мы бы попробовали.
«Перед съемками доярок причесывали, одевали в свежие белые халаты»
- В вашем фильм о Донбассе использованы шокирующие кадры хроники. Откуда такое богатство?
- Мы искали материалы повсюду. Я работал в Центральном госархиве кинофотофонодокументов им. Пшеничного в Киеве. Потрясающий архив! Мы встречались с режиссерами, материалы которых использовали. У меня было много вопросов по поводу того, как они снимали, и я получил ответы из первых уст. Виктор Шкурин на Киевской студии хроники снимал фильм «Забастовка» о забастовке шахтеров 1989 года в Донецке, затем «Взрыв» о забастовке в 1990- го, носившей уже политический характер. В 1989-ом проката не было, поэтому его картины практически никто не видел. Много сюжетов мы нашли в киножурналах, посмотрели так называемые ведомственные фильмы. История про алкоголизм снята по заказу Министерства здравоохранения.
- Важно было показать время?
- Да, это самое главное. Опасность использования хроники сегодня в том, что все советские документальные фильмы были постановочными. Живых настоящих репортажей мало. Все они проходили через цензуру. Поэтому представить себе, что вы видите отражение реальной жизни нельзя. Хотя хроника, в первую очередь, - документ, но это документ перевернутый, того, что можно и что нужно было тогда показывать. Отсюда возникает проблема с использованием архивных материалов. Ты их показываешь, как нечто реальное, но на самом деле, все было не совсем так.
- Фронтовой оператор Семен Школьников рассказывал мне, как снималась военная кинохроника. Постановочных кадров в ней хватало. Иногда танки специально тащили, чтобы снять как надо.
- Есть выдающаяся французская картина «Гробница Александра», снятая в 1993 году документалистом Крисом Маркером о русском режиссере Александре Медведкине. Но он стал поводом для разговора о документальном кино вообще. В ней показано, как Роман Кармен снимает постановочную встречу двух советских армий после Сталинградской битвы. Что уж говорить о сюжетах, сделанных советскими документалистами о доярках, которых перед съемками причесывали, одевали в свежие белые халаты. Использовать сегодня советскую хронику без объяснения таких нюансов, значит еще раз устраивать фейк ньюс. Важно оговорить о том, что это не та жизнь, которая была, а та, которую нужно было показывать. Если этого не делать, то мы не выйдем из тупика.
- Никогда не видела страшные кадры похорон шахтеров с обугленными телами.
- Потому что снимать их запрещали. Никакой информации о гибели шахтеров тогда не было. Шкурин впервые все это снял. Когда он приехал снимать второй фильм, в шахте произошел взрыв. Я использовал лишь небольшую часть похорон, а они были огромными. Страшные кадры! Начиная с 1989 года, эта правда вдруг вырвалась на экран, но уже не было возможности ее увидеть, поскольку прокат рухнул.
- Где вы нашли подводное кладбище вождей и деятелей культуры, Пушкина, Чайковского, Высоцкого?
- Мы использовали материалы подводных любительских съемок. Владимир Боруменский из Донецка еще в 1990-е решил, что пришла пора покончить с коммунизмом, и собрал небольшие скульптуры Ленина, Сталина и других советских вождей, отвез их в Крым, чтобы похоронить на дне морском. А потом началось целое движение, стали хоронить все, что попало под руку - Пушкина, Есенина, Чайковского, велосипеды, мотоциклы, все, что угодно. Появилась Аллея вождей под водой, организовали подводные экскурсии, сами же и снимали. Мне хотелось, чтобы все было немного иронично и смешно. Тема серьезная, но надо было сделать ее живой. Это символический акт, придуманный людьми, желавшими поставить точку в истории.
- Раньше вы не делали монтажных картин?
- Нет. Это первая. Но у меня была документальная картина. «Московское метро: Подземный храм коммунизма» в 1991 году. Ее не показывали в кино, он была сделана для французского третьего канала телевидения, но на DVD в Москве продавали огромными тиражами.
- Почему вы в «Какофонии Донбасса» решили соединить архивные кадры с современными хрониками?
- Мы должны были объяснить какие-то вещи. Допустим то, что Стаханов – фикция чистой воды. Дзига Вертов, талант которого я не ставлю под сомнение, сделал пропагандистскую картину «Симфония Донбасса». Заказ был простой – зазвать людей на его восстановление. То, что он хотел сделать первый документальный звуковой фильм - это уже формальная задача. Это странная и не лучшая картина Вертова, где две трети посвящены борьбе с религией, которая не имеет в данной ситуации никакого отношения к Донбассу.
- А в вашей картине есть пропагандистский смысл?
- Никакого. Мне это совершенно неинтересно. Не хочу никого заставлять думать, как и я. Но если найдутся люди с такими же взглядами, как у меня, буду только рад.
- Но вам могут сказать: сидишь в Париже и рассуждаешь, а ты поезжай в пекло, тогда и поговорим.
- Моя картина о разрушительной роли пропаганды. О построении параллельной реальности. О манипуляции. Работы в архивах для этого было вполне достаточно. Режиссер отправляется в те или иные места в зависимости от того, какую картину снимает.
- В Госфильмофонде РФ показывали программу пропагандистского кино – немецкую и советскую времен Второй мировой войны. Нравится это кому-то или нет, но сходство в них есть. Когда-нибудь покажут российскую и украинскую хроники в стыковке.
- Мне бы хотелось другого: чтобы российские и украинские картины сосуществовали мирно, а противостояние между людьми прекратилось. У нас у всех общее прошлое, общая культура. Моя картина, в частности, и об этом тоже. Ненависть легко разжигать и поддерживать. Этого не должно быть. Даже та обозримая история, которую мы знаем и прожили, у нас общая. Мы родились и жили в Советском Союзе. А выходить из того, где мы оказались сегодня, надо всем вместе.
- Смотрела вашу картину и удивлялась тому интересу, который к ней проявляют французы. Покажи у нас фильм из более или менее далекой истории Франции, от силы на один показ наберется публики. Чем объясняется такой интерес?
Люди живут в ощущении того, что мир един, и то, что происходит где-то далеко, завтра может произойдет у тебя дома. Зритель политически ангажирован, активен в этом смысле. Франция - особенная страна. Все то, что происходит здесь в кино, не происходит в других странах. В Париже вы можете увидеть практически все. Франция всегда считалась мировой киностолицей. В 1970-е ходить в кино было не менее важно, чем посещать Лувр. Сейчас ситуация не та, как и во всем мире.
«Мы не были монахами, но все пять лет проучились в трапезной Киево-Печерской Лавры»
- Вы родом из Харькова. Ощущаете аутентичность?
- Для меня так вопрос никогда не вставал. Я уехал из Харькова в 18 лет. Поехал учиться в Киев. Большую часть сознательной жизни прожил в Париже. Все свои картины снимал во Франции, кроме «Холодного марта». Его я делал на Одесской студии, после чего и уехал. «Первый этаж» мы снимали в Ленинграде и Одессе, но я уже жил в Париже. Моя профессиональная жизнь всегда была связана с двумя странами — СССР и Францией, теперь тремя - Францией, Украиной и Россией. А что касается прежней жизни, то меня недавно разыскала девочка, с которой мы учились в школе от 7 до 9 лет и с тех пор мы никогда не виделись. Теперь она живет в Канаде, и мы восстановили давние детские отношения, переписываемся. Не знаю, можно ли повторить это еще с кем-то. Я не пользуюсь соцсетями. С людьми общаюсь по телефону, по-старинному. Когда у нас с Олей Михайловой вышла книга «Мадам Чайковская», моя подруга детства решила узнать в русском магазине в Торонто, как ее заказать. Оказалось, что продавец меня тоже знает. Развернулась целая история. Я вспомнил, что мы и были знакомы по Харькову.
- Но учиться вы отправились в Киев?
- Да, в институт Карпенко-Карого. Мы не были монахами, но все пять лет проучились в трапезной Киево-Печерской Лавры, где находился киноинститут. Там были аудитории, просмотровый зал, лаборатория по проявке пленки. Лекции начинались не 8 утра, как у других, а в 10. Мы были супер привилегированными.
- Знаете, как сложились судьбы однокурсников?
- Практически никого уже нет. Все умерли. 1990-е годы были кошмарными для кино. Все рухнуло. Студии и люди оказались без работы, и это выкосило целое поколение. Кинематографисты ничего кроме кино делать не умели. После дикого взрыва в 1990-е, когда началось безумное отмывание денег через кино, и снимали все, кто раньше об этом и не помышлял, наступили другие времена. Производства нет, проката нет, и люди начали физически исчезать. С моего курса не осталось никого. Только одна девочка, которая к нам пришла позднее. Она живет в Москве.
- Как-то увидела статистику, согласно которой, по инфарктам лидируют шахтеры, а за ними идут режиссеры. Один из героев «Какофонии Донбасса» тоже говорит, что все его герои — шахтеры- умерли.
- Это говорит киевский художник и фотограф Арсен Савадов: все шахтеры, участвовавшие в его серии «Донбасс Шоколад» 1997 года, которых вы видели в балетных пачках, умерли. «А где эти шахтеры сегодня?» - спрашивает он. И сам же отвечает: никого нет, все умерли.
- Как он только уговорил шахтеров надеть балетные пачки?
- В 1997-ом у шахтеров не было ничего. Ни копейки. И это после их больших зарплат. Как рассказывал мне Савадов, за стакан водки, кусок хлеба и 20 долларов они были готовы на все. В этом весь ужас и цинизм ситуации. При этом он сделал гениальную серию. Ее показали всюду. Как-то я увидел одну из фотографий, и она меня потрясла. Потом была выставка в Париже, еще до событий на Донбассе. Тогда все воспринималось как стёб, да и делалось с этой целью, и сильно прозвучало. Но сегодня это не стёб, а ужас. Волосы дыбом встают.
- У меня со времен юности осталась в памяти картина, как из донецкой шахты возвращается огромный человек с черным лицом, и терриконы вырисовываются на фоне вечернего неба.
- Да, гигантская индустриальная зона впечатляет. Она фантастическая, мощная. Сегодня часто повторяют слово «Донбасс», не понимая его значения. А оно, в первую очередь, означает шахтеров, сталелетейную промышленность, сталеваров. В Москве на станции метро «Киевская», которую я снимал в свое время, есть огромное панно дружбы народов. Кто там стоит в первом ряду? Сталевары и шахтеры, а уже потом девушки с веночками.
- Давно не приезжали в Россию?
- Раньше бывал чаще. Приезжал на две недели, когда мы с Олей Михайловой работали над текстом «Мадам Чайковская», но мы были так заняты, что я даже до Красной площади не дошел. У меня перепутались годы, люди, но помню приезд с фильмом «Голубое платье» и его представление в Доме кино. Это было в 2016-ом году.
- У вас большие паузы между фильмами. Чем занимаетесь, когда нет возможности снимать?
- Хожу со сценариями, ищу деньги, лбом пробиваю двери. Как все режиссеры во всем мире.
- Вы ведь и спектакли ставили.
- Несколько раз. В последнее время нет такого желания. Постановка спектакля требует столько же усилий, как и реализация сценария. Так лучше буду пробивать кино. Оно мне ближе. Западная система предполагает отсутствие репертуарных театров. Во Франции, наверное, только один репертуарный театр – Комеди Франсез. Получив государственную субсидию, если это не частный театр, спектакль идет каждый день в течение трех недель. А дальше, если его покупают, с ним отправляются в турне.
- Какова судьба вашего спектакля с участием Елены Сафоновой?
- Он жил ровно три недели, положенные по контракту. Мы его играли в государственном театре в 13-ом районе Парижа. Но нам не повезло. Как раз в то время проходила одна из самых крупных забастовок во Франции. Она продолжалась три недели. Не было транспорта, даже такси. Люди с трудом перемещались по городу. Я добирался до театра пешком, преодолевая по нескольку километров туда и обратно. Холод был собачий.
- А в чем своеобразие французского образа жизни?
- Не знаю. Я так давно здесь живу, что все стало данностью, буднями. 30 лет- большой срок.
- Знаете, что такое ностальгия?
- У меня в принципе ее нет. Прошлое позади. Самое главное то, что ты живешь здесь и сейчас. Знаю массу людей, которые погружены в ностальгические переживания. Может и у меня они когда-нибудь появятся. В любом случае, прошлое ты носишь в себе, но продолжаешь жить.
- Жизнь стало всецело франкоязычной? Но русский язык у вас прекрасный.
- Каждодневная жизнь, конечно, франкоязычная. Но у меня есть друзья, с которыми я говорю по-русски.
- Каким видится будущее?
- Глобально? Не знаю. Важно успеть сделать то, что хочется. У меня много проектов, связанных с кино. Ничего другого делать не умею. Но нерв этого дела заключается в финансировании.
- Почему вы уехали во Францию? Вам тогда было около 30.
- Пришел момент, когда стало понятно, что больше ничего сделать нельзя. Я же очень долго шел к тому, чтобы снять первую полнометражную картину. Моя дипломная работа была принята хорошо. Дальше я пошел в объединение «Дебют» на «Мосфильме», и уже тогда начались проблемы. Я попал в «черный список». Мою картину громили, не оставив камня на камне. С этого все и покатилось.
- В чем обвиняли?
- Во всем, в чем только можно. После картины «Серебряная даль», ставшей позднее частью «Голубого платья», мне говорили, что она против украинского народа, против русского, белорусского, против всех на свете. Вопрос заключался в другом: ты думаешь, что можешь делать все, что хочешь? Вот мы тебе и покажем, кто здесь заказывает музыку. Все остальное – гарнир. Мне выдали бумагу о профнепригодности.
- Что в ней написали?
- То, что с точки зрения профессии я ничего не умею. Бумагу отправляли тогда в Госкино СССР, и все: вам больше не давали никакой работы. Кислород был перекрыт на сто процентов. Я снимал короткометражки, в том числе и для телевидения. Это было отдельное ведомство. Там еще можно было что-то сделать. Я бесконечно был дебютантом. Вдруг появились деньги Госкино Украины, и я сделал фильм «Телефон» по Корнею Чуковскому, который потом тоже стал частью «Голубого платья». И тоже начались вопли, что это картина не для детей, вообще ни для кого. Но кто-то из Госкино Украины показал фильм москвским отборщикам, и его отобрали на Московский международный кинофестиваль. Я узнал об этом случайно. Мы зашли с моей ближайшей подругой в московский Дом кино и встретили Ларису Удовиченко, которая сказала: «Как хорошо, что ты здесь. Едешь с нами? Я должна тебе вручать премию». Оказалось, что «Телефон» получил приз детского жюри как лучший фильм для детей. А мне кричали, что он не для них. Если бы Лариса Удовиченко мне не сказала об этом, я бы ничего не знал.
- Но крест на вас поставили?
- Нет. Выпал еще один шанс. Мне позвонил директор Одесской киностудии уже после «Телефона» и сообщил, что есть сценарий, одобренный Госкино, и предложил его прочитать. Это был ультиматум: либо берешь сценарий и снимаешь, либо не будешь работать никогда. По-крайней мере, это было сказано честно и открыто. Я позвонил очень хорошему драматургу Саши Горохову, взял у него сценарий и переписал с его согласия. Так социальная комедия «С вами, ребята, не соскучишься» превратилась в драму «Холодный март». Потом мне в Госкино СССР сказали: вы переписали чудесную комедию про ПТУ, которую мы утвердили, и сделали из нее безобразие. Я потребовал бумагу о том, что сценарий не утвержден, сказал, что буду делать либо то, что получилось, либо ничего. В итоге все было подписно, а бумаги брошены мне в лицо.
- Сильно переживали все эти напасти?
- Сильно. Переживал, когда закрыли на «Мосфильме» «Серебряную даль», и был скандал. Даже не буду называть фамилии больших классиков советского кино, громивших картину. Мой сценарист Эдуард Володарский не предполагал такого развития событий. А я уже знал, что так и будет, и говорил ему: «Эдуард Яковлевич, мы должны подготовиться». Он отвечал: «Ты сошел с ума. Нас будут носить на руках». «Боюсь, нас вынесут вперед ногами» - ответил я. И когда все случилось, как случилось, он кричал на всех: «Что здесь происходит? Это организованный разгром!» Нас выгнали из комнаты, где проходил худсовет. Мне сказали, что я - неуправляемый снаряд, который летит туда, куда хочет, и мы его должны остановить.
- Это вы снаряд?
- Да. Так было буквально сформулировано директором объединения. И меня остановили. Конечно, это переживалось тяжело. А как иначе, если у вас нет работы, нет ничего.
- Не представляю, как и на что режиссеры живут между фильмами?
- За всех могу ответить: тяжело. Каждый выкручивается, как может. Я одно время преподавал в La Femis, потом в частной киношколе. В первой были режиссеры, во второй – актеры. Как это ни смешно, в частной школе оплата была скромнее, чем в государственной.
